Сойдя с поезда, прибывшего из Чарльстона, и окунувшись в суету железнодорожного вокзала Атланты, Гарольд Лэтем почувствовал, что испы­тывает сомнения в успехе своего путешествия. Было не по сезону 8 страница

Политика и экономика почти не интересовали Пегги, и она редко затрагивала эти темы. И тем не менее именно она брала интервью у вице-пре­зидента Кулиджа, когда незадолго до смерти президента Гардинга чета Кулиджей проездом находилась в Атланте. В заметке Пегги не упо­мянула о своей встрече с Кулиджем в доме миссис Пирсон, а, отметив его «молчаливость и длинные ноги», большую часть статьи посвятила обсуждению склонности Кулиджа к разглядыва­нию витрин магазинов. Миссис Кулидж заметила, что муж часто возвращается с прогулок по мага­зинам с какой-нибудь покупкой, которая, по его мнению, должна ей понравиться, и что в такие моменты — хотя он очень экономный и береж­ливый человек — он превращается «в самого экстравагантного из мужей».

Как-то в марте, почти через десять недель с начала ее работы в газете, Пегги брала интервью у Хадсона Максима. Личность неоднозначная, спорная. Максим был всемирно известен как изо­бретатель бездымного пороха и ряда взрывчатых веществ необычайной мощности. Его высказыва­ния о дальнейшем развитии гонки вооружений между странами отличались большой проница­тельностью и точностью.

Начало статьи было удачным: «Миссис Максим, крошечная и миловидная женщина, держала голую ступню Хадсона Мак­сима у себя на коленях, натягивая на нее носок, когда в их комнату в отеле «Пьемонт» вошел репортер, несколько смущенный увиденным. Хадсон Максим вздернул свою белую бородку и улыбнулся — крепкий старик, с величественной гривой непокорных белых кудрей на голове, на­поминающей львиную, личность настолько же интересная, насколько знаменитая».

Но далее, среди примерно трех тысяч слов этой статьи, было упрятано удивительное выска­зывание Максима, которое не вызвало никаких комментариев со стороны Пегги:

«Будет еще война с Германией... самая страшная за всю историю человечества... между свободными, здравомыслящими людьми мира и безрассудной неистовой силой. Война будет вес­тись с применением оружия, о котором раньше не могли даже подумать, оружия такой ударной силы, что с лица земли будут сметены целые города — с помощью самолетов-бомбардировщи­ков с огромными экипажами, которые понесут бомбы с самым чудовищным из всех известных газов... Правительство Соединенных Штатов в настоящее время владеет формулой отравляюще­го газа — самого страшного из всех, которые когда-либо знал мир».

Сказать, что Пегги Митчелл была выдающим­ся репортером, было бы преувеличением, хотя бы потому, что у нее никогда не было устойчи­вой точки зрения на явления жизни и она редко включала отступления на экономические или политические темы в свои статьи. Но был у нее редкий дар находить темы для статей, вызываю­щие читательский интерес, а кроме того, она обладала прекрасной способностью описывать то, что она видела и слышала, в необычной свежей манере.

Дотошный интервьюер, она часто скрывала информацию, полученную от кого-либо. И когда она в первый раз использовала в статье такого рода новости, Энгус выхватил эту статью из раздела очерков и отправил вниз, в отдел новостей к Харли Бранчу. Перкенсон, наконец, по­нял, так же, как Медора и все остальные сотруд­ники, что у Пегги был просто нюх на всякого рода истории и острый глаз на детали; она могла, к примеру, взять отчет Общества помощи путе­шественникам или Гуманитарного общества Ат­ланты и превратить его в сжатое, но захватыва­юще интересное повествование, которое достойно было занять первую страницу воскресного номе­ра журнала.

При любой возможности Марш сопровождал Пегги на задания. Его собственная работа была достаточно рутинной и скучной, и он с готовно­стью принимал участие в ее жизни, получая удовольствие от ее приключений и радуясь ее достижениям. При этом он предусмотрительно оставался в тени (на заднем плане), поджидая ее в вестибюле отеля, когда она, к примеру, шла брать интервью у какой-нибудь заезжей знамени­тости, либо оставаясь в машине, если ей прихо­дилось заходить в дом, в тюремную камеру или больничную палату.

Работа, Джон и заботы о большом доме на Персиковой улице оставляли Пегги мало свобод­ного времени, и она все реже и реже виделась со своими старыми друзьями по яхт-клубу. Отец и брат были весьма рады этому, усматривая в этом благотворное влияние Марша. И это было так, за некоторым исключением, а именно, что Пегги, наконец, нашла себе занятие по душе — собирать факты, встречаться с интересными и волнующими людьми, путешествуя при этом по всему городу.

Интересно, что меньше всего в ее работе журналиста ей нравилось сидеть за своим старым «ундервудом» и писать статьи. Как замечала Медора, «писание всегда давалось ей с трудом. Я всегда могла определить, когда дело у нее не двигалось с места: в такие моменты она достава­ла губную помаду и начинала долго и тщательно красить губы».

А однажды ясным весенним утром Пегги ради статьи позволила обвязать себя боцманской цепью, которая, как она решила, была примерно в ладонь шириной, и вылезла из окна верхнего этажа 15-этажного здания, выбранного в качестве имитации Стоун-Маунтин — места, где скульп­тор Борглум работал над «самым впечатляющим в мире монументом в честь Конфедерации Юга». Идея состояла в том, что Пегги должна была сымитировать опыт Борглума и его помощников, также вынужденных работать на высоте сотен футов над землей.

Она писала:

«В огромной рабочей спецовке, похожей на костюм водолаза, с молотком и зубилом, допол­нявшими мое снаряжение, я обвязалась цепью и повисла далеко за окном. Головокружительный вихрь — дома, окна, проблески неба, встрево­женные лица в окнах, все смешалось в мгнове­ние, показавшееся вечностью; тошнота, а затем - бац! Завершив первый круг в воздухе, я вновь очутилась лицом к стене, ударившись об нее со страшной силой. Стена не пострадала. Она была грубой и жесткой и ударила меня во время толчка, но она была надежной и прочной. Но прежде чем я успела ухватиться за нее, третий закон Ньютона заявил о себе — для любого действия есть равносильное и противоположно направленное противодействие — и, подобно ма­ятнику, я вновь стала раскачиваться над огром­ным широким миром…..

«Эй! — закричал далекий голос. — Смотри вниз и улыбайся!» Улыбайся! Ха! Улыбайся! Представьте себе это в такой момент! Если бы обе мои руки не были так заняты тем, что хватались за кожаные ремни, я бы «посмеялась» ему кулаком. Глянула вниз, чтобы послать ему самый резкий и презрительный взгляд из моего репертуара и — что за ощущение!

Осознание того, как высоко над миром я нахожусь, пронзило меня. Появилось отврати­тельное ощущение «под ложечкой». Я подпрыг­нула. Центр колебаний пронесся подо мной за одно ужасное мгновение, я висела там, крутясь, с одними лишь просунутыми под мышками ко­жаными ремнями, отделявшими меня от неверо­ятно твердой улицы, находившейся в 200 футах подо мной.

К счастью, я так крепко была обвязана ими, что едва могла дышать, и потому ремень выдер­жал. Сотрудники спустили меня еще ниже по стене и, еще немного покрутив, решили, что я достаточно послужила интересам журналистики, и согласились втащить обратно в окно. Все было кончено. Ощущение твердого пола под ногами вернуло мою старую веселую способность бле­фовать, и я, выдавив жалкое подобие улыбки, объявила: «О, это было совсем недурно!»

Сразу после публикации этой статьи, которая была снабжена фотографией Пегги на стене, она отправилась к Энгусу Перкенсону, с тем чтобы попросить его дать ей возможность написать не­сколько очерков, относящихся к более высокому литературному классу. Ей хотелось бы сделать серию из четырех очерков о женщинах, вошед­ших в историю Джорджии, и хотя Перкенсон был не в восторге от подобной затеи, но в конце концов согласился, правда, с оговоркой, что они будут написаны в свободное от написания дру­гих, более важных статей (таких, как «Из фут­больных игроков получаются лучшие мужья» или «Как настоящая леди отвергает предложение») время.

Для начала Пегги отправилась в библиотеку Карнеги в поисках материала по истории Джор­джии для своей работы. Судя по тому, с каким усердием и методичностью приступила она к по­искам, тема эта глубоко волновала ее, и, как она говорила Медоре, — ни одно из прежних зада­ний не вызывало в ней такого энтузиазма, как это.

Для первой статьи под названием «Императ­рица Джорджии и женщины-солдаты» она выбра­ла судьбы четырех женщин-южанок. Единствен­ная из них, кто полностью соответствовал рас­пространенному стереотипу о женственных южанках, была Ребекка Латимер Фелтон, первая женщина, ставшая сенатором США, хотя и не благодаря выборам, а путем назначения после смерти ее мужа.

Остальные же из квартета Пегги были Люси Матильда Кении: «крупная, мужеподобная с ви­ду, прекрасно стрелявшая из винтовки и абсо­лютно бесстрашная, она, переодевшись мужчи­ной, вместе со своим молодым мужем была в числе первых добровольцев из Джорджии, ушед­ших на Гражданскую войну, и ставшая «героем» в битве при Шарпсбурге. При этом она никак не выдала себя до того момента, когда ее «при­ятель» (и муж) был убит во второй битве у Манассаса, и, таким образом, ей пришлось везти его тело домой; Мэри Масгроув, коронованная греческая императрица, которая «несмотря на годы цивилизующего влияния колонии и трех сле­дующих друг за другом замужеств за белыми мужьями, так и осталась дикой и непокорной до самой смерти»; «косоглазая» Нэнси Харт, шести футов роста, полная, крепкого телосложения, рыжая и косая. Ее соседи часто говорили, что и нрав у нее тоже «косой» — упрямый и своенрав­ный.

Во время войны за независимость Нэнси Харт убила одного тори и в одиночку захватила в плен отряд мародеров, состоявший из британских солдат, ворвавшихся в ее кухню. Впоследствии часто цитировались слова, якобы сказанные ею при этом: «Я не собираюсь кормить всяких тори своим пудингом».

На следующий день после выхода статьи Энгус Перкенсон пригласил Пегги в свой кабинет и показал ей груду писем, полученных газетой, в которых читатели выражали протест против со­держания статьи. Автора обвиняли во всех гре­хах: от клеветы на женщин штата Джорджия до фальсификации истории в интересах сбыта газе­ты. Страшно расстроенная этими обвинениями, Пегги спросила шефа, не сможет ли она опубли­ковать статью, в которой докажет подлинность всех исторических фактов, но получила отказ, а кроме того, к ее великому сожалению, и осталь­ные статьи из задуманной ею серии были отме­нены.

Пегги с большим трудом воспринимала кри­тику, которая надолго отбивала у нее всякую охоту к написанию чего-либо. Поэтому, чтобы защитить ее от подобной опасности, Медора ни­когда не показывала Пегги никаких отрицатель­ных отзывов на ее статьи, поскольку высоко ценила журналистские способности Пегги и не желала потерять ее для газеты.

И именно чрезмерная чувствительность Пегги к критике, непреодолимая потребность писать пространные ответы на любые критические замечания, ее мгновенная вспыльчивость в ответ на критику и были причиной того, почему Медора и Энгус Перкенсоны так редко поручали ей бо­лее или менее значительные статьи. И хотя это помогало сохранять мир и спокойствие в отделе очерков, но в то же время не позволяло Пегги добиваться каких-то весомых достижений на ниве журналистики.

Хотя было уже около пяти часов дня, яркое желтое солнце все еще ослепительно сияло на летнем небе, когда Пегги сошла с трамвая и стала переходить улицу. Было 10 июля 1923 года. Солнечный свет был так ярок, что она уже почти дошла до тротуара, прежде чем увидела зеленый спортивный автомобиль, припаркован­ный у ее дома. Ред Апшоу, загорелый и подтя­нутый, вышел из машины и стоял, загораживая ей дорогу.

Она была уверена, что если еще когда-нибудь увидит его, никаких чувств, кроме ярости и гне­ва, не испытает. На деле же все оказалось иначе. После короткого обмена приветствиями она при­гласила его зайти.

Дома была одна Бесси: Стефенс с отцом — все еще на работе. Некоторое время Пегги и Апшоу разговаривали в гостиной, рассказывая ДРУГ Другу, чем каждый из них занимался в течение этих шести месяцев их раздельной жиз­ни, причем Пегги даже не упомянула о том, что встречается с Джоном Маршем.

В показаниях, данных ею месяц спустя под присягой, когда в суде слушалось дело о разводе, Пегги заявила, что примерно через десять минут разговора они с Апшоу покинули гостиную и поднялись в их общую спальню. Она, однако, не упомянула о почти полугодовом раздельном про­живании, не сказала и о том, добровольно или нет поднялась она с Редом наверх. Как-то, находясь в уединении больничной палаты, она заяви­ла: «Мистер Апшоу потребовал от меня выпол­нения моих супружеских обязанностей после то­го, как ударил меня кулаком по левой руке, чуть выше локтя». Судебный уполномоченный спро­сил ее тогда: не давала ли она повода для подобной жестокости мужа? «С самых первых дней нашего супружества я всегда была доброй и любящей по отношению к мужу, и у него никог­да не было ни малейшего повода выражать недо­вольство мною», — ответила Пегги. Она отказала ему в удовлетворении его супружеских прав из-за боязни, что он может обойтись с нею «грубо и бесчеловечно».

При этом адвокат добавил, что Апшоу «бро­сил ее на кровать, превратив все ее тело в сплошной синяк, поскольку она успешно пыта­лась сопротивляться». «Это правда, миссис Ап­шоу?» — спросил судья. «Да, сэр», — ответила Пегги и продолжила свои показания, рассказы­вая, как ее крики и вопли наконец-то были услышаны Бесси и как та появилась в дверях в тот момент, когда Ред покидал спальню, а Пегги, истерически рыдая, бежала за ним и кричала, чтобы он убирался из дома. К ужасу Пегги, он вдруг развернулся и со злостью ударил ее в левый глаз.

Пегги доставили в больницу, и прошло две недели, прежде чем она достаточно оправилась от последствий этого избиения и смогла вернуть­ся домой. Ее болезнь держалась в секрете даже от самых близких друзей, поскольку унижение, испытанное ею, было почти непереносимым. Ее синяки и ссадины все еще были видны, даже когда она выписалась из больницы, а потому и ее пребывание дома было также окутано завесой секретности.

Пегги попросила брата сказать Медоре, что _ей якобы пришлось уехать из города, чтобы ухаживать за больной родственницей, и что ее не будет на работе недель шесть, если Медора, ко­нечно, не возражает. Медора не возражала, но словам Стефенса не поверила, подозревая нечто, более близкое к истине.

Правда... Ее знали только двое — Пегги и Ред. Однако был еще и Джон Марш, которого вновь пригласили на роль посредника.

Покинув оскверненную им спальню Пегги в доме на Персиковой улице, Апшоу отправился прямо к Маршу, которому сразу признался в своем нападении на Пегги, утверждая при этом, что она сама спровоцировала его, а затем, по­просив у Марша денег взаймы (и получив их), сказал, что будет безоговорочно согласен на раз­вод и не вернется больше в Атланту, если Пегги не будет настаивать на его судебном преследова­нии за побои. Он надеется, что Марш возьмет на себя в этом деле роль посредника, на что Джон действительно согласился.

Учитывая, что скандал в случае судебного разбирательства был бы неизбежен, и Пегги, и Стефенс, и мистер Митчелл сочли предложение Реда наилучшим решением. Но Апшоу вдруг по­кидает город, так и не подписав бумагу о своем согласии на развод. Митчеллы были в ярости, но ничего не могли поделать.

Физически и душевно избитая, вся в синяках от побоев Апшоу, с почерневшими глазами и опухшим лицом, Пегги поначалу отказывалась видеть кого бы то ни было, но Джон Марш настоял на встрече с ней, хотя уже и навещал ее в больничной палате. Доказательства жестокости Апшоу так потрясли Джона, что он принес Пегги небольшой пистолет, который она спрятала под подушку на случай, если Ред нарушит обещание не возвращаться в Атланту.

И Джон, и Пегги — оба знали теперь то, что казалось ей ужасной, гадкой тайной. И это об­щее знание сделало их ближе друг к другу, а Пегги была уверена, что Джон Марш никогда и никому не выдаст этой тайны.

К тому времени, когда Пегги покинула боль­ницу, она чувствовала себя более обязанной Джону, чем когда-либо и кому-либо в своей жизни, а Джон чувствовал, что никогда прежде ни одна женщина так не нуждалась в нем и не ценила, как Пегги. Он демонстрировал ей свою признательность, ревниво оберегая ее тайну, а она — свою благодарность, молчаливо соглаша­ясь быть его девушкой.

Мистер Джон Р. Марш

Глава 9

Весна 1924 года. Пегги — веду­щая очеркистка «Джорнэл». Она не только ува­жаемая журналистка, но и известная в Атланте личность, звезда репортажа, а ее имя и лицо хорошо знакомы всякому, читающему воскрес­ное приложение.

В то время, когда Пегги работала в редакции, в штате «Джорнэл» состояло много хороших ав­торов. Кроме Эрскина Колдуэлла, были еще и Грэнтланд Раис, Лоуренс Стам (чья пьеса «Сколько стоит слава?» вскоре пошла на Брод­вее), Уорд Морхаус, Уорд Грин, Морри Марки, Рорк Брэдфорд и другие.

Пэгги быстро нашла свое место среди них. роберт Руарк, будущий автор многих бестселле­ров, также работавший вместе с ней в «Джор­нэл», говорил: «В своих статьях она сразу брала быка за рога, без всяких там излишних предис­ловий».

Одной из таких статей, после выхода которой Пегги перевели из отдела очерков в привилеги­рованный отдел новостей и хроники, было ее интервью с Гарри Тау, миллионером из Питсбур­га, получившим скандальную известность благо­даря выигранному им судебному процессу, что позволило ему избежать виселицы, и позднее попавшему в психбольницу за убийство знамени­того архитектора Стэнфорда Уайта, любовника своей жены — Эвелин Несбит.

У него была все еще густая копна волос которые он зачесывал прямо назад на манер а-ля Помпадур. Цвета они были неопределенного — ни белого, ни «соли с перцем», ни тусклого железа, а скорее цвета сланца, или серые, как у кота. Своими быстрыми бесшумными движения­ми он также напоминал кота; похоже, годы тю­ремного заключения породили в нем резкость и нервозность, граничащую с подозрительностью.

Сделанные в той же описательной манере, что и ее очерки, статьи Пегги, написанные ею для отдела новостей, нельзя было отнести к раз­ряду скучных сообщений о чем-либо. Скорее можно сделать вывод, что они были более совре­менными и интересными, чем множество тех ста­тей, что публиковались в журнале.

Пегги взяла за правило быть в курсе текущей моды, а потому со знанием дела писала такие статьи, как, например, «Баловни света и их мод­ные стрижки». Кроме того, она считалась в ре­дакции авторитетом в области постоянно меняющегося сленга. В одной из многих статей на эту тему мы узнаем, что вместе «с пляшущими иероглифами и шутливыми изображениями фара­онов», которыми были разрисованы платья фаб­ричного пошива весной 1923 года, Тутанхамон вторгся в американский сленг. «Король Тут» — так говорили о человеке с хорошими намерени­ями, который постоянно вмешивался не в свои дела и садился в лужу. «Мумия» — означало «бесцветную особу», но когда слова «прекрасная мумия» были адресованы девушке, это означало «высочайшую степень похвалы». А Пегги подбра­сывала еще и словечки своего собственного изо­бретения: «священный ибис!» — заменяло выра­жение «черт побери!» в минуту волнения. Никто, утверждала она, не может быть привлекательнее «шейха».

Другие яркие фразы включали такие выраже­ния, как «старая лягушка» — болван. «У тебя не вылезут брови?» — потрясет, возмутит; «туфля с перепонками» — некто, презирающий серьезных мыслителей.

Юбки Пегги были короче, чем у большинства девушек, а ее речь — смелой и дерзкой, и, несмотря на то, как обошелся с ней Ред Апшоу и ее все растущую привязанность к Джону, она была по-прежнему кокетливой и слегка задири­стой. Ей нравилось окружать себя молодыми людьми, и она получала удовольствие, глядя на их соперничество друг с другом. В ее поведении проявлялось многое от женщины свободной мо­рали, того, что было неотъемлемой частью эпохи Зельды Фитцджеральд и тех времен 1917 года, когда лагерь Гордона базировался в Атланте и в городе находились войска, а также от того сопро­тивления женщин-южанок старой морали и ог­раничениям прошлого.

Пегги часто готовила статьи, для которых приходилось беседовать со студентами колледжа; при этом она неизменно между делом покоряла одно или два сердца. Но, как утверждала сама Пегги, «Джон не воспринимал всерьез все эти легкие флирты».

Иногда она позировала для фото, которыми сопровождались ее статьи. Одна из них, под названием «Могут ли мужья наказывать своих жен?», расположенная на первой странице, иллю­стрировалась фотографией, а на ней была изо­бражена Пегги, лежащая поперек колен молодого редактора из отдела искусств, рука которого за­несена над ее спиной.

Медора Перкенсон говорила о статьях Пегги в «Джорнэл», что они «отражали эпоху свободы нравов почти так же, как Карин Браш и Скотт Фитцджеральд делали это в своих произведени­ях».

Пегги описывала изменения в длине юбок, короткие мальчишеские стрижки, странный жар­гон времен «блестящей молодости» как отраже­ние повседневной жизни Атланты.

Она писала торопливо, но тщательно, и Ме­дора считала ее «гениальной в описании героя статьи» и восхищалась ее способностью «по-раз­ному описывать разных людей, так что ни одна ее статья не походила на другую». У Пегги был явный талант несколькими штрихами создавать запоминающийся образ человека. Ведь, конечно же, ее описание Гарри Тау — его серых, как у кота, волос и быстрых бесшумных движений — сразу оживило этот образ.

17 июня 1924 года дело о разводе Пегги рассматривалось в вышестоящем суде в графстве Фултон. Показания, данные ею сразу после ин­цидента с Апшоу, были представлены в качестве доказательств. Пегги просила суд аннулировать ее брак с Апшоу и вернуть ей девичью фамилию, но отказывалась от любых форм компенсаций или содержания со стороны Реда.

В свое время брак Пегги с Редом Апшоу стал причиной глубоких разногласий в семье Мит­челл. Ее отец так и не смог примириться с ним и был убежден, что Пегги просто запятнала свое имя, пойдя на такой союз. Но, как ни странно, вместо того, чтобы облегчить положение, развод лишь усугубил его. Во-первых, потому, что раз­воды были делом неслыханным для семьи Мит­челл, а во-вторых, католическая религия, кото­рую исповедовали Фитцджеральды, просто запре­щала их.

Ни отец, ни Стефенс не присутствовали в суде, когда Брэнч Хоуард, друг семьи, ставший ее адвокатом, представлял суду показания Пегги, а она под присягой подтверждала их истинность.

Старшина присяжных заявил, что суду пред­ставлено достаточно доказательств для того, что­бы разрешить развод, но не аннулировать брак и не восстанавливать девичью фамилию Пегги. Од­нако вердикт присяжных не обескуражил ее, и 16 октября она вновь явилась в суд и предстала перед другим составом жюри присяжных, еще раз подвергнувшись болезненной процедуре до­просов. Но на этот раз она победила и вновь стала Маргарет Митчелл, более известной, прав­да, как Пегги Митчелл из «Атланта Джорнэл».

Самой близкой подругой Пегги в это время была Августа Диаборн, не так давно вернувшаяся в Атланту, но отношения с Медорой были более тесными, хотя бы по той простой причине, что обе женщины ежедневно встречались на работе.

Пегги восхищалась профессионализмом Медоры и тем, как она преуспевала в газете благо даря самой себе, а не тому обстоятельству, что ее муж — главный редактор. Медора была не только толковым редактором и хорошим репор­тером, но и вела в газете колонку советов и консультаций под названием «Мари Роуз». И в качестве Мари Роуз она еженедельно получала по три-четыри большие проволочные корзины читательских писем, количество которых исчис­лялось сотнями. Ответить через газету она могла лишь немногим, но письма прочитывала все, как-то ухитряясь, несмотря на свою загруженность работой, ответить на каждое, за исключением непристойных и бессвязных.

Медора в одном лице заменяла целую брига­ду социальной помощи, которая, заручившись помощью врачей, министров и педагогов, давала читателям, как замечала Пегги, «сочувствующие, но трезвые и практические советы, когда это было необходимо». Это служение своим читате­лям, людям, по отношению к которым Медора чувствовала свою ответственность, поскольку именно ее колонка заставляла их писать письма, оказало огромное влияние на Пегги. Позднее, уже сама столкнувшись с тысячами писем по­клонников своего романа, она, подобно Медоре, отвечала на каждое из них, при этом еще и сама оплачивала почтовые расходы.

Осенью 1924 года Пегги недолго занимала место редактора отдела развлечений, ведя рубри­ку «Актеры и фильмы». За это время за ее подписью появились статьи «Кинозвезды, для ко­торых Атланта дом» — о Веле Лайоне, мАбелл Норман и Колин Моор, которая, как и Кэтлин Моррисон, была соседкой Митчеллов по Джек-сон-хиллу до 1908 года, когда мать отвезла де­вочку в Голливуд. А одним из самых знаменитых стало интервью, взятое Пегги у Рудольфе Вален­тине, в котором она писала:

«Когда он поклонился мне и, приветствуя, сжал мою руку так, что кольца врезались мне в пальцы, я испытала настоящее потрясение. Оде­тый в мягкий коричневый костюм для гольфа, коричневые гетры и поношенные коричневые башмаки, он показался мне ниже ростом и коре­настее, чем в роли Шейха. И выглядел он старше — или просто был немного уставшим. Его лицо было смуглым и таким загорелым, что белые зубы, казалось, сверкали на фоне темной кожи, взгляд — утомленный, скучающий, но уч­тивый, голос низкий, хрипловатый, с легким ши­пящим акцентом... который захватил меня своим хорошо поставленным, почти монотонным звуча­нием».

Заканчивалась статья словами о том, что она «ощутила земное биение сердца (краску на ли­це), когда Шейх в своих бриджах подхватил меня на руки, как Агнес Эйерс среди песков пустыни, и перенес через порог террасы отеля в гостиную своего номера».

Но все, что она писала, было сиюминутной прозой, и никто не сознавал этого лучше, чем сама Пегги. Писание для газеты — самое прехо­дящее из всех литературных занятий; напечатан­ные в газете страницы живут не долее дня, прекращая свое существование в качестве оберт­ки для рыбы или мусора.

Однако надо признать, что Пегги очень вы­росла в своем деле и нашла свою собственную нишу в нем. Ее старая приятельница по дебю-тантским дням — Хэлен Турман, вышла замуж за Морриса Марки, который ушел из «Джорнэл», и перешел в газету «Нью-Йоркер». Но у Пегги не было честолюбивых амбиций, и она не стремилась перейти на более престижную работу в газете или стать постоянным сотрудником одного из многих известных общенациональных литера­турных журналов. Ее самооценка не стала выше с тех пор, как она покинула Смит-колледж, а тот факт, что Джон всегда может найти массу грам­матических и орфографических ошибок в ее ра­ботах, вкупе с сознанием незаконченности своего образования, делали ее в собственных глазах не только ненадежным работником, но и литератур­ным мошенником.

В декабре 1924 года Джон Марш перенес жестокий приступ икоты, который продолжался 42 дня. В первые несколько дней Пегги перепро­бовала на нем все домашние лекарства, о кото­рых она когда-либо слышала, но икота не пре­кращалась.

К концу первой недели Джон так ослаб и измучился, что врач положил его в госпиталь. Причина болезни была неясна; никакие лекарст­ва, казалось, не помогали. Беспокоились за его сердце, которое работало с большими перегруз­ками. Пегги каждую свободную минуту проводи­ла у его постели, а в то свободное время, кото­рое у нее иногда выпадало, она начала доско­нально вникать в причины болезни Джона и искать средства от нее. Свои изыскания она из­ложила в статье «В чем причина икоты?», опуб­ликованной в рождественском номере воскресно­го приложения в «Джорнэл».

Пегги убеждала врачей испробовать некото­рые из неординарных методов, которые она рас­копала, такие, например, как прикладывание эфира к диафрагме. Однако Джону это не помог­ло. Были прописаны морфий и снотворные, но все равно кашлял во время сна. В конце концов, когда у медиков от отчаяния опустились руки, Пегги использовала психологию, делая все возможное, чтобы развлечь Джона, и с воинст­венным видом наблюдая за его беседами с визи­терами и медицинскими сестрами, с тем чтобы никто из них не сказал ничего, что могло бы его расстроить.

И вот теперь, бодрствуя у его постели или в коридоре рядом с палатой, зная, насколько он слаб и близок к смерти, она ясно осознала всю глубину своих чувств к нему. Она пришла в ужас от мысли, что он может умереть, и не знала, как сможет пережить такую утрату. Ее потребность в его советах росла постоянно, как и ее зависи­мость от него как редактора.

До его болезни они встречались ежедневно и, кроме того, по нескольку раз на день звонили друг другу по телефону. И вот только теперь Пегги подумала: а вдруг она любит Джона, даже если их отношения и не похожи ни на ту роман­тическую любовь, которая была у нее с Клиф­фордом Генри, ни на страстную любовь, связав­шую ее с Редом Апшоу? С Джоном она всегда испытывала чувство близости, душевного ком­форта, с ним она никогда не теряла головы от избытка страстей.

Но шли недели, а состояние Джона не улуч­шалось. В конце концов приехал из Уилмингтона его брат Генри — посмотреть, не сможет ли он чем-то помочь. Пегги встретила его на вокзале. Генри оказался интеллигентным, солидным чело­веком, очень похожим на Джона, и Пегги была рада его приезду.

К тому времени случай с Джоном был един­ственным из известных, когда пациент страдал икотой 31 день и оставался жив.

«Мне бы хотелось, чтобы он выбрал себе не такую странную болезнь, с которой доктора не знают, как бороться, — писала Пегги сестре Джона.— Было бы намного легче вылечить его, если бы он заработал себе «белую горячку».

Прошло еще несколько дней. Джон так ос­лаб, что его пришлось держать на кислородной подушке. Испуганная таким оборотом дела, Пег­ги прямо с работы направилась в госпиталь и до полуночи дежурила у его постели вместе с Генри и только потом взяла такси и отправилась домой. Отец и брат уже спали; она прошла к себе, легла, свернувшись калачиком, не раздеваясь, на постель и приказала себе спать.

Дата добавления: 2015-11-04