Сойдя с поезда, прибывшего из Чарльстона, и окунувшись в суету железнодорожного вокзала Атланты, Гарольд Лэтем почувствовал, что испы­тывает сомнения в успехе своего путешествия. Было не по сезону 5 страница

Друзья Маргарет, которые казались лучше подготовленными к тому, чтобы справляться с требованиями, предъявляемыми в колледже, мог­ли себе позволить не очень много заниматься и тем не менее получать высокие оценки. Но сама Маргарет сознавала, что, если она намерена ос­таться в этом учебном заведении, ей придется постараться, и потому она прилагала достаточно усилий для этого в течение нескольких месяцев после получения известия о гибели Клиффорда Генри.

Она осталась на Рождество в студенческом городке, как и многие другие студенты, потому что поездка в Атланту заняла бы слишком много времени и, кроме того, ее отец к этому времени только начал выздоравливать после приступа очень заразной «испанки». Из ее ближайших друзей только Джинни не оставалась в колледже на праздники.

На Рождество планировалось провести вели­кое множество мероприятий, в большинстве из которых должны были принять участие летчики из эскадрильи военно-воздушных сил США, вер­нувшиеся в Штаты после подписания в Европе перемирия 11 ноября 1918 года и теперь жившие неподалеку от студенческого городка в ожидании окончательной демобилизации.

В течение нескольких дней до Рождества те­лефонная будка в нижнем холле Тен-Хена была центром всей девичьей жизни.

Намечались танцы, на которые должны были прибыть мужчины-летчики с базы ВВС. И всякий раз, когда раздавался телефонный звонок, де­вушки толпой бежали к аппарату, а затем, как описывала эту сцену Маргарет в письме к Джин­ни, они стояли в холле, «тяжело дыша», пока та из них, которая первая схватила трубку, не вы­ходила из будки и не сообщала: «Слава Богу, бедный дурачок хотел лишь узнать, какие цветы лучше принести».

В субботу, в день танцев, шел сильный снег. После полудня Маргарет пела в Гли-клубе — тягостная для нее обязанность, но поскольку слух у нее был не лучше, чем у матери, ее приглашали в хор лишь тогда, когда нужно было заменить кого-то из подруг. Вернувшись в общежитие, она чувствовала себя скорее наблюдате­лем, нежели участницей той истерии, что царила вокруг нее. Платья из Нью-Йорка или Спринг­филда, заказанные несколько недель назад, до сих пор не прибыли. Туфли казались неподходя­щими к случаю. Сырая погода была губительна для причесок тех девушек, которые сделали себе «marsels», и, как с усмешкой заметила Маргарет, всеобщее увлечение выщипыванием бровей при­вело к тому, что в воздухе стоял визг и летали волоски от бровей. И когда платья, наконец, в последний момент прибыли, девушки порхали вокруг «в длинных вечерних платьях и призыва­ли мир в свидетели, что выглядят они как «черт знает кто».

Маргарет пошла на танцы с молодым челове­ком по имени Эл, свидания с которым ее явно тяготили, поскольку на следующий день она пи­сала в письме к Джинни, что он — «развалина» и что его долгое молчание было для нее желан­ным облегчением. Наряжена она была, следует далее в дисьме, как ландыш в поле, и поясняет, что на следующее утро была так измучена, что выглядела «как конец зря потраченной жизни».

Стефенс, исполнивший свой военный долг вполне достойно и не получивший ранений на полях сражений во Франции, вернулся в Атланту незадолго до Нового года и нашел обоих роди­телей в плачевном состоянии: отец только начи­нал поправляться, а мать тяжело болела «испан­кой». В течение почти двух недель Мейбелл упорно боролась с болезнью. Об этом не сооб­щалось Маргарет, но 22 января отец был вынуж­ден написать ей о том, что состояние матери очень серьезно. На следующий день слабеющая Мейбелл продиктовала Стефенсу письмо для до­чери, будучи уверенной, что больше ее не уви­дит.

23 января 1919 года.

Дорогая Маргарет.

Весь день я думала о тебе. Вчера ты получи­ла письмо, сообщавшее о моей болезни. Я пола­гаю, твой отец сгустил краски, и надеюсь, что я не настолько больна, как ему кажется. У меня пневмония одного легкого, и если бы не инфлу-энца, я бы имела более чем благоприятные шан­сы на выздоровление. У миссис Райли была пневмония обоих легких, а она сейчас здорова и чувствует себя хорошо. Мы надеемся на лучшее, но помни, дорогая, что если я уйду теперь, то это лучшее время для меня, чтобы уйти. Хочется прожить еще несколько лет, но если бы я про­жила их, возможно, что я прожила бы слишком долго. Чахнуть не по мне. Каким бы малым ни показалось тебе то, что я получила от жизни, я держала в руках все, что мир может дать чело­веку. У меня было счастливое детство, и я вы­шла замуж за человека, которого хотела. У меня были дети, любившие меня так же, как и я любила их. Я была в состоянии дать им то, что направило бы их по высокой дороге, ведущей к интеллектуальному, моральному и, возможно, финансовому успеху, а больше я ничего и не намеревалась давать им.

Я надеюсь вновь увидеть тебя, но если не смогу, я должна предостеречь тебя от ошибки, которую женщина твоего темперамента может совершить. Дари себя обеими руками и с полным сердцем, но дари только излишек, то, что оста­нется после того, как ты проживешь свою собст­венную жизнь. Я плохо выразилась. Я имею в ^ВИДУ, что твоя жизнь и энергия в первую оче­редь пусть принадлежат тебе, твоему мужу и твоим детям. Все, что останется сверх этого, после служения им, дари и дари щедро, но будь уверена в том, что ты не обходишь своим вни­манием семью.

Твой отец нежно любит тебя, но не позволяй мысли о том, что надо быть с ним, удержать тебя от замужества, если ты его пожелаешь. Отец прожил свою жизнь, живи и ты свою как можно лучше. Мои дети любили меня так, что нет нужды подробно говорить об этом. Ты делала все, что могла, для меня и дарила мне самую большую любовь, какую дети могут дать родите­лям. Ухаживай за своим отцом, когда он соста­рится, как я ухаживала за своей матерью. Но никогда не позволяй ни его жизни, ни чьей-либо еще вмешиваться в твою настоящую жизнь. Про­щай, дорогая, и если ты не увидишь меня боль­ше, это, может быть, к лучшему, тогда ты запом­нишь меня такой, какой я была в Нью-Йорке.

Твоя любящая мама.

В тот же день, когда это письмо было отправ­лено, Маргарет получила телеграмму, в которой говорилось, что ее мать находится без сознания и что ей следует поспешить домой. В этот же вечер Джинни и миссис Пирсон проводили ее на вокзал, несмотря на страшную снежную бурю. В течение всей этой долгой поездки у нее было предчувствие, что ее мать уже мертва, и когда она сошла с поезда в Атланте и встретилась со Стефенсом впервые с тех пор, как он отбыл во Францию, его угрюмый вид подтвердил ее худшие опасения, что она при­ехала слишком поздно.

Она смогла пережить это известие, но, хотя Стефенс и предупредил ее, что их отец сейчас в полном отчаянии, она оказалась не готова к тому, что увидела дома: убитый горем человек, с бессвязной речью, встретил ее в холле родного дома, его внешность находилась в диком беспорядке, волосы нечесаны, он небрит, глаза по­краснели и были тусклы от слез. Одет он был так, словно его внезапно разбудили среди ночи и он просто натянул на себя то, что было под рукой. Но еще хуже было то, что говорил он как безумный: «твоя мама нездорова»,— повторял он; и это продолжалось до тех пор, пока гроб с телом Мейбелл не предали земле. И тогда, осоз­нав реальность ее смерти, он не выдержал и стал рыдать, опираясь на руки своих детей.

Похороны были печальными; некоторые из Фитцджеральдов были так рассержены пренебрежи­тельным отношением Маргарет и Стефенса к «над­лежащему исполнению католического обряда», что покинули кладбище, не дождавшись конца панихи­ды. Маргарет не интересовалась этой семейной пе­ребранкой, поскольку было слишком много такого, с чем она должна была справляться.

Кроме домашних дел, была у нее еще одна забота: в течение нескольких недель после похо­рон ее отец, казалось, терял чувство реальности, и она боялась, что он может сойти с ума. И с большим облегчением дети заметили, что отец стал наконец приходить в себя. Даже если он и продолжал бесцельно бродить по дому, он все же заходил ненадолго в свою контору. Однако боль­шую часть времени он проводил дома, в постели.

Как-то он позвал Маргарет в свою комнату. «Возвращайся в Смит,— сказал он ей.— Я хочу, чтобы твой брат, теперь, когда он вернулся из армии, остался со мной. Я думаю, мне захочется, чтобы и ты вернулась, но ты должна закончить этот учебный год».

Такова же была воля матери, и Маргарет чувствовала, что должна подчиниться. И все же, когда она вернулась в колледж, все здесь пока­залось ей другим. «Сейчас я начинаю так сильно скучать по маме,— пишет она отцу 17 февра­ля.— Я прожила с ней лишь 18 лет, ты же любил ее 26 лет, и я знаю, как одиноко должно быть тебе теперь. Я бы хотела хоть немного заменить тебе ее в твоем сердце».

Маргарет столкнулась с серьезной дилеммой. Со смертью Мейбелл главная причина, застав­лявшая ее учиться, исчезла. Всю свою жизнь она добивалась одобрения матери, и ее пребывание в Смит-колледже и намерение стать врачом были составной частью этого стремления. Мысль оста­вить колледж под предлогом заботы об отце и брате стала приобретать особую привлекатель­ность. С одной стороны, она была бы единствен­ной женщиной, по крайней мере первое время, в жизни обоих мужчин, а во-вторых, конкуренция, царившая в колледже, начинала просто подавлять ее. Экзамены за полугодие она едва «проскочи­ла».

По успеваемости Маргарет относилась к сту­дентам категории «С», не блистая ни в одном из разделов учебной программы в академиче­ском, атлетическом, литературном или музыкаль­ном. В Смите учились почти две тысячи молодых женщин, и Маргарет считала, что многие из них намного умнее и талантливее, чем она. «Если я не могу быть первой, я предпочту не быть вооб­ще»,— писала она брату.

Но она по-прежнему продолжала играть роль южной красавицы. По словам ее соседок по ком­нате, она только заменила коллекцию фотогра­фий солдат армии США, стоявшую на ее бюро, коллекцией недавно полученных ею фотографий студентов мужского колледжа, каждая из кото­рых была снабжена теплой надписью. И если в силу каких-то неожиданных обстоятельств случа­лось так, что свидание с кем-либо не устраивало её, Маргарет всегда могла быстро найти доста­точно привлекательную замену, обычно из Ам-херста, Дартмуда или Гарварда. Софи Хенкер, однокурсница Маргарет и любительница верхо­вой езды, жила в соседнем Амхерсте, и несколь­ко уик-эндов Маргарет провела у нее в гостях, где и познакомилась со многими молодыми людьми.

Она всегда могла очень быстро устанавливать дружеские отношения с молодыми людьми, кото­рые вскоре начинали считать ее своей, относясь к ней как к редкой представительнице противо­положного пола, которой можно вполне дове­рять. Пегги была единственной девушкой в доме Тен-Хене, которой молодые люди, встречающие­ся с другими подопечными миссис Пирсон, могли поручить дело, требующее особой конспирации, а именно: следить, чтобы было открыто окно, через которое можно было бы улизнуть на сви­дание после отбоя, а затем вернуться обратно.

Но ее успех в обществе не мог компенсиро­вать то чувство второсортности, которое она ис­пытывала на занятиях, и она приняла решение вернуться в Атланту. Казалось, она не испыты­вала при этом никаких колебаний, тем более что ее заключительные оценки оказались еще хуже, чем она ожидала, — ей едва удалось набрать проходные баллы по всем предметам, за исклю­чением английского.

В мае она села в поезд, направлявшийся домой, полностью сознавая, что с формальным образова­нием покончено. Нотации Мейбелл. о важности об­разования были ею отброшены и забыты. Ведь умирая, Мейбелл говорила, что Маргарет должна думать в первую очередь о себе, и потому, прини­мая решение покинуть Смит, она чувствовала, что именно так и поступает.

Могло показаться, что, возвращаясь домой, она жертвует собой ради заботы об отце и брате. На самом же деле она делала лишь то, что хотела. Чувствовать себя первой было для нее отчаянной потребностью, и если она не могла достичь этого во время учебы в колледже — что ж, она добьется этого в семье, в сердцах отца и брата.

Всю последнюю неделю пребывания в Смите Маргарет встречалась с одним из студентов Ам-херста, уроженцем Среднего Запада, Билли Уильямсом. В последний вечер они сидели на ступеньках эллинга, под проливным дождем, чув­ствуя себя немного несчастными. «Когда я уеду отсюда,— призналась она ему,— я собираюсь попробовать, получится ли из меня настоящий писатель». Уильяме, который тоже мечтал стать писателем, взглянул на нее с удивлением. Она сказала об этом с необычной горячностью, хотя он не мог припомнить, чтобы сама Пегги или кто-нибудь из ее друзей когда-нибудь упоминал о том, что писательство может стать целью ее жизни. Он стал было расспрашивать ее, но она замолчала. Так, в молчании, и шли они к дому сквозь потоки дождя.

«Странная девушка!» — подумал Уильяме, но вспомнив, что за последний год ей пришлось пере­жить смерть двух любимых ею людей, отнес ее внезапную открытость за счет пережитого ею горя.

Пегги Митчелл 1919 — 1925

Глава 6

Пегги вышла из огромного черно­го автомобиля, на котором когда-то привозила в дом на Персиковой улице до девяти молодых офицеров за один рейс, на вечеринках с ними можно было петь, танцевать и играть в фанты. Она была дома.

Бесси, кухарка, вероятно, услышав шум мо­тора, уже стояла на веранде, щурясь на солнце и оставив входную дверь позади себя открытой. Садовник Чарли, черное лицо которого расплы­лось в улыбке, подхватил ее чемоданы из багаж­ника автомобиля. Смешливая молоденькая негри­тянка, повязанная белым платочком, стояла в тени Бесси — это была Кэмми, 15-летняя гор­ничная. И Пегги вдруг осознала то, что никогда раньше не приходило ей в голову: она — хозяй­ка этого дома на Персиковой улице, хотя и была всего на три года старше девчушки Кэмми.

Пегги стала подниматься по ступеням. Дом показался ей еще более величественным, чем она его помнила, и сейчас, без романтичных офице­ров с золотыми погонами и веселой танцевальной музыки, льющейся из окон, он нравился ей меньше, чем когда-либо.

Ее девичество осталось позади, в Смите. Со смертью Мейбелл обязанности хозяйки дома пе­решли к ней, и теперь на многие вещи она смотрела другими глазами.

Ее неприятно поразило открытие, что их семья далеко не так богата, как она привыкла думать, и потому первым делом она постаралась сократить тот штат прислуги, которую держала в доме ее мать. Оставила она лишь Бесси, Кэмми, Чарли и прачку Кэрри Хоулбрук, приходящую два раза в неделю. И к удивлению Юджина Митчелла, дочь смогла поставить дело так, что оставшиеся слуги усиленно выполняли тот же объем работы, что и полный штат при Мейбелл.

Немного времени понадобилось Пегги Мит­челл — семья отказалась звать ее «Пегги», но слуги, подчиняясь ее требованию, обращались к ней «мисс Пегги», — чтобы осознать, что со смертью матери отец утратил ту движущую силу, роль которой в его жизни брала на себя Мей­белл. Честолюбие, стремления, желания — все исчезло. Дочери никогда не занять место жены в его сердце; не рассчитывала она и на то, что он возьмет на себя роль Мейбелл, то есть станет фактическим главой семьи, ибо именно Мейбелл могла и устанавливать сцену, и управлять собы­тиями пьесы под названием «жизнь».

Юджина Митчелла нельзя было назвать ни смелым, ни предусмотрительным. Не имел он и той стойкости, выносливости, которая отличала его предков по мужской линии. Отец его, Рассел Кроуфорд Митчелл как-то раз, спасаясь во время Гражданской войны, прошагал 150 миль с откры­той раной головы, еще и неся на себе своего кузена, и впоследствии дожил до 1905 года, вы­растив 12 детей и всех их неплохо устроив. Бабушка Митчелл настаивала, чтобы их довольно непрактичный и интеллигентный сын Юджин изучал юриспруденцию. Рассел Митчелл был не из тех, кто спорит с женами. Он сам, будучи совсем молодым, после войны вел юридическую практику во Флориде, но был лишен права за­ниматься адвокатской деятельностью за оскорб­ление государственного чиновника. Покончив с карьерой адвоката, он с женой вернулся в Атлан­ту, где быстро преуспел в торговле лесом. Но еще раньше бабушка Митчелл решила, что там, где отец потерпел поражение, его сыновья добь­ются успеха.

Юджин закончил университет Джорджии в 1885 году со степенью и затем в течение года специализировался для получения звания юриста. Во время депрессии 1893 года, сразу после женитьбы на Мейбелл, он пережил серьезные финансовые неуда­чи и она так никогда и не простила его до конца за'тот недостаток мужества, который он обнаружил перед лицом кризиса. Узы, соединявшие их, не были разрушены, но скрытое недовольство — по крайней мере со стороны Мейбелл — омрачало их союз. Стефенс Митчелл говорит, что паника 1893 года «забрала у отца все мужество и отвагу, а их место заняло желание имущественного достатка и уверенности в завтрашнем дне».

К моменту рождения Маргарет Юджин Митчелл уже частично восстановил утраченное, но так и не смог подняться выше уровня среднего класса. Всю свою недюжинную энергию он отдавал изучению любимой им истории Джорджии и книгам (хотя часто говорил, что со времен королевы Виктории еще не было написано ни одной книги, достойной прочтения), а также своим обязанностям члена правления библиотеки Карнеги и Совета по обра­зованию Атланты. Для него истина всегда была первостепенна, а контракт, завещание или документ на владение — нерушимы. К 40 годам он стал педантичным, строгим, дотошным в работе и не­сколько отчужденным в отношениях с семьей и друзьями. И все же под его холодноватой внешно­стью скрывалась, похоже, натура беспокойная, глу­бокая, проявлявшаяся время от времени всплесками юмора. После смерти жены он замкнулся в себе, и возвращение Пегги домой не облегчило его горя. И к своему удивлению, Пегги заметила, что и теперь она «занимает не больше места в его жизни, чем когда мать была жива».

Не успела Пегги как-то наладить ведение домашнего хозяйства и приступить к освоению новых обязанностей хозяйки, как бабушка Стефене в сопровождении своей младшей незамуж­ней сестры обрушилась на нее вместе с горой чемоданов и множеством коробок с модными, украшенными перьями шляпками.

Сейчас, в 70-летнем возрасте, Анни Фитц­джеральд Стефенс была такой же сварливой, как и всегда, а потому решительно постановила, что Пегги не следует губить свою жизнь, становясь домашней рабыней Юджина и Стефенса Митчел­лов. Она нападала на своего зятя, обвиняя его в том, что он «крадет жизнь у молодой девушки», настойчиво убеждала внучку продолжить образо­вание, а потерпев в этом неудачу, развернула кампанию под девизом «принарядить девочку».

И вот галстуки и матроски, саржевые юбки стали самым таинственным образом исчезать из гардероба Пегги после каждой стирки, а в доме вскоре появилась личная портниха бабушки Сте­фенс. Пегги достаточно шумно протестовала про­тив этих излишеств и расточительности, и по прошествии четырех месяцев борьбы бабушка, поняв, что под одной крышей им с внучкой не ужиться, с надменным видом отбыла, с тетей Элин на буксире, на временную квартиру в отеле «Террас».

Однако ее усилия не пропали даром: Пегги и в самом деле теперь выглядела по-другому. Ее юбки стали короче, а волосы красиво подстриже­ны и к лицу уложены, и ни одной миди-юбки или длинного галстука не осталось в ее гардеро­бе, хотя надевала она лишь самые простые, без претензий, платья из тех, что были сшиты для нее стараниями бабушки Стефенс. И совсем не упрямство, приписываемое ей, было тому причи­ной.

Со дня окончания мировой войны цены на продукты и другие товары астрономически выросли. В некоторых случаях из-за инфляции они выросли в четыре раза, и американцы, опасаясь того, к чему это может привести, требовали, чтобы правительство положило конец инфляции, и когда к весне 1920 года никаких изменений не последовало, потребители стали проводить «заба­стовки покупателей». Среди женщин, например, стало модным носить прошлогодние платья. За­бастовки арендаторов, протестовавших против непомерно возросших платежей, потрясли стра­ну, а суды зачастую выступали на стороне бас­тующих. Газеты печатали меню — как прокор­мить семью на сумму от 5 до 50 центов в день. Экономность так же, как и старая одежда, была в моде, и Юджин Митчелл, не забывший пре­вратностей 1893 года, всецело одобрял позицию дочери. По ее предложению портной перелице­вал его костюм-тройку: вывернул материал наиз­нанку, переделал петли, карманы и лацканы, и вещь стала почти как новая и обошлась в 1/6 той суммы, которую нужно было затратить на покупку нового костюма в магазине.

Предоставленная самой себе и взяв бразды правления домом в свои руки, Пегги стала часто задумываться о том, ради чего, собственно, она вернулась домой и что может ожидать ее в бу­дущем. И хотя отец всячески поощрял ее встречи с друзьями и посещение общественных меропри­ятий, ей казалось, что отношения ее с прежними друзьями стали прохладными.

Совсем не обязательно было повторять обви­нения бабушки Стефенс в адрес Юджина Мит­челла, чтобы понять, к чему может привести неудача девушки в обществе и ее сосредоточен­ность на заботах о семье. Боязнью, как бы дочь не осталась в старых девах, вероятно, объясня­лась настойчивость отца, с которой он советовал ей официально оформить свое вступление в ат-лантский свет, где она могла бы встречаться со своими ровесниками и в конечном счете позна­комиться с каким-нибудь обеспеченным молодым человеком из хорошей семьи, за которого, воз­можно, она и пожелает выйти замуж.

Уступая давлению со стороны Стефенса и отца, Пегги согласилась на свой дебют в «свете», и в январе 1920 года, после напряженного ожи­дания, была принята в члены престижного Клуба дебютанток на зимний сезон 1920—1921 годов.

По словам Стефенса, шкала общественного и финансового положения семей Атланты состояла из 200 тысяч делений, и Митчеллы располагались на ней где-то посередине. Принимая во внимание суровые отзывы Пегги о ее тетке Эдит и грин­вичском «свете», нельзя не удивляться, почему она согласилась с этим планом: войти в местное общество, чтобы подыскать там себе мужа. Были, однако, признаки того, что она невольно сопро­тивлялась этому.

Как-то ясным февральским днем, спустя ме­сяц после ее вступления в Клуб дебютанток, Пегги поехала в конюшню, находившуюся непо­далеку от Стоун-Маунтин, где она арендовала большую черную лошадь, похожую на Буцефала.

Пегги направила животное с тропы на крутой отвесный холм, поросший низким кустарником. На вершине склона была каменная ограда, отде­лявшая ферму от дороги. Вместо того чтобы здесь развернуться, Пегги решила перемахнуть через ограду, но разбег оказался коротким и лошадь не смогла преодолеть препятствие. Пегги упала, а сверху на нее — лошадь. Она пролежа­ла так около часа, в шоковом состоянии от боли, пока ее не нашли другие всадники, появившиеся на этой удаленной тропе.

Та же нога, несколько лет назад проопериро­ванная, вновь была серьезно повреждена. На этот раз Пегги всерьез отнеслась к предостережениям врачей о том, что она больше не должна позво­лять себе подобные «чертовски глупые вещи», поскольку выздоровление шло медленно и было очень болезненным.

Бабушка Стефенс приходила ежедневно, же­лая помочь, но ее визиты лишь создавали в доме напряженную обстановку. Выполнение всех сво­их поручений Пегги доверила молоденькой не­гритянке Кэмми, которой, похоже, нравились ее новые обязанности и та свобода, которую они давали ей. Кэмми могла раздражать, но могла быть и очень забавной. И кроме того, она была неглупой и хитрой — качества, которые всегда импонировали Пегги.

Наступило лето, когда Пегги вновь встала на ноги. Для укрепления мышц она стала посещать уроки танцев у своего прежнего инструктора. И все же врачи прописали ей ношение ортопедиче­ской обуви — тяжелых туфель на низком каблу­ке, вызывавших у нее отвращение.

В начале июля ее состояние настолько улуч­шилось, что она приняла приглашение молодого врача-интерна Лесли Морриса сходить в поход на озеро Бартон, с ночевкой в палатке, вместе с несколькими другими парами и молодой ком­паньонкой. Одна из девушек, с которыми она познакомилась в этом походе, Августа Диаборн, стала впоследствии ее близкой подругой. Августа жила в Бирмингеме, а в Атланту приехала на лето в гости к своей замужней сестре.

Поскольку нога у Пегги все еще была забин­тована, красивый доктор Моррис обращался с девушкой несколько покровительственно. Августа была совершенно уверена, что он влюблен, и думала, что и Пегги также неравнодушна к нему. У них оказалось много общего: медицина, поэзия и интерес к истории Джорджии. «Но Пегги была тверда во мнении, что жизнь в качестве доктор­ской жены — не для нее». После возвращения из похода доктор Моррис пригласил Пегги посе­тить костюмированный бал, устраиваемый в од­ном из городских клубов. Она согласилась лишь по настоянию Августы, поскольку до сих пор чувствовала себя в атлантском «свете» недоста­точно комфортно. При этом она сознавала, что семьи Митчеллов и Фитцджеральдов из-за своей причастности к становлению Атланты как города могли так же гордиться своими предками, как и самые высокомерные богатые жители города, а потому всякий раз, когда Пегги бывала в их обществе, в ее душе всегда возникал конфликт между ощущением собственной приниженности и презрением к этим выскочкам.

Теплым августовским вечером в сопровожде­нии Лесли Морриса Пегги появилась в бальной зале, заполненной танцорами в масках и красоч­ных костюмах прошлого. Поначалу она собира­лась надеть мальчишеский костюм, чем-то напо­минающий одеяние Пака из пьесы «Сон в лет­нюю ночь», но в конце концов остановилась на наряде молодой девушки времен окончания Гражданской войны, дополненном длинными ло­конами, пышным чепчиком и панталонами. Она была единственной молодой женщиной в таком неудобном костюме — все остальные были одеты в ласкающие взор кокетливые платья красавиц времен раннего Юга, и даже танцуя в объятиях привлекательного доктора Морриса, одетого в костюм офицера Конфедерации, Пегги представ­ляла собой комичное зрелище. Самым заметным среди холостых мужчин на _этом вечере был молодой человек по имени Берриен Киннард Апшоу, широкоплечий футбо­лист из команды университета Джорджии, по прозвищу Ред, с репутацией необузданного. Рос­том в 6 футов 2 дюйма (182 см), волосами цвета меди, темно-зелеными глазами, раздвоенным подбородком, одетый в яркий пиратский костюм, он явно рисовался.

Ред сразу распознал в Пегги мятежную, бун­тарскую натуру; его это весьма забавляло и при­влекало в ней; к тому же он был явно восхищен ее отвагой, которую она проявила, не покинув танцы, даже когда поняла, что выглядит смеш­ной.

Сопровождающие, сидевшие в позолоченных креслах вдоль стен зала, удивленно подняв брови и морща в усмешке губы, наблюдали за этой странной парой чудных, под стать друг другу, людей, танцующих вместе, и быстро заметили, что ушли они очень рано, в компании друг друга, оставив Лесли Морриса одного.

Пегги с самого начала была сражена Редом Апшоу, и когда Августа попросила ее присоеди­ниться к группе гостей, отправляющихся в кот­тедж ее сестры на острове Сен-Симон, Апшоу также был приглашен на эту вечеринку.

Девушки совершенно разошлись во мнении относительно Апшоу. Августа нашла его «неоте­санным» и совсем не подходящим для Пегги в качестве кавалера, ибо он почти всегда был не­почтительным. Он звал Августу «Эгги» — име­нем, которое она ненавидела, а Пегги — «корот­коногая Пете» или просто «коротышка», чем, по-видимому, приводил ее в бешенство.

Но была, несомненно, между этими двумя людьми какая-то связь, даже если — к ужасу хозяйки и других гостей — они задирали и дразнили друг друга немилосердно, доходя вре­менами, судя по их виду, до грани насильствен­ных доводов.

Была какая-то тайна, окружавшая Апшоу и сильно интриговавшая Пегги; кроме того, вокруг него была аура обаяния, делавшая его постоян­ным предметом для обсуждений среди сверстни­ков Пегги и их семей. Было известно, что он — старший сын в одной из старых респектабельных семей Джорджии, ныне живущей в Северной Ка­ролине, но шептались еще и о каком-то скан­дале — хотя никто, казалось, не знал никаких подробностей, — и Пегги от души наслаждалась и той маленькой сенсацией, и семейным порица­нием, которое вызывала ее дружба с ним.

Двадцатые годы стали сугубо материалистиче­ским десятилетием, тон жизни в котором задава­ли бизнес и добывание денег. Идеализм, каза­лось, был утрачен где-то на полях сражений во Франции. Молодежь, прошедшая войну, вернув­шись домой, вдруг обнаружила, что помогала отстоять мир лишь для того, чтобы как можно больше автомобилей, жевательной резинки и пудры для лица могло быть продано на рынке; их прежний мир обрушился, и те заповеди, ко­торым их учили с детства, вдруг потеряли всякий смысл. Торговля спиртным в стране была запре­щена, и молодые люди, еще вчера державшие в руках армейские винтовки, сегодня сменили их на фляжки с контрабандным джином.

Молодые женщины, со своей стороны, читали страстные вирши Эдны Сент-Винсент Милли и скандальные романы Джеймса Кэбела, красили ногти, тщательно подрисовывали брови и густо пушились, когда ставили себе целью обольстить мужчину. Но перемены коснулись не только внешности женщин и их поведения, они оказа­лись глубже, чем избыток косметики или без­удержный флирт. Женщины стали говорить о политике: И говорить громко и определенно. Че­рез год после смерти Мейбелл они получили, наконец, право голоса, и это дало им и новое место в обществе, и новую свободу. И нелегко было обоим полам определить, как далеко, соб­ственно, может заходить эта свобода.

Несмотря на все более поздние утверждения Пегги, что в 20-е годы она была настоящей «женщиной свободной морали», похоже, что на деле она не спешила предпринимать какие-либо шаги в направлении своего собственного осво­бождения и никогда по-настоящему не стреми­лась к этому. Время от времени она позволяла себе поиздеваться над старомодными светскими условностями и сыграть роль «новой женщины», смелой и дерзкой, особенно когда хотела поста­вить на место тех, кто обижает ее, или когда хотела под этой маской скрыть свои истинные чувства. Но пуританское воспитание, полученное ею в семье, удерживало ее от опрометчивых поступков. Кроме того, на самом деле ей было далеко не безразлично, что думают о ней люди, особенно те, в любви и уважении которых она так отчаянно нуждалась.

Дата добавления: 2015-11-04