Высшие корковые функции человека 3 страница

Подобные функциональные системы со сложным составом и пла­стичной изменчивостью элементов, обладающие свойством динамической «саморегуляции», являются, по-видимому, общим правилом деятельно­сти организма человека, который И. П. Павлов назвал «системой, един­ственной по высочайшему саморегулированию» (Поли. собр. тр., т. III, стр. 454).

Примерами таких систем, в осуществлении которых принимают участие разные уровни центральной нервной системы, может служить хорошо изученная П. К- Анохиным (1935 и др.) система дыхания и не менее подробно изученная Н. А. Бернштейном (1935, 1947 и др.) система движений.

Термин «многоэтапное» представительство функции, насколько нам известно, был введен И. Н. Филимоновым (1940).

Как известно, раздражение клеток продолговатого мозга повышен­ной концентрацией углекислоты в крови пускает в ход целую систему иннервации, которые через посредство соответствующих нижележащих клеток спинного мозга вызывают сокращения мышц диафрагмы и меж­реберных мышц; эти сокращения продолжают усиливаться до тех пор, пока концентрация кислорода в крови не повысится, и тогда дыхание приобретает замедленный ритмичный характер. Однако, как показал П. К. Анохин, звенья, входящие в данную функциональную систему, не представляют собой фиксированной и постоянной цепи реакций и обла­дают значительной замещаемостью. Поэтому перерезка двигательного нерва диафрагмы приводит к усилению деятельности межреберных мышц, а исключение работы межреберных мышц — к использованию других актов, даже акта глотания, который в нормальном существова­нии животного был включен в систему пищеварения. В подобных специальных условиях глотание может включаться в функциональ­ную систему дыхания посредством нового акта — заглатывания воздуха.

Если дыхание представляет собой столь сложную и пластичную функциональную систему, совершенно естественно, что не может быть и речи о локализации этой функции в каком-либо ограниченном участке мозга. То, что раньше называлось «дыхательным центром», приобретает совершенно новое содержание. Это положение хорошо сформулировал И. П. Павлов, обсуждая вопрос о «дыхательном центре». «С самого на­чала думали,—писал он,—что это—точка с булавочную головку в про­долговатом мозгу. Но теперь он чрезвычайно расползся, поднялся в головной мозг и спустился в спинной, и сейчас его границы точно никто ее укажет... (Поли. собр. тр., т. III, стр. 127). Таким образом, такая, ка­залось бы, простая функция, как дыхание, представляет собой сложную функциональную систему, осуществляемую дифференцированно постро­енной динамической структурой нервных клеток, относящихся к разным «этажам» нервной системы.

Еще более сложно обстоит дело с произвольными движениями, ко­торые никак не могут рассматриваться как «функция» одних лишь гигантских пирамидных клеток, расположенных в двигательной зоне коры головного мозга.

Как показали тщательные исследования Н. А. Бернштейна (1926, 1935, 1947, 1957 и др.), управление двигательными системами одними лишь эфферентными импульсами, исходящими из клеток передней цент­ральной извилины, является принципиально невозможным. Двигатель­ный акт представляет собой не «функцию» одной какой-либо огра­ниченной группы нервных клеток, расположенных в коре головного моз­га, а сложную функциональную систему, работа которой определяется многими факторами. Данная система состоит из многих дифференциро­ванных по своей роли звеньев и обладает качеством высочайшей само­регуляции. Как было найдено в этих исследованиях, движение опреде­ляется прежде всего «двигательной задачей», которая в случаях локомо-ции, предметного действия или символического акта (изобразительное движение, письмо) формируется на разных уровнях и при участии раз­личных афферентных систем. Оно осуществляется не только благодаря кортикальным аппаратам, но и при участии подкорковых ядер, обеспе­чивающих тот тонический и координационный «фон», без которого дви­жение не может быть произведено. Наконец, что является особенно существенным, регуляция произвольного движения требует непрерывной обратной афферентации в виде постоянных проприоцептивных сигналов, поступающих от движущихся мышц и суставного аппарата. Без этих сигналов никакая коррекция движения не была бы возможна. К этой характеристике систем произвольного движения следует присоединить и тот факт, что оно каждый раз при малейшем изменении ситуации на­чинает осуществляться иным набором мышц и иной серией двигательных импульсов. Так, простой удар молотком при различном исходном поло­жении руки требует совершенно разных двигательных иннервации, иногда даже участия разных мышц, чтобы достигнуть цели. Иными сло­вами, как уже было сказано, двигательная система построена по «топо­логическому», а не «метрическому» принципу. Естественно поэтому, что произвольное движение меньше всего представляет собой фиксирован­ную или стабильную «функцию», осуществляемую эфферентными им­пульсами, исходящими лишь от гигантских пирамидных клеток. В по­строение произвольного движения входит целая система афферентных и эфферентных звеньев, расположенных в разных отделах и на разных уровнях центральной нервной системы, причем каждое звено этой систе­мы играет свою дифференцированную роль (обеспечивая «двигательную задачу», пространственную или кинестетическую схему движений, тонус и координированность мышечных групп, обратную сигнализацию от эффекта выполняемого действия и т. д.). Только тесное взаимодействие элементов этой функциональной системы может придать ей требуемую пластичность и необходимую самоуправляемость.

Все эти исследования привели к коренному пересмотру представле­ний о функции, которую перестали понимать как «отправление» какого-либо одного мозгового органа или какой-либо группы клеток. Функция, как уже указывалось выше, начала пониматься как сложная и пластич­ная функциональная система, осуществляющая ту или иную приспосо­бительную задачу и составленная из высоко дифференцированного комплекса взаимозаменяемых элементов. Вместе с тем это привело и к коренному пересмотру наших представлений о локализации в централь­ной нервной системе любых, даже относительно «простых» функций. «Локализация» перестает пониматься как отнесение какой-либо функции к одному участку мозга или к изолированной группе нервных клеток. Это упрощенное и отжившее представление заменяется тем, что один из выдающихся советских неврологов (И. Н. Филимонов, 1940, 1944, 1951, 1957) назвал принципом «поэтапной локализации функций». Этот прин­цип тесно связывается у него с принципом «функциональной многознач­ности» мозговых структур.

Важность этих принципов заставляет нас остановиться на них бо­лее подробно.

Сейчас, при современных представлениях о функциях, никто не ду­мает о возможности локализовать такие явления, как коленный рефлекс или, тем более, произвольное движение в ограниченных участках мозга. Протекание каждой функции предполагает ряд последовательно и одновременно возбужденных звеньев. Анализ отдельных этапов, колен­ного рефлекса или простого произвольного движения позволяет выделить последовательно и одновременно работающие системы нервных элемен­тов, каждый из которых играет определенную роль в обеспечении конеч­ного результата. Выпадение того или иного звена этой системы сейчас же сказывается на конечном эффекте и вызывает перестройку всей системы, направленную на восстановление нарушенного акта. Вот поче­му И. Н. Филимонов указывает, что функция по своей природе не может быть связана с каким-нибудь единичным «центром», и говорит о «сук-цессивной или симультанной поэтапной локализации функций». Это представление и должно быть поставлено на место старых изолирован­ных статических «центров».

Представление о сукцессивной и симультативной поэтапной локали­зации функций тесно связано с другим представлением о «функциональ­ной многозначности» мозговых структур. Введенное И. Н. Филимоновым

(1951, 1957) и противопоставляемое им идеям узкого «локализациониз­ма» и эквипотенциальности мозговой ткани, оно сводится к положению, что нет таких образований центрального нервного аппарата, которые имели бы только одну узкоограниченную функцию. При известных усло­виях данное образование может включаться в другие функциональные системы и принимать участие в осуществлении других задач.

Эти представления имеют как морфологическое, так и физиологиче­ское основания.

Изучая так называемые обонятельные структуры мозговой коры, И. Н. Филимонов нашел, что они существуют и у аносматиков (напри­мер, дельфина) и что, следовательно, они имеют и другие функции. К близким положениям пришел и Лешли (1930—1942), установивший факт многозначности зрительной коры, а также ряд авторов (см. Пен-филд и Джаспер, 1959 и др.)» констатировавших сензорные функции двигательной и моторные функции сензорной зоны. Подтверждением той же мысли о «функциональной многозначности» корковых структур, по мнению А. М. Гринштейна (1956), является и положение И. П. Павлова о наличии в коре головного мозга рассеянной периферии, благодаря чему, по-видимому, отдельные зоны мозговой коры могут включаться з разные системы и участвовать в различных функциях.

Физиологическим подтверждением положения о «функциональной многозначности» мозговых структур являются хорошо изученные Гессом (1954) факты, что слюноотделение, вызванное раздражением соответст­вующих ядер ствола мозга, может в одних случаях принимать участие в осуществлении терморегуляционной функции, а в других — вклю­чаться в систему пищевой деятельности. О факте возможного участия акта глотания в пищевой и дыхательной системе мы уже говорили выше.

Представление о «поэтапной локализации функций» и о «многознач­ности» мозговых структур, исключающее как узкую приуроченность функции к какой-либо одной специальной структуре, так и мысль об однородности и эквипотенциальности мозговой ткани, лежит в основе нового принципа динамической локализации, который был в свое время сформулирован И. П. Павловым (Поли. собр. тр. т. III, 1949, стр. 127, 233, 436 и мн. др.) и А. А. Ухтомским (Собр. соч., т. IV, 1945, стр. 101 — 102 и др.)- Согласно данному принципу, локализация функций предпо­лагает iHe фиксированные «центры», а «динамические системы», элемен­ты которых сохраняют свою строгую дифференцированность и играют высоко специализированную роль в единой деятельности ¹.

Представление о динамическом системном строении функций нахо­дит свое подтверждение в ряде анатомических фактов.

¹ А. А. Ухтомский сформулировал свое понимание «центра» следующим образом: «Центр как совокупность необходимых и достаточных для функции центральных при­боров,— писал он, — окажется в большинстве-случаев циклами взаимодействия меж­ду более или менее широко расставленными ганглиозными клетками... «Центр» опре­деленного сложного отравления — это целое созвездие созвучно работающих ганглиоз-ных участков, взаимно совозбуждающих друг друга». И далее: «Увязка во времени, в скоростях, в ритмах действия, а значит, и в сроках выполнения отдельных момен­тов реакции впервые образует из пространственно разных групп функционально объеди­ненный «центр» (Собр. соч., т. IV, 1945, стр. 102).

² Далее обозначается римской цифрой часть, арабской — раздел.

Далее в этой книге (см. ч. I, разд. 2) ² мы еще увидим, какой слож­ной системой связей располагает аппарат центральной нервной системы. Тот факт, что у человека «зоны перекрытия» корковых концов отдель­ных анализаторов (т. е. области, которые, согласно современным пред­ставлениям, обеспечивают совместную работу отдельных корковых территорий) составляют до 43% всей массы коры и что эволюция коры идет именно за счет образований, обеспечивающих эту интегративную системную деятельность центрального нервного аппарата, в корне про­тиворечит идее изолированных «центров» и согласуется с представления­ми о системной работе мозга. С этими представлениями хорошо согла­суется и тот анатомический факт, что волокна пирамидного пути отходят не только от двигательной зоны коры, но и от полей, выходящих далеко за ее пределы (см. Лассек, 1954; А. М. Гринштейн, 1946 и др.). Равно и чувствительные волокна, выходящие от ассоциативных ядер зритель­ного бугра, идут не только в «чувствительную» область коры, но и в да­леко отстоящие от нее отделы лобной, теменной и височной области (см. А. М. Гринштейн, 1946, 1956), что позволяет, по-видимому, осуще­ствлять широкие регуляции движений. Наконец, полученные за послед­ние десятилетия данные, свидетельствующие о том большом месте, которое занимают во всем аппарате мозга вертикальные фугально-петальные связи, имеющиеся в каждом участке коры и связывающие ее со вторичными ядрами зрительного бугра и с образованиями неспеци­фической активирующей формации (Поляк, 1932; Уокер (Walker), 1938, Магун, 1952, 1958; Моруцци, 1954; Джаспер, 1954 и др.), также застав­ляют пересмотреть многие из прежних представлений о строении мозго­вого аппарата и перейти на существенно иные позиции.

Представление о системном строении й динамической локализации функций делает вместе с тем понятным ряд фактов, которые оставались трудно объяснимыми с точки зрения прежних идей об изолированных стабильных «центрах» коры головного мозга.

Так, становятся более понятными факты, которые были получены в свое время Грэмом Брауном (1915, 1916), Грюнбаумом и Шеррингтоном (1901, 1903) и Лейтоном и Шеррингтоном (1917). Раздражая одну и ту же точку двигательной коры, данные авторы получали в зависимости от силы раздражения и предшествующих стимуляций прямо противопо­ложные эффекты. В свете этих данных становятся значительно понятнее также широко описанные Пенфилдом и его сотрудниками (Пенфилд и Эриксон, 1945; Пенфилд и Расмуссен, 1950; Пенфилд и Джаспер, 1959) факты, которые указывают на возможность получения двигательных эффектов при раздражении задней центральной извилины и изменения чувствительности при раздражении передних отделов мозговой коры. Наконец, с позиций системной организации функций можно объяснить такие факты, как различные результаты, получаемые при раздражении определенного участка коры электрическим током и стрихнином, а так­же то, что удаление определенного участка коры мозга может не при­водить к выпадению функций тех мышечных групп, которые сокраща­лись при его раздражении (Уорд, 1948; Денни-Браун и др. 1948; цит. по Ф. В. Бассину, 1956).

Все это дало возможность Хэду, одному из крупнейших английских неврологов, еще задолго до получения перечисленных выше фактов ска­зать, что «кортикальная активность, даже если она вызвана электриче­ской стимуляцией, должна рассматриваться как известный последова­тельный ход событий (march of events), протекающий в известных вре­менных отношениях, причем ответ, получаемый с одной и той же точки в данный момент, зависит от того, что имело место раньше... (Хэд, 1926, т. I, стр. 434).

Приведенные выше факты говорят, по-видимому, в пользу того, что отдельные участки коры головного мозга нельзя рассматривать как фиксированные «центры» и что они являются скорее «транзитными этапами» или «узловыми пунктами» тех динамических систем возбужде­ний, которые протекают в головном мозгу и имеют необычайно сложную й изменчивую структуру.

Представления о системном строении функций и о многозначности корковых структур позволяют лучше понять и ряд фактов, связанных с нарушением функций после очаговых поражений мозга или экстирпа­ции его ограниченных участков. Еще давно, со времени опытов Лейтона и Шеррингтона (1917), были известны факты, широко подтвержденные впоследствии, что полная экстирпация отдельного коркового «центра» у животного во многих случаях только первоначально приводит к выпа­дениям соответствующей функции; постепенно нарушенная функция вос­станавливается, причем в дальнейшем никакая экстирпация изолирован­ного участка мозговой коры не ведет к вторичному выпадению этой восстановившейся функции. Эти факты давали основание делать вы­воды, что мозговая кора.не состоит из отдельных изолированных «центров» и что восстановление функции следует трактовать не столько как ее перемещение в новый викариирующий «центр», сколько как ее реорганизацию в новую динамическую структуру, широко размещенную по коре головного мозга и нижележащим образованиям.

Мы еще очень мало знаем о тех системах, в которых размещается восстанавливающаяся функция. Известно, что при поражении отдельных участков коры мозга и, что еще более важно, на разных этапах эволю­ционной лестницы у животных, обладающих различной кортикализацией функций и различной степенью дифференцированности коры головного мозга, степень восстановления нарушенной функции может быть различ­ной. Известно, далее, что восстановление различных компонентов на­рушенной функции протекает с совершенно неодинаковой легкостью. Наконец, — что следует особенно подчеркнуть, — клинико-патологиче-скими исследованиями, проведенными на человеке, установлено, что восстановление нарушенной функции скорее является ее перестройкой и образованием новой функциональной системы, законы которой сейчас уже более детально известны, чем это было два десятилетия назад К Все это дает основания считать, что функции не связаны целиком только с определенными изолированными участками коры головного мозга и вместе с тем, что восстановление функций вовсе не происходит путем их перемещения в эквипотенциальные участки мозговой ткани.

¹ Специально эти вопросы освещены нам<и в другом месте. См. А. Р. Л у р и я. Восстановление функций мозга после военной травмы. Изд-во Акад. мед. наук СССР, М., 1948.

Наконец, представление о функциях как о сложных функциональ­ных системах и об их поэтапной, динамической локализации в головном мозгу позволяет понять и некоторые клинические факты, остававшиеся недоступными для объяснения с позиций их узкой и стабильной локали­зации. С этой точки зрения становится понятным основной факт Джек­сона, указывающего на то, что очаговое поражение мозга может вызвать нарушение произвольного, сознательного употребления функции, остав­ляя, однако, сохраненным ее непроизвольное проявление. С этой точки зрения становится понятным и тот фвкт, что, как мы это еще увидим ниже, очаговое поражение мозга, как правило, почти никогда не сопро­вождается полным выпадением функции, но чаще ведет к ее дезоргани­зации, в результате которой она проявляется лишь в измененном пато­логическом виде и нарушается лишь при специальных условиях (указа­ние классиков на полное выпадение функций при ограниченных очаговых поражениях мозга.является во многих случаях очень большим упроще­нием реально наблюдаемых фактов). Как мы еще увидим, представление о функциях как о сложных функциональных системах делает понятным основной факт, который слишком часто игнорировался классиками неврологии и который специально будет занимать наше внимание, а именно, что нарушение данной функции может выступать при самых раз­личных по расположению поражениях коры головного мозга и что ограниченный очаг практически ведет к нарушению целого комплекса, казалось бы, очень разнородных функций (см. I, 3).

Все изложенное выше показывает, что коренной пересмотр понятия «функции» и принципов ее локализации в коре головного мозга ведет к изменению прежних представлений и раскрывает новые перспективы перед исследованием функциональной организации мозга.

в) Высшие психические функции человека

Мы видели, что пересмотр наших представлений о строении даже относительно простых биологических функций, не говоря уже о более сложных (как, например, движение), привел к коренному изменению принципов их локализации в головном мозгу. Как же обстоит дело с проблемой локализации высших психических функций, которая всегда стояла в центре вопроса о работе мозга как органа психической дея­тельности?

После сказанного выше мы не имеем никаких оснований локализо­вать такие сложны-е процессы, как предметное восприятие или логиче­ское мышление в ограниченных участках коры головного мозга и воз­вращаться к наивным представлениям о том, что в мозговой коре су­ществуют врожденные «центры» воли или отвлеченного мышления.

Однако значит ли это, что мы должны вовсе отказываться от диф­ференцированного анализа материального субстрата этих сложнейших процессов и ограничиваться утверждением, что высшие психические функции осуществляются «мозгом как единым целым?». Или же мы должны считать, что эти психические процессы вообще не подлежат ло­кализации, т. е. согласиться с мнением Шеррингтона, что «рефлекс и дух резко противостоят друг другу... взаимно исключают друг друга.., что дух включает какой-то совершенно иной, абсолютно новый принцип действия» (Шеррингтон, 1934) ^!?

Для того чтобы ответить на эти вопросы, нам нужно обратиться к анализу тех изменений, которые произошли в понимании высших психи­ческих функций за последние десятилетия, и к тем достижениям, кото­рые имели место за это время в психологической науке.

Основным достижением современной психологии можно считать отказ от идеалистического представления о высших психических функ­циях как проявлениях некоего духовного принципа, обособленного от всех остальных явлений природы, а также и отказ от натуралистическо­го подхода к ним как к естественным свойствам, заложенным природой в мозгу человека.

Такие высказывания не единичны и в поздних работах Шеррингтона. Они встре­чаются в целой серии его публикаций последних лет (см. Шеррингтон, 1942, 1946).

Едва ли не самым крупным успехом современной материалистиче­ской психологии было введение исторического метода, позволившего подойти к высшим психическим функциям как к сложному продукту общественно-исторического развития. Эти представления, связанные прежде всего с именами советских психологов (Л. С. Выготский, 1956, 1960; А. Н. Леонтьев, 1959, 1961 и др.) и частично с именами прогрессив­ных зарубежных исследователей (П. Жанэ, 1928; А. Валлон, 1942 и др.)» имеют решающее значение для занимающего нас вопроса.

Современная психология полностью отошла от прежних представле­ний о сложных психических процессах как далее неразложимых «спо­собностях» психики или первичных «свойствах» мозговых процессов че­ловека. Ею полностью отвергается и представление о том, что сознатель­ные процессы человека следует оценивать как проявления «духовного принципа», не подлежащего дальнейшему объяснению.

Современная психологическая наука, следуя положениям И. М. Се­ченова и И. П. Павлова, рассматривает высшие психические процессы как сложную рефлекторную деятельность, благодаря которой осуществ­ляется отражение действительности. Она отрицает «чисто активные», волевые процессы или «чисто пассивные» ощущения и восприятия. Де­терминистически подходя к произвольным движениям и действиям, она всегда ищет их афферентную основу. Изучая ощущение и восприятие как рефлекторные процессы, она стремится описать эффекторные ком­поненты в работе рецепторов, которые осуществляют их активную «на­стройку» и входят в механизм формирования «образа» объективной действительности К

Естественно, что локализация таких процессов, как зрительное или звуковое восприятие в ограниченных «сензорных» областях мозговой коры так же, как и локализация произвольных движений и действий в ^ ограниченных участках «двигательной» коры, представляется с точки зрения современной психологии ничуть не менее, а, пожалуй, даже и более неверной, чем локализация акта дыхания или коленного рефлекса в одном изолированном участке мозгового аппарата.

Однако признание рефлекторного характера любых психических процессов, объединяющее психологию с физиологическим учением о высшей нервной деятельности, еще не раскрывает тех специфических особенностей, которые отличают высшие психические функции человека.

Высшие психические функции человека с точки зрения современной психологии представляют собой сложные рефлекторные процессы, соци­альные по своему происхождению, опосредствованные по своему строе­нию и сознательные, произвольные по способу своего функционирования.

На данном определении мы остановимся специально.

Современная материалистическая психология представляет высшие формы психической деятельности человека как общественно-историче­ские по происхождению.

В отличие от животного, человек родится и живет в мире предме­тов, созданных общественным трудом, и в мире людей, с которыми он вступает в известные отношения. Это с самого начала формирует его психические процессы. Естественные рефлексы ребенка (сосание, хвата­тельные рефлексы и др.) коренным образом перестраиваются под влия­нием обращения с предметами. Формируются новые двигательные схемы, создающие как бы «слепок» этих предметов, происходит уподоб­ление движений их объективным свойствам. То же самое следует ска­зать и о человеческом восприятии, формирующемся под прямым влия­нием объективного мира вещей, которые сами имеют общественное происхождение и являются продуктом того, что Маркс широко называл «промышленностью».

¹ Описание эфферентной организации рецепторного аппарата дано за последнее время Гранитом (1956), Д. \Г Кваоавы.м (1956) и др., а также в работах, посвя­щенных изучению рецепции как сложной ориентировочной деятельности (Е. Н. Соко­лов, 1957, 1958 и др.). См. также А. Н. Леонтьев <(1959).

Все эти условия и приводят к формированию сложнейших систем рефлекторных связей, которые отражают объективный мир предметов, созданных общественной практикой; эти связи требуют совместной ра­боты многих рецепторов и предполагают образование новых функцио­нальных систем.

Но ребенок живет не только в мире готовых предметов, созданных общественным трудом. Он всегда, с самого начала своей жизни всту­пает в необходимое общение с другими людьми, овладевает объективно существующей системой языка, усваивает с его помощью опыт поколе­ний. Все это становится решающим фактором его дальнейшего психиче­ского развития, решающим условием для формирования тех высших психических функций, которыми человек отличается от животных.

Еще; П. Жанэ (1928) указывал, что корни таких процессов, как произвольное запоминание, которым ежедневно пользуется каждый человек, бессмысленно искать в естественных особенностях человеческо­го мозга, и что для объяснения происхождения этих форм сложной сознательной психической деятельности следует обратиться к обществен­ной истории. Процесс развития высших форм психической деятельности в онтогенезе был прослежен Л. С. Выготским (1956, 1960), который по­казал, что в основе таких форм деятельности, как активное внимание или произвольное действие, всегда лежит общение ребенка со взрослым. Выполняя сначала речевой приказ взрослого, указывающего на какой-либо предмет или сторону предмета или предлагающего сделать какое-нибудь движение и т. п., а затем самостоятельно воспроизводя эту речевую инструкцию и обращая ее на самого себя, ребенок постепенно формирует новое произвольное действие, которое со временем становит­ся способом его индивидуального поведения. Выдвинутое Л. С. Выгрт-ским положение, что действие, сначала разделенное между двумя людь­ми, становится затем способом индивидуального поведения, раскрывает Общественное происхождение высших психических функций и указывает на социальную природу тех психологических явлений, которые обычно понимались как чисто индивидуальные. Исторический подход к высшим психическим процессам, раскрывающий их общественную природу, устраняет, таким образом, как спиритуалистическое, так и натуралисти­ческое понимание этих процессов.

Социальный генезис высших психических функций, их формирова­ние в процессе предметной деятельности и общения определяют вторую существенную характеристику этих функций — их опосредствованное строение. Л. С. Выготский (1960) неоднократно указывал, что развитие психических способностей идет не по типу «эволюции по чистым ли­ниям» (когда то или иное свойство постепенно совершенствуется само по себе), а по типу «эволюции по смешанным линиям»¹, иначе говоря, по типу создания новых, опосредствованных структур психических про­цессов и новых «межфункциональных» отношений, направленных на осуществление прежних задач новыми способами.

Понятие «эволюции по чистым и смешанным линиям» было в свое время введе­но русским психологом В. А. Вагнером (1928), крупным исследователем в области сравнительной психологии.

Образцом или принципиальной моделью опосредствованного строе­ния высших психических функций может служить любая операция, ре­шающая практическую задачу с помощью употребления орудия или решающая внутреннюю, психологическую задачу с помощью использо­вания вспомогательного знака, который является средством для органи­зации психических процессов. Когда человек, перед которым стоит зада­ча запомнить что-нибудь, завязывает узелок на платке или делает заметку, он совершает операцию, не имеющую, казалось бы, никакого отношения к стоящей перед ним задаче. Однако таким способом человек овладевает своей памятью: изменяя строение процесса запоминания и придавая ему опосредствованный характер, он тем самым расширяет ее естественные возможности.

Опосредствованное запоминание отражает принципиальные особен­ности строения высших психических функций. Ближайший анализ пока­зывает, что такое опосредствованное строение оказывается характерным и для всех других высших психических процессов. В опосредствовании психических процессов решающая роль принадлежит речи.

Обозначая предмет или его свойство, слово выделяет их из окру­жающей обстановки и вводит в определенные связи с другими предме­тами или признаками. Тот факт, что «каждое слово уже обобщает» (В. И. Ленин)), имеет решающее значение в системном отражении дей­ствительности, в переходе от ощущения к мышлению, в создании новых функциональных систем. Слово не только обозначает предметы внешне­го мира, но выделяет их существенные свойства и вводит их в систему отношений с другими предметами. Благодаря наличию языка, человек оказывается в состоянии вызвать образ соответствующего предмета и оперировать с ним в его отсутствии. Одновременно слово, вычленяя существенные признаки и обобщая обозначаемые им предметы или явле­ния, позволяет глубже проникать в окружающую действительность. Все это переводит психические процессы человека на новый уровень, дает возможность их новой организации, позволяет человеку управлять пси­хическими процессами.

Дата добавления: 2015-10-21