Сойдя с поезда, прибывшего из Чарльстона, и окунувшись в суету железнодорожного вокзала Атланты, Гарольд Лэтем почувствовал, что испы­тывает сомнения в успехе своего путешествия. Было не по сезону 6 страница

Пегги не могла окончательно решить для се­бя, что может и чего не может позволить себе «новая женщина». Она курила, выпивала, читала мую спорную литературу и неистово флирто-ала. Но при этом продолжала считать, что секс до свадьбы — это немыслимо и что если холо-ам и позволительно иметь секс-потребности,

то ее собственные желания вызывали в ней чув­ство вины.

После сцены, устроенной ее родственниками на похоронах матери, она навсегда покинула ка­толическую церковь. И хотя никогда ранее не была набожной католичкой, теперь чувствовала себя несколько растерянно, не имея никакой ре­лигиозной поддержки вообще. Она всегда была глубоко равнодушна ко всему, что касалось ка­толической церкви, но ей приходилось разры­ваться между религиозными пристрастиями роди­телей, поскольку хотя Юджин Митчелл и не был набожным человеком, но продолжал придержи­ваться протестантской веры. Когда бабушка Сте-фенс, оставаясь ночевать в доме на Персиковой улице, заставляла всех прочитывать вечернюю молитву, это, как правило, вызывало протест у Митчеллов, поскольку Пегги, например, стояние на коленях в собственном доме воспринимала как нечто такое, что она не могла и не хотела делать.

Теперь, с появлением в ее жизни Реда Ап-шоу, Маргарет особенно нуждалась в помощи, чтобы разобраться в тех противоречивых чувст­вах, которые она испытывала. Никогда прежде не встречался ей человек, чья мужественность при­водила бы ее в состояние неуверенности в себе. Все другие мужчины, которых она знала, — отец, Стефенс, Клиффорд Генри, молодые солда­ты, готовившиеся уйти на войну, — нуждались скорее в материнской заботе с ее стороны, что делало ее отношение к ним слегка покровитель­ственным и заставляло ее чувствовать некоторое превосходство. Но не таков был Ред Апшоу.

Он смеялся над тем, что называл ее «претен­зиями», и никогда не отвечал на ее самоуверен­ные выпады. На самом же деле больше всего она ему нравилась, когда вела себя явно «не как леди», к тому же он разделял ее любовь к рискованным, двусмысленным историям и никог­да не критиковал за курение или выпивку.

Поскольку отношения Пегги с бабушкой Сте­фенс были прохладными, а с церковью не было никаких, то за ответами на встававшие перед ней вопросы ей оставалось обращаться лишь к отцу и брату. Те же, в свою очередь, опасаясь пагуб­ного влияния Реда на Пегги, всячески настаивали на продолжении ее посещений Клуба дебютан­ток. Сама Пегги более чем когда-либо противи­лась этому и вполне вероятно, что смогла бы в конце концов сделать по-своему, если бы не узнала вдруг, что Апшоу бросил колледж, где прекрасно учился, и занялся контрабандой спиртного. Это дало трещину в их отношениях, но не потому, что Пегги осуждала его тайный промысел, а просто она считала, что, уйдя из колледжа, Ред отказался от блестящего будуще­го, которое он, с его выдающимися способностя­ми, вполне мог бы иметь.

Если раньше Пегги вела бескомпромиссную борьбу против любых излишеств в своем гарде­робе, то теперь вдруг резко изменила позицию и, по мере приближения открытия осеннего се­зона, часами ходила по магазинам самой модной одежды, таких, как «Вог», и внимательно прочи­тывала колонки светской хроники в «Джорнэл», чтобы иметь представление о том, кто, что и где носит. «Когда девушка делает карьеру в свете, — говорила она Стефенсу, — одежда для нее — то же, что и форма для солдата». И она приступила к подготовке с рвением опытного офицера.

Сезон начался в октябре. И с его началом появились и новые знакомства с молодыми жен­щинами из лучших семей Атланты. Это было хорошее начало. Подругами Пегги стали две се­стры, Эми и Ли Турман, и еще несколько таких же дебютанток, как и она сама. Все эти девушки считали Пегги «ужасно забавной и очень весе­лой» и особенно восхищались ее физической вы­носливостью.

Пегги становилась все более и более скрыт­ной во всем, что касалось ее личной жизни, и никто, кроме членов семьи, не знал, насколько серьезно была у нее травмирована нога — тем более что, несмотря на предписания врачей, она так и не носила ортопедических туфель на низ­ком каблуке, столь ею нелюбимых. Дебютантки из ее круга считали ее форменным сорванцом, а из-за Реда Апшоу были невысокого мнения о ее способности разбираться в мужчинах. Но Пегги никогда не делала попыток флиртовать с кавале­рами этих девиц — а это ценилось девушками очень высоко. Словом, хотя члены Клуба дебю­танток и не обладали живостью и энтузиазмом Джинни Моррис, они вполне удовлетворяли по­требность Пегги в женской дружбе. «Женщина, не любящая женского общества, не может быть достаточно очаровательной», — заявляла она, но, по мере продолжения сезона, Пегги стала терять расположение одной девушки за другой — и все из-за своих критических высказываний по любо­му поводу, которые очень задевали дам-патро­несс клуба.

Дамы эти, сами когда-то бывшие дебютантки, теперь заправляли всеми делами клуба и строго охраняли его престиж.

Сезон состоял из множества веселых вечери­нок, устраиваемых родителями дебютанток или членами их семей и проводившихся или в их домах, или в различных загородных клубах. Юд­жин Митчелл всегда играл роль хозяина, когда эти мероприятия проводились у него в доме, но организатором их всегда была Пегги, державшая в руках бюджет семьи. Отец не скрывал, что его юридическая практика серьезно уменьшилась, и Пегги всячески старалась свести расходы семьи к минимуму, чтобы пережить эти финансовые за­труднения. Но давалось ей это нелегко, и она становилась все более раздражительной. А выход своему раздражению она частенько давала, увы, в обществе важных светских дам.

В течение сезона проводилось очень много благотворительных мероприятий, устраиваемых различными городскими клубами, и дебютантки старались появляться почти на каждом из них.

Поскольку девушки, как правило, на время сезона становились известны в городе, своего рода местными звездами, их фотографии появля­лись в каждом воскресном номере «Джорнэл». Портреты большинства девушек были выполнены в обычной классической манере, но только не фото Пегги, всегда старавшейся устроить какой-нибудь трюк. Она фотографировалась то в форме трамвайного вагоновожатого, то в форме поли­цейского. Она курила открыто и не скрывала, что время от времени не прочь выпить. Подо­бное поведение не могло не вызвать осуждения дам из «старой гвардии», но до поры они отно­сились к ее выходкам довольно снисходительно. До того момента, пока не подошло время подго­товки и проведения бала Micareme — самой грандиозной благотворительной акции сезона.

Пегги считала, что поскольку дебютантки яв­ляются главными действующими лицами этого мероприятия, то именно они и должны опреде­лять, какое из благотворительных обществ получит всю сумму пожертвований. И она не только сама заявляла об этом во всеуслышание, но и убедила других дебютанток поддержать ее. Но вызов, брошенный «старой гвардии», был ею проигран.

Модными в этом сезоне были танцы «щека к щеке», исполняемые под мелодии типа «журча­ние-шепот» или «Японский дрема», но «гвоздем сезона», бесспорно, была мелодия «Арабский Шейх», созданная по мотивам романа Е. М. Хилла «Шейх», повествующего о страстной люб­ви в пустыне.

Прекрасно сознавая, какую реакцию это вы­зовет, Пегги тем не менее решила, что на балу Micareme она выступит с «ударным» номером — танцем «апаш» в соответствующем костюме, для которого она подыскала себе похожего на Рудо­льфе Валентине парня — местного студента Эла Вейла. Отец и Стефенс всячески пытались отго­ворить ее от этой затеи, потому что, во-первых, опасались за ее больную ногу, которой танец мог повредить, а во-вторых, были уверены: и танец, и костюм слишком вызывающи и могут вызвать большое неодобрение в обществе. Но Пегги на­отрез отказалась одуматься.

На балу, одетая в черные чулки, черную с красным атласом юбку с разрезом спереди, с ярко накрашенным для контраста красным ртом, она скользила по залу в танце, время от времени пронзительно вскрикивая, изображая то ли страх, то ли страсть, то ли — из-за травмированной ноги — просто от боли, когда ее партнер так лихо перебрасывал ее через руку, что голова Пегги касалась пола. Атлетически сложенный ми­стер Вейл в течение недели репетировал этот танец вместе с Пегги, и оба они старались выра­зить в танце всю драму парижского хулигана и проститутки-славянки.

Дамы-патронессы были в шоке. Даже Полли Пичтри, ведущая колонки светских сплетен в «Джорнэл», была в замешательстве и прокоммен­тировала это так: Пегги, мол, предложила «всю себя на алтарь благотворительности». Что до светских матрон, то для них танец «апаш» был последней каплей, переполнившей чашу их тер­пения. То обстоятельство, что Пегги является внучкой Анни Фитцджеральд Стефенс, открыло перед ней двери Клуба дебютанток, но за эту «крикливую демонстрацию чувственности», како­вой они сочли ее танец, она была осуждена бесповоротно.

Как это было принято в атлантском высшем обществе в то время, дебютантки становились членами так называемой Молодежной лиги. При­глашение вступить в Лигу приходило дебютант­кам обычно через несколько месяцев после окон­чания сезона, и, как правило, все девушки его получали. И Пегги с большим интересом и не­терпением ожидала подобного приглашения. Но когда оно так и не пришло, это оказалось для нее большим потрясением; она была обижена до глубины души. Никогда не сможет она забыть этот жестокий приговор, ту боль и унижение, которые она испытала, и когда-нибудь, пообеща­ла она самой себе, она непременно отомстит этим леди из Молодежной лиги.

Глава 7

8 ноября 1921 года Пегги Мит­челл исполнился 21 год. День рождения она отмечала в кругу семьи. Грандиозные мечты о медицинской практике или поездке в Вену на стажировку к Зигмунду Фрейду были похороне­ны вместе с Мейбелл. Жизнь светской женщины была теперь для нее недоступна, а от посещения местного колледжа для получения специальности учительницы она наотрез отказалась.

За время, прошедшее после войны, Пегги не раз приходила в голову мысль о писательстве, и поскольку чувства ее к Клиффорду Генри еще не остыли, она обсуждала с самыми близкими друзьями возможность написать что-нибудь о мо­лодом солдате, не пришедшем с войны. Но идея умерла, едва родившись, и больше о перспекти­вах литературной карьеры в доме Митчеллов не говорили.

К писателям-современникам она относилась едва ли не с благоговением и прочитывала по две-три их книги в неделю: романы «Алиса Адамс» Бута Таркингтона, «Девушки» Эдны Дер-бер, «Три солдата» Джона Дос Пасоса (книга эта вызвала восторженные отзывы критики, но самой Пегги не понравилась) и «Шейх» Е. М. Хилла (которая ей очень понравилась).

Любимыми писателями этого года для нее стали Ф. Скотт Фитцджеральд и Джеймс Бранч Кэбел. Этих писателей она относила к разряду «стилистов». Они казались ей настоящими лите­ратурными художниками, писателями такого уровня, достичь которого она не смела даже мечтать. Было и еще нечто привлекательное для нее в их романах: героини их были женщинами смелыми и весьма раскованными для того време­ни, а роман Кэбела был и чувственным, и сек­суальным, не будучи при этом порнографиче­ским. Читала она и Г. Уэллса «Очерки истории», и современных поэтов — поэзия была ужасно модной, — таких, как Эдна Сент-Винсент Милли. И как другие девушки мечтали встретиться со звездами эстрады, так и Пегги хотелось бы увидеть любимых ею писателей и поэтов. Она даже решилась как-то написать восторженные письма Ф. Скотту Фитцджеральду и Стефену Винсенту Бенету, но ответа не последовало. По­хоже, это не обидело ее, однако усилило прису­щее ей чувство некоторой приниженности; она решила, что просто недостойна внимания этих людей.

Нет сомнений, что в глубине души Пегги страстно желала стать писателем, которого пуб­ликуют, судя по тому, сколь взыскательна была она в своих литературных пристрастиях. Но чем лучше были книги, прочитываемые ею. тем ниже оценивала она свои собственные творческие спо­собности. Ей всегда приходилось как бы уравно­вешивать чувства приниженности и тщеславия, которые были равно свойственны ей. Привлекая к себе внимание, пренебрегая, к примеру, услов­ностями, она тем самым ублажала свое «я». От­каз в принятии в Молодежную лигу, однако, столь серьезно повлиял на ее уверенность в себе, что она как-то сразу снизила свою активность, хотя и не утратила присущей ей дерзости.

По выражению Августы Диаборн, она про­должала «дразнить гусей», когда дело касалось светских условностей. Так однажды, вспоминает Августа, они с Пегги были приглашены на чай к одной из дебютанток прошедшего сезона, недав­но вышедшей замуж. Мероприятие сопровожда­лось показом полученных подарков и приемом новых. «И вот Пегги к стопке женского белья, сиявшего девственной белизной, торжественно добавляет свой собственный подарок — ночную сорочку пурпурно-фиолетового цвета!» И сама Августа, и все другие гости — в шоке от столь явного вызова условностям.

Дружба Пегги с Августой носила несколько курьезный характер. Восхищаясь мягкостью и нежным шармом Августы, ее артистичной нату­рой, способностью ладить со всеми — и старыми, и молодыми, Пегги, тем не менее, никогда не чувствовала себя с ней легко, и стойкая предан­ность подруги временами раздражала ее, тем бо­лее что она чувствовала, что часто нуждается в этой поддержке со стороны Августы.

Те дружеские отношения, некогда существо­вавшие между Пегги и Стефенсом, исчезли те­перь, когда они стали взрослыми. Брат работал в фирме отца, где и был занят весь день; вечера же он проводил в кругу своих друзей. Стефенса, так же, как и отца, казалось, беспокоило буду­щее сестры, и он чувствовал, что неплохо было бы иметь в доме какую-нибудь умудренную опы­том женщину, типа бабушки Стефенс, которая могла бы помочь Пегги в этот трудный период ее жизни.

Черная прислуга Митчеллов в это время ста­ла держаться за дом как никогда, ибо в Атланте после 50-летнего перерыва вновь появились зло­вещие фигуры в белых балахонах, собирающиеся на ночные тайные собрания под пылающими кре­стами. Ку-клукс-клан, некогда действовавший в Атланте, вновь возродился к жизни. Штаб-квар­тира клана находилась в респектабельном здании в двух шагах от редакции «Джорнэл». Черноко­жее население было в ужасе.

В течение нескольких месяцев клан взял ру­ководство городом в свои руки; его представите­ли были избраны или назначены на все главные должности. Стефенс Митчелл говорил: «Когда воевавшие люди вернулись с первой мировой войны домой, они обнаружили, что Атланта сильно изменилась. В городе появилось много новых жителей из числа вчерашних сельскохо­зяйственных рабочих. Были они грубы и невеже­ственны, и именно они в своем большинстве и поддерживали полковника Симмонса».

Симмонс, бывший cireut rider (рыцарь) мето­дистской епископальной церкви, в своем интер­вью, взятом у него Энгусом Перкенсоном, ска­зал, что еще в детстве он был потрясен расска­зами своей «старой няньки-негритянки» о дея­тельности клана в Атланте после окончания Гражданской войны и что однажды ночью ему было видение клансмена, одетого в белый бала­хон и скачущего верхом на лошади, и что он упал перед призраком на колени и поклялся сделать все, что в его силах, чтобы открыть новую главу в истории «этого старого братского ордена».

В объяснении Симмонса это звучало почти интимно, но возрождение клана в Атланте (его членами, кстати, были двое бывших настоящих клансмена периода Реконструкции) не только вызвало волну выступлений против негров, евре­ев и иностранцев в самом городе, но и по всему Югу, Среднему Западу и стране. Атланта была своего рода штаб-квартирой, столицей для шести миллионов клансменов, насчитывавшихся по всей стране и готовых выступить по первому зову.

«Черные» в Атланте дрожали от страха, и с полным основанием, поскольку самозваные мсти­тели поджигали их церкви, фермы и лавки. Тем более что городские негры с детства воспитыва­лись на рассказах о клане, от которых волосы вставали дыбом и которые были рассчитаны на то, чтобы «вселять ужас в душу черного малы­ша».

Кэмми, к которой Пегги обращалась со всеми своими поручениями, теперь наотрез отказыва­лась идти куда-нибудь, если надо было проходить мимо штаб-квартиры клана, и вообще не выхо­дила из дома после семи вечера.

На всех выборах с 1922 по 1926 год клан имел такое влияние на голосующих, что мог обеспечить избрание симпатизирующих ему сена­торов, конгрессменов и государственных чинов­ников не только в Джорджии, но и в других штатах.

Сама Пегги хоть и считала себя консерватив­ным демократом, но к политике проявляла весь­ма поверхностный интерес. Она всегда испытыва­ла глубокую привязанность к тем, кого называла «наше цветное население» — к людям, пахавшим красную глинистую землю Джорджии и убирав­шим хлопок — главную сельскохозяйственную культуру штата, заложившую основы его процве­тания. Она считала, что «белые» люди Атланты должны быть ответственны за благосостояние «черных», и хотя подобную точку зрения едва ли можно было назвать либеральной, поскольку в ней было много от старого плантаторского образа мышления, она все же была скандально далека от взглядов и убеждений реакционного прави­тельства штата.

По словам Стефенса, он в то время был целиком поглощен автомобилями, музыкой и танцами. Иное дело Пегги. Чтение и история — вот главные ее пристрастия, и поскольку она предпочитала книги прекрасных, придерживаю­щихся либеральных взглядов писателей, а корни ее в истории Атланты были глубоки, то и обста­новка расовой дискриминации, господствовавшая в городе, бесконечно огорчала ее.

Весной 1922 года Пегги возобновляет свою дружбу с Редом Апшоу. Они оба вступают в яхт-клуб на Персиковой улице, пивное заведе­ние, не имеющее никакого отношения к лодкам яхтам. Но никто из завсегдатаев клуба не критиковал Пегги ни за выпивку, ни за курение, ни за ее выходки или любовь к театральности. Напротив, здесь высоко ценились и ее умение выпить, и способность принять хорошую шутку.

Чтобы позабавить своих новых друзей, она начала писать короткие пьесы — смешные забав­ные вещицы, на которых она могла продемонст­рировать и свой ум, и местами грубоватое чув­ство юмора. И вскоре ее приятели по яхт-клубу стали собираться в доме Митчеллов, где и разыг­рывались эти сценки.

Типичным образцом таких пьес было подра­жание книге Дональда Огдена Стюарта «Паро­дия на очерк истории», которая и сама по себе была сатирой на бестселлер Г. Уэллса, вышедший годом раньше. Юджин Митчелл был взбешен и напомнил ей о порке, которой она подверглась в детстве за плагиат в отношении книги Томаса Диксона «Предатель». С пьесами было поконче­но, но шалости продолжались.

Как-то раз, к примеру, Маргарет и ее друзья вырядились «под иностранцев» в кричащие одеж­ды с красными подтяжками и сели в поезд, идущий в Атланту, за одну остановку до нее. И когда вся эта эксцентричная компания вывали­лась на платформу атлантского вокзала, местные жители были в шоке.

При жизни Мейбелл Юджин Митчелл был довольно мягким, дружелюбным человеком, но после ее смерти характер его стал портиться, и он становился все более и более сварливым. Это были тяжелые времена в доме Митчеллов; семья все еще продолжала испытывать финансовые за­труднения, а «заблудшее» поведение Пегги лишь подливало масла в огонь. Кэмми вышла замуж и переехала в Бирмингем, и штат домашней при­слуги теперь состоял из худощавой молодой не­гритянки Бесси, бывшей одновременно и кухар­кой, и горничной, Кэррин, приходящей прачки и садовника. Зимой в доме было страшно холод­но — экономили на топливе.

Новые друзья Пегги — пусть пьющие и нео­бузданные — тем не менее помогали ей отвлечь­ся от суровой домашней обстановки. Она пере­живала своего рода период «вызова семье и об­ществу», и,, по словам Августы Диаборн (которая хотя сама и не была членом яхт-клуба, но оста­валась верным союзником), «частенько ночами Пегги вытаскивала Стефенса из постели, чтобы он помог вызволить из полиции кого-нибудь из ее знакомых по яхт-клубу, не рассчитавшего свои силы в выпивке».

Вместе с отчаянной храбростью, более корот­кими юбками и короткой стрижкой росла и сек­суальность Пегги. Среди молодых людей ее круга она выделялась как «необычайно очаровательная, кокетливая и большая любительница подраз­нить», несмотря на то, что, казалось, всерьез была увлечена Редом Апшоу.

Некоторые из близких друзей Апшоу той поры характеризуют его такими эпитетами, как «непостоянный», «дикое создание», «элегантный», «сексуальный» и «не обремененный высокими моральными принципами»; другим он запомнился как «властный» и «блестящий».

Он был, безусловно, жадным до любовных утех человеком. Некоторые из его сверстников недвусмысленно заявляли, что, выпив, Ред при­ходил в такое возбужденное состояние, что нуждался в немедленном удовлетворении своих сексуальных потребностей, и если не мог этого получить, то общение с ним становилось небезо­пасным, ибо в такие минуты ни пол, ни возраст «ближайшего тела» не имели для него никакого значения. Когда же он был трезвым, чувствова­лась вокруг него некая возбуждающая, волную­щая аура сексуального притяжения; он был не просто красив, он как бы излучал то, что один из его знакомых назвал «ослепительным шар­мом». Реду исполнился 21 год 10 марта 1922 года, и хотя он был на пять месяцев моложе Пегги, ей он казался самым взрослым человеком из всех, кого она когда-либо знала.

Родом он был из Монро, штат Джорджия, из семьи страхового агента Уильяма Ф. Апшоу и Анни Лике Киннард Апшоу. По его словам, он участвовал в первой мировой войне, выполняя тайные, требующие большого мужества задания, связанные со шпионажем и пребыванием в тылу противника. Это была явная выдумка, поскольку ко времени окончания войны ему едва исполни­лось 17 лет, а в его личном деле в колледже не было даже намека на то, что он когда-либо призывался на военную службу.

Ред учился некоторое время в Военно-Мор­ской академии США в Аннаполисе, где сохрани­лись записи о том, что поступил он туда 26 июня 1919 года, отчислен по собственному желанию 5 января 1920, вновь поступил в мае 1920 и вновь отчислен 1 сентября 1920 года. Через две недели после этого он поступает в университет Джорджии в Афинах. Из-за того, что его семья жила в Северной Каролине, он не считался по­стоянным жителем Джорджии и потому платил 1 обучение сам. Позднее он писал своим харак-плавным почерком в анкете воспитаниика университета, что не получал никаких посо­бий из благотворительных фондов, не имел ни­каких заработков. А поскольку он не скрывал, что родители ему не помогают после отчисления из Аннаполиса, то остается только гадать, где он брал деньги — и на плату за обучение, и на то, чтобы жить на широкую ногу. Ред Апшоу любил носить дорогую одежду, водить шикарные авто­мобили и всегда иметь наличные в кармане.

Однако для членов яхт-клуба не было секре­том, что Ред участвует в доставке контрабандно­го спиртного через горы, поскольку именно в клубе и оседала львиная доля этой контрабанды. Юджин Митчелл не одобрял ни Апшоу, ни кого-либо другого из яхт-клуба, и атмосфера в доме на Персиковой улице становилась все более прохладной. Но это, казалось, совершенно не пугало Пегги; она по-прежнему приглашала дру­зей в дом и устраивала частые вечеринки.

Как-то раз Апшоу появился в доме Митчел­лов вместе с другим молодым человеком, лет на пять постарше его, с которым он вместе снимал квартиру в Атланте. И Стефенс, и Юджин Мит­челлы утверждали, что Джон Марш понравился им с первой встречи, даже несмотря на то, что был другом Апшоу и жил с ним в одной квар­тире. Пегги он тоже, казалось, понравился, но, конечно же, не так, как нравился ей Ред. Тем не менее она пустила в ход все свое очарование, с тем чтобы собрать вокруг себя нескольких влюб­ленных в нее мужчин, которых она ухитрялась держать на коротком поводке.

Весной 1922 года Джон писал своей младшей сестре Фрэнсис:

«Моя новая любовь виновата в том, что я так давно не писал тебе, ибо я провожу с ней так много времени, как это только дозволено законом. Я бы хотел, чтобы ты познакомилась с ней i оценила ее, поскольку высоко ценю твое мне­ние. Однако я не предполагаю жениться так скоро, как мне бы того хотелось, поскольку мы ней дали торжественное обещание не влюб­ляться друг в друга. Пегги пользуется большим успехом в такого рода отношениях и имеет са­мую большую коллекцию друзей-мужчин, насто­ящих друзей, какую я когда-либо видел у двад­цатилетней девушки. Я полагаю, что в конце концов, как и все остальные, тайно влюблюсь в нее и буду скрывать свою безнадежную страсть. А, да ладно. Дружба такой девушки, как Пег, дорогого стоит, и я ценю ее. Она пылкая малень­кая мятежница, обладающая в то же время и незаурядным здравым смыслом. Я уверен, ты полюбишь ее. А если нет, я обещаю, что тут же задушу тебя собственными руками».

Через несколько недель Пегги достаточно близко подружилась с Маршем, чтобы пригласить Фрэнсис, учившуюся на последнем курсе универ­ситета Кентукки в Лексингтоне, на пасхальные каникулы.

Несмотря на холодный прием, оказанный ей мистером Митчеллом, Фрэнсис Марш хорошо провела время в «большом холодном доме» на Персиковой улице. Она быстро привязалась к Пегги и была поражена тем, как ловко Пегги управлялась с обширным домашним хозяйством.

За то время, пока Фрэнсис гостила у Мит­челлов, их дом стал местом проведения несколь­ких вечеринок. И на одной из них Апшоу отвел ее в угол и доверительно сообщил: «Джон дума­ет, что получит Пегги, но у меня ружье боль­ше»,— вспоминает Фрэнсис. «Я полагаю, он имел в виду свою сексуальную привлекательность - а этого, надо признать, у него было в избытке».

Пегги испытывала приятное возбуждение, вы­званное соперничеством за ее любовь, и это побудило Джона заметить, что она, похоже, изо­бражала из себя современную молодую женщи­ну, которая сдерживает свои жгучие страсти лишь с помощью железной воли и самооблада­ния.

Пегги и сама признавалась Фрэнсис, что ее кокетство зачастую действует так, что все мысли о том, как бы соблазнить ее, откладываются в долгий ящик, и «насилие становится вполне уме­стным».

После этого визита между женщинами нача­лась переписка. И несколько лет спустя Пегги писала Фрэнсис:

«Джон никогда не пытался применить ко мне насилие. Он был единственным среди всех моих знакомых джентльменов, кто не имел бесчестных намерений в отношении меня. Он относился ко мне с каким-то благоговением, и я пролила не­мало слез, думая, что утратила свою сексуаль­ную привлекательность».

Сам Джон позднее признавался, что вел себя не так, как другие, чтобы ярче выделиться на их фоне.

Всегда кокетливая и любящая подразнить, Пегги, казалось, находила удовольствие в том, чтобы доводить своих поклонников до такого состояния, когда они начинали терять контроль над собой, — ив этот-то критический момент она неожиданно переходила к изображению пра­ведного негодования. Была своего рода опасность в таких ситуациях, но это лишь приятно волно­вало Пегги и казалось вполне достаточным для удовлетворения ее сексуальных потребностей.

Но в такие игры можно было играть с муж­чинами типа Джона Марша, твердыми в своих моральных устоях, но не с Редом Апшоу, не только не приученным к такого рода общению с сеншинами, но и не готовым принимать подоб­ное обращение благодушно. И его нажим на Пегги усилился.

Марш же по-прежнему был верен, но не настойчив, и Пегги успешно сталкивала лбами обоих мужчин в течение нескольких недель. Трудно было найти двух более несхожих людей, чем Ред Апшоу и Джон Марш. Можно было только удивляться, как они уживаются вместе в одной квартире. Апшоу всегда искал ощущений новых и острых — он водил машину слишком быстро, пил слишком много, деньги тратил не задумываясь, а тех, кто пробовал критиковать его поведение, либо вызывал на драку, либо заставлял извиниться и, казалось, ничего не бо­ялся. Если у него и были какие-то планы на будущее, то это была единственная вещь, кото­рую он держал при себе. Бросив учебу, он редко брал в руки книгу, хотя и был раньше блестя­щим студентом.

Джон Марш, со своей стороны, был чрезвы­чайно консервативным и заслуживающим дове­рия человеком, казавшимся старше своих 27 лет. Внешность его не была ни особо привлекатель­ной, ни запоминающейся. С мягкой речью, почти такой же высокий, как и Апшоу, но слегка суту­лящийся, он был всегда бледен, как человек, часто болеющий и никогда полностью не выздо­равливающий. За стеклами очков скрывались не­выразительные тусклые карие глаза. В его песоч­ного цвета редких волосах было много седины.

Пегги была первой женщиной, кроме матери и сестры, с которой он чувствовал себя легко и свободно. За всю свою жизнь он дружил лишь с одной девушкой по имени Китти Митчелл (одно­фамилицей Пегги), считая себя тайно обручен­ным с ней. Но во время войны, когда Джон служил в медицинской части в Англии и Фран­ции, Китти встретила богатого кубинского биз­несмена, вышла за него замуж и уехала с ним в Гавану. Это был сильный удар для Марша, и все последующие четыре года у него не было ника­ких серьезных отношений с другими женщинами.

Марш работал редактором в атлантском отде­лении «Ассошиэйтед Пресс», а еще в редакциях «Атланта Джорнэл», «Джорджиан» и «Лексингтон Лидер». Перед самой войной он некоторое время преподавал английский язык в своем родном го­роде Мейсвилле, штат Кентукки. И с Пегги они могли говорить о книгах и писателях, и она показывала ему те короткие рассказы, которые писала. Марш был убежден, что Пегги вполне может стать писателем, хотя сама она совсем не разделяла его веру в ее талант.

Марш и сам когда-то мечтал о писательской стезе, но пресек эти мечтания вскоре после того, как начал свою карьеру журналиста. Будучи здравомыслящим, практичным человеком, он трезво оценил свои возможности и пришел к выводу, что в лучшем случае может стать со временем хорошим редактором, но что ему явно недостает творческих способностей, необходимых для успешного писания романов. А вот у Пегги он эту творческую жилку углядел и уверял ее, что она вполне могла бы написать «прекрасный американский роман».

Дата добавления: 2015-11-04