руки, оппозиционная партия становится правительственною. Но эта борьба за
власть имеет и свою оборотную сторону. Все направлено к тому, чтоб одолеть
противников, и для этого не гнушаются никакими средствами. Государственный
интерес затмевается партийными целями. Организуется целая система лжи и клеветы,
имеющая задачею представить в превратном виде и власть и людей. Если явный
подкуп воспрещен законом, то косвенный подкуп практикуется с полною беззастенчивостыо.
Всевозможные милости расточаются приверженцам партии, находящейся у власти.
В демократии эта система получает особенно широкие размеры. Чтоб обработать
и направить народные массы, нужна целая ватага второстепенных деятелей, заглядывающих
во все закоулки и неутомимо преследующих партийную цель. Образуется особый
класс политиканов, которые из политической агитации делают ремесло и средство
наживы. Они являются главными двигателями и орудиями на политическом поприщ,
и как скоро их партия получила перевес, так все государственные должности
отдаются им на расхищение. В Северной Америк эта система практикуется в громадных
размерах и самым бесстыдным образом. Не только общественные должности, но
и денежные средства казны, под видом пенсий за мнимые услуги, оказанные в
междоусобной войн'6, расточаются для удовлетворения алчности достигших власти
приверженцев партии. Государство становится добычею политиканов. Еще хуже
обстоять дела в больших городах. С помощью всеобщего права голоса городское
управление переходить в руки организованной шайки грабителей; честным гражданам
стоит неимоверных и часто тщетных усилий, чтобы положить хотя бы какой-нибудь
предел этому злу*(72). Во Франции министры постоянно осаждаются депутатами
и сенаторами, требующими назначения приверженцев господствующей партии на
те или другие общественные должности, а так как от просителей зависит самое
существование министерства, то противостоять этому натиску нет никакой возможности.
По общему признанно, это составляет величайшее зло нынешнего политического
строя. Общественные должности даются не способнейшим людям, а усердствующим
политиканам.
Последствием такого порядка вещей является, в-четвертых, устранение лучшей
и образованнейшей части общества от политической жизни. В Северной Америке
это - общее явление Уважающий себя человек неохотно вступает на поприще, где
ему приходится вести борьбу с противниками самого низменного свойства, где
сам он подвергается грязным нападкам и бессовестной клевет, где каждое его
слово толкуется вкривь и каждый поступок представляется в ложном свет, где
самая его частная жизнь и репутация близких ему людей становятся предметом
публичной полемики, язвительных намеков и часто совершенно превратных разоблачений.
Чтобы действовать на политическом поприще в демократической стране, нужно
сделаться толстокожим; но для этого надобно в значительной степени потерять
чувство нравственного достоинства. Многие на это не пойдут. Еще менее станет
порядочный человек унижаться до того, чтобы заискивать в массе и льстить толп,
а без этого он не может надеяться на успех. Таким образом, руководителями
народа остаются демагоги, которые умеют низойти к уровню массы, говорить ее
языком, льстить ее самолюбию, потакать ее страстям, возбуждать в ней самые
низменные влечения, одним словом, пускать в ход все те средства, которыми
гнушается уважающий себя человек. Противодействовать им можно только силою
денег. Из всех аристократических элементов общества, в демократии всплывает
только денежная аристократия, то есть, худшая из всех. В Соединенных Штатах
это-кидающееся в глаза явление. Не брезгая ничем, она сорит деньгами для политических
целей и тем поддерживает свое влияние. Это и подало повод к остроумному замечание,
что всеобщее право голоса есть дурное учреждение, умеряемое подкупом.
Однако и денежный перевес не ограждает высших классов от ограбления.
Демократия, по существу своему, ведет, в пятых, к тому, что государственный
тягости сваливаются преимущественно на зажиточные классы, вопреки основному
началу справедливости, требующему пропорционального распределения тягостей,
ибо закон должен быть один для всех. При исключительном господстве верхних
слоев, это начало нередко нарушается в их пользу; при владычестве демократии
происходить обратное явление: большинство состоит из неимущих, которые, пользуясь
своим превосходством, стремятся все тягости свалить на меньшинство. Чем резче
в обществ противоположность богатых и бедных, тем ярче выступает это стремление.
В древних республиках оно вело к тому, что на богатых людей возлагались громадный
издержки не только на государственный надобности, но и для увеселения народа.
Окончательно эти отношения разрешились кровавыми междоусобиями и водворением
деспотизма. В новое время, при возрастающем развитии средних классов, противоположность
имущих и неимущих не обозначается так резко. Средние классы и в демократии
сохраняют свое положение и стараются оберегать себя от излишних поборов. Однако
и тут развитие демократических начал ведет к прогрессивному налогу, к изъятию
бедных от тягостей с сохранением за ними прав, к обращение государства, вопреки
его природе и призванию, в благотворительное учреждение для неимущих. Все
это прикрывается заманчивыми началами человеколюбия и благотворения, при чем
забывают, что благотворительность, как нравственное требование, есть начало
не принудительное, а свободное, и что благотворяемым ни в каком случае не
может быть предоставлено право распоряжаться тем, что им дается из чужого
достояния. Здесь же беднейшие классы, составляющие массу, будучи участниками
верховной власти, сами избавляют себя от тягостей и определяют то, что они
хотят брать с богатых. И демагоги, разумеется, пользуются этими стремлениями
для своих личных целей. Они наускивают толпу на все, что над нею возвышается,
возбуждают бедных против богатых, разжигают в масс чувства ненависти и зависти.
Социалистическая пропаганда идет на всех парах, и политическое право служить
ей самым сильным орудием. Известно, какое страшное развита получил социализм
в Германской Империи с введением всеобщего права голоса. Даже Соединенные
Штаты, которых экономические условия вовсе не благоприятствуют социальному
движение, в новейшее время заражаются этой язвой.
Опасность, проистекающая из этого направления, особенно велика тем, что
чистая демократия, вшестых, не знает никаких сдержек. Неограниченный монарх
опасается возбудить неудовольствие и вельмож и народа, которые могут восстать
и низвергнуть правление Точно также и правящая аристократия всегда опасается
народного возмущения. Демократии же бояться нечего, ибо она составляет большинство
и у нее власть в руках. Она не только юридически, но и физически всегда сильнее
всех, а потому не знает пределов своей воле. Она в каждую минуту может решить
и исполнить все, что она хочет. И этот деспотизм не ограничивается одною политическою
областью; он охватывает все и проникает всюду. Монарх и аристократия стоят
на вершине здания; от самого сильного гнета сверху подданные могут укрываться
в частную жизнь. Народ же везде присущ; он все видит и все знает. Всякий,
кто не примыкает к общему течению или осмеливается поднять голос против решения
большинства, рискует поплатиться и имуществом и даже самою жизнью, ибо разъяренная
толпа способна на все, а воздерживать ее некому. Демократический деспотизм
- самый ужасный из всех. Террор во Франти выказал это в полном свете. Без
сомнения, это вызывалось тем чрезвычайными обстоятельствами, в которых находилось
общество; но и в обыкновенном течении жизни деспотизм не знающего никаких
сдержек большинства представляет величайшую опасность не только для внешней,
но и для самой внутренней свободы человека. Надобно выть с волками, плыть
по течению или быть задушенным и раздавленным этим всесокрущающим напороммассы.
Всякая независимость преследуется неумолимо, всякая своеобразность исчезает.
Этот невыносимый гнет простирается на все, на мысль и совесть, на семейные
связи, на отношения человека к Богу. Во Франции, в общинах, где владычествует
социалистическое или радикальное большинство, жены и дети лиц, зависимых от
местных властей, не смеют войти в церковь из опасения, что их мужья и отцы
лишатся места за клерикальный образ мыслей. Все мыслящие наблюдатели демократии,
даже самые ей сочувственные, прежде всех Токвиль, а за ним Джон Стюарт Милль,
Спенсер, Мэн, Лекки, согласны в том, что здесь самое больное ее место. Демократия
вся основана на свобод; в этом заключается весь ее смысл, а между тем, лишенная
сдержек, она неудержимо ведет к подавленно свободы. "Что мне всего более претит
в Америке", писал Токвиль, "это не чрезмерная свобода, а ничтожные гарантии
против тираннии". И далее: "я не знаю страны, где было бы менее умственной
независимости и истинной свободы прений, нежели в Америке"*(73). Изучая Соединенные
Штаты в самую лучшую их пору, он пришел к заключению, что демократия представляет
господство посредственности: возвышая массу, она понижает верхние слои и все
подводить к однообразному, пошлому уровню. В современной Франции наблюдается
тоже самое. Всеохватывающая пошлость кладет свою печать не только на политическую,
но и на умственную и нравственную жизнь демократического общества. Здесь качество
распускается в количестве и отдается ему всецело на жертву. А так как от высшего
качества зависит весь прогресс человечества, так как свобода составляет необходимое
его условие, то демократия является в этом отношении величайшею помехой человеческому
совершенствованию. Разливая в массах материальный и духовный блага, составлявшие
достояние высших слоев, она бесспорно представляет значительный шаг вперед;
но безграничное владычество массы есть шаг не вперед, а назад. Оно неминуемо
должно вызвать реакцию.
Результатом этой ничем не сдержанной воли большинства является, в-седьмых,
шаткость всех общественных отношений. Древняя демократия славилась своим непостоянством.
В новой демократии введете представительных учреждений и в особенности господство
средних классов, устремленных на экономический выгоды и в виду этого дорожащих
порядком, ослабило, но не искоренило это зло. Внешняя политика остается, по
прежнему, игралищем общественных увлечений. Только там, где страна находится
в нейтральном положении или удалена от исторического поприща, демократия может
держаться, не обнаруживая в этом отношении своей несостоятельности. Современная
Франция сдерживается опасением грозного соседа; но ее политика в Египте, в
Тонкине, на Мадагаскаре показывает, что тут постоянства и прозорливости очень
мало. Заутренняя же политика в демократических странах страдает неисцелимою
шаткостью направления. В демократии нет именно того, что дает устойчивость
и постоянство политической жизни,-преданий. Она смотрит не назад, а вперед;
она ищет не сохранения, а улучшения. Таково естественное стремление низших
классов, достигших преобладания. В прошлом они помнят только угнетение, от
которого они избавились; будущее же сулит им нескончаемый блага. Они видят
впереди все большее и большее возвышение своего благосостояния, а так как
их понятия о средствах для улучшения этого благосостояния весьма смутны, так
как они воображают, что это может совершиться не медленным развитием жизни,
а государственными мерами, то они естественно склонны употреблять приобретенную
ими власть для проведения этих мер. Отсюда неустанное стремление к всевозможным
преобразованиям, которое однако, в силу вещей, большею частью остается тщетным,
но значительно содействует колебание умов. Необходимый для устойчивой политики
охранительный начала откидываются в сторону, как несовместные с демократией;
самые умеренные люди непременно хотят быть прогрессистами. Непременно нужно
что-нибудь делать, без устали идти вперед, а что именно нужно делать, это
остается в тумане. Хорошо еще, когда это кончается только бесплодным топтанием
на мест; но нередко, вследствие этого преобразовательного зуда, происходить
ломка учреждений или принимаются обрывки мер, с которыми потом не знают что
делать. Чем далее развивается демократия, чем более она приобретает прочности
и уверенности в себе, тем с большею силой обнаруживаются эти стремления. Поэтому,
лучшие времена демократии всегда первые, когда, восторжествовав над своими
противниками, она не успела еще свергнуть с себя иго старых преданий и волею
или неволею движется еще по пробитой колее. Как скоро она из нее вышла, она
неудержимо клонится к упадку.
Еще в худшем положении, нежели законодательная деятельность, находится,
в-восьмых, правительственная власть при таком непостоянном, своевольном и
мало просвещенном владыке. Стоя во главе государства, призванное руководить
обществом, демократическое правительство становится, между тем, чистым игралищем
партий. Своим минутным обладанием власти оно пользуется не для достижения
каких-либо отдаленных целей, не для удовлетворения прочных потребностей государства,
которые выходят из пределов его мимолетного существования, а главным образом
для доставления выгод своим приверженцам. Оно является слабым относительно
массы и произвольным относительно соперников. Власть, состоящая в полной зависимости
от большинства, не смеет ему противоречить. Поэтому народ может безнаказанно
позволить себе всякое нарушение закона; толпа берет и суд и наказание в свои
руки. Северная Америка представляет тому живые примеры. Вообще, нет полиции
хуже полиции демократической. Частные лица не ограждены от нападений; они
сами должны защищать себя, как знают. Но бессильная относительно толпы, та
же правительственная власть может дойти до самого страшного деспотизма в отношении
к меньшинству. Зная за собою поддержку массы, она ничего не боится, а народ
всегда готов идти за вождем, который выступает защитником его интересов. Отсюда
диктатура демагогов, которая может обратиться в настоящую тиранию, если диктатор
успеет захватить военную власть в свои руки и направить ее в свою пользу.
Но через это демократия падает и переходить в другой образ правления.
Из всего этого ясно, что демократию ни в каком случае нельзя считать
идеалом человеческого общежития. Тем не менее, она не может быть безусловно
осуждена. Выгоды ее велики, и весь вопрос заключается в том, которая из двух
ее сторон перевешивает, светлая или темная. Здесь, также как в аристократии,
это зависит прежде всего от состояния общества и от свойств правящих классов.
Необузданная демократия, не знающая сдержек и преувеличивающая свое начало,
бесспорно составляешь один из худших образов правления. Но умеренная демократия,
уважающая свободу, которая составляет самое ее основание, и дающая простор
всем разнообразным стремлениям общества, может быть весьма хорошею политическою
формой, способною удовлетворять самым высоким потребностям человека, как доказали
Афины во времена Перикла. Есть общества, в которых иное правление даже немыслимо.
В небольших государствах, при однородном составь, при большей или меньшей
простоте жизни и мало развитых потребностях, демократия составляет естественную
форму, в которую вливается общественная жизнь. Тоже самое можно сказать и
о больших государствах, которые образуются союзом такого рода малых, особенно
если естественный условия, доставляя обеспечение масс и широкий простор для
деятельности каждого, не ведут к противоположности и борьбе классов. Таково
положение Соединенных Штатов. Монархическое начало не имеет здесь ни преданий
, ни почвы. Трудно даже себе представить, чтобы Северо-Американский Союз когда-либо
обратился в монархию. Наконец и там, где история всем своим ходом вела к установлению
демократии, где, как во Франции, этому всего более содействовали крупные ошибки
следовавших друг за другом монархий, которые сами подрывали свое существование,
и еще более аристократии, которая в непостижимом ослеплении связала судьбу
свою с отжившим порядком вещей, где все прошлое было вырвано с корнем и надобно
было новое общественное здание воздвигать снизу, начиная с основания, там
приходится мириться с демократическим правлением, как с единственным возможным
при существующих условиях, памятуя, что образы правления имеют значение не
абсолютное, а относительное, и что существующий имеет за себя уже то громадное
преимущество, что он составляет закон страны и что ниспровергнуть его можно
только переворотом, менее всего желанным с точки зрения охранительных интересов.
Когда демократия установилась, здравая политика заключается в том, Чтобы дать
ей правильный ход, воспользовавшись ее выгодами и умеряя ее недостатки. Обязанность
каждого доброго гражданина, в особенности консерватора, содействовать этому
по мер сил, а не стараться тайными и явными кознями ниспровергнуть существующий
порядок вещей во имя чисто теоретических убеждений. Такой способ действия
может служить лишь прикрытием личного честолюбия.
Какова должна быть истинная политика демократии, при каких условиях она
упрочивается и какие средства ведут к этой цели, это ясно из предыдущего.
Различный формы этого правления требуют однако отдельного изучения. Мы знаем,
что демократия разделяется на непосредственную и представительную. Первая
принадлежит древнему миру, вторая новому.
Все выгоды и невыгоды демократии проявляются самым ярким образом в демократии
непосредственной. Там, где каждый гражданин своим лицом участвует в общих
решениях, там он бесспорно имеет наибольшую возможность отстоять свои права
и свои интересы; там водворяется наибольшая политическая свобода, происходить
наибольший подъем народных сил и возвышение уровня массы; там наименее возможно
господство исключительных интересов высших классов и установление правительства,
не соответствующего требованиям народа. Но зато здесь дела решаются наименее
способными лицами, господствует наибольшее легкомыслие и открывается самый
широкий простор деспотизму толпы. Кроме того, непосредственная демократия
требует совершенно исключительных условий существования. Она возможна только
в весьма небольших размерах. Надобно, чтобы все граждане имели возможность
сойтись в одном собрании; следовательно, число их не должно превышать того,
что может содержать одна площадь. Надобно, чтоб и область не была обширная,
так чтобы все могли без труда являться в собрание. Одним словом, непосредственная
демократия возможна лишь в пределах общины с небольшою, окружающею ее территорией.
Другое условие состоит в том, чтобы граждане могли постоянно посвящать
себя государственным делам и чтоб эти дела были им доступны, а это возможно
в одном из двух случаев: 1) когда жизнь весьма несложна и не требует постоянного
действия верховной власти. Здесь каждый может заниматься своими частными делами,
а изредка все собираются для общего совещания и обсуждают вопросы доступные
всем. Обыкновенное же ведете дел предоставляется выборным исполнителям. Так
это делается в некоторых кантонах Швейцарии. Это-первобытная форма общинной
жизни, которая однако вовсе не приходится высшему государственному развитие,
требующему постоянного действия власти. 2) Последнее становится возможным,
когда в обществе есть многочисленное население рабов, на которых возлагается
удовлетворение всех частных потребностей. Тогда граждане имеют достаточно
досуга, чтобы заниматься государственными делами, и достаточно материального
обеспечения, чтобы достигнуть высшего развития и образования. Таковы были
классические государства. Руссо, который считал непосредственную демократию
единственным правильным образом правления, приходил к заключение, что рабство
составляет условие свободы. Нельзя однако не заметить, что здесь демократия
становится некоторого рода аристократией. Власть считается принадлежностью
всех, единственно потому, что рабы исключаются из числа граждан.
Что касается до первой формы, то она не требует особого рассмотрения,
так как она в развитии политической жизни играет слишком незначительную роль.
Вторая же составляет характеристическую особенность древних республик. Это
было одно из самых блестящих, но вместе и скоропреходящих явлений истории.
Гражданин, обеспеченный в материальных средствах, мог всецело жить для идеальных
целей. Свобода вызывала все народные силы, а тесный круг политического организма
воспитывал граждан в идеях стройности и порядка. Но древняя демократия страдала
внутренними противоречиями, которые неизбежно должны были вести ее к разложение.
Она требовала от граждан постоянных усилий, неусыпного внимания к общему делу,
а вместе единства духа, нравов и направлений. Гражданин должен был весь жить
для отечества, жертвовать ему всем; он не должен был иметь личных стремлений
и интересов, которые разрознивают людей и ставят общее благо на второй план.
А между тем, свобода неизбежно ведет к развитие личных интересов, ибо она
сама есть личное начало. Как скоро лицу предоставляется полный простор для
его деятельности, так оно неудержимо стремится к удовлетворению всех присущих
ему по природе потребностей. В аристократических республиках господствует
закон, сдерживающий личные стремления; здесь учреждения имеют в виду не развитие
свободы, а охранение нравов. В демократии, напротив, закон ставится в полную
зависимость от воли граждан; свобода становится здесь высшим жизненным началом,
основанием всего политического устройства, а потому здесь неизбежен разгул
личных страстей и интересов. Чем менее они обращены на промышленные цели,
тем более они разыгрываются в области политической, а это-прямая гибель демократии,
которая держится только единством общего духа.
К этому присоединялось и другое противоречие. Свобода вызывает все народные
силы, а тесные пределы общины не дают им достаточного простора. Обеспеченный
в материальных средствах, Гражданин ищет удовлетворения идеальных стремлений,
а в узкой сфер общинных интересов он этого удовлетворения не находит. Отсюда
естественное стремление демократии к расширению. Свободные силы ищут себе
более обширного поприща. Между тем, расширение пределов опять гибельно для
непосредственной демократии. Управлять обширною территорией и сложными отношениями
гораздо труднее, нежели ограничиваться тесным кругом общинных дел. Далекие
предприятия требуют обдуманности плана, постоянства направления, сосредоточенной
власти, а все это несовместно,с демократией. Притом разнообразие внешних
столкновений рождает внутри самого общества различие стремлений и интересов;
знакомство с чужими землями водворяет новые нравы; честолюбию, корыстолюбию
и любви к роскоши открывается широкое поле; в общество входят новые элементы,
которые изменяют его состав и нарушают внутреннее единство, между тем как,
с другой стороны, число первоначальных граждан уменьшается вследствие постоянных
войн. Наконец, демократия, покоряющая себе другие племена или общины, становится
в положение владычествующей, то есть, аристократической корпорации, которая
держит подчиненных в неравноправных к себе отношениях. Последние, в свою очередь,
ищут свободы и равенства; отсюда беспрерывные столкновения, которые, при малых
силах владычествующей общины, делают положение демократии весьма непрочным.
Чем более она расширяется, тем более она склоняется к упадку.
При таких внутренних противоречиях, при неизбежном разнообразии стремлений
и интересов, непосредственная демократия сама не в состоянии управлять государственными
делами. Она нуждается в руководитель. Таковым может быть не корпорация, представляющая
аристократический элемента, несовместный с народными стремлениями, а единственно
лице, понимающее потребности народа и облеченное полным его доверием. Непосредственная
демократия тогда только получает возможность проявить все свои силы и согласить
свободу с разумною деятельностью, когда она находить себе достойного вождя.
Таков был в Афинах Перикл. Но тут демократии угрожает новая опасность. Лице,
стоящее во глав государства, возвышенное над остальными, легко может превратиться
в тирана. Самое его положение противоречит господствующим началам свободы
и равенства. Еще хуже, когда выдающихся деятелей несколько, и между ними возгорается
личное соперничество. Тогда демократии грозить гибель. Если даже эти лица
остаются в частной жизни, их честолюбие и влияние не перестают действовать;
они становятся тем опаснее для общего дела. Отсюда необходимость удаления
выдающихся людей, возвышающихся над толпою. Греки с этою целью установляли
остракизм. Но и остракизм может сделаться орудием личной ненависти, не говоря
о том, что он лишает Государство способнейших граждан и налагает на демократию
клеймо неблагодарности. В Афинах лучшие люди подвергались изгнанию: и Фемистокл,
спаситель Греции и основатель величия Афин, и праведный Аристид, и великодушный
Кимон; победитель Персов при Марафоне кончил свою жизнь в темнице. Один Перикл
умел избегнуть этой участи. Демагоги же, любимцы черни, никогда ей не подвергаются.
Из всего этого ясно, что об упрочении подобной демократий не может быть
речи. Можно говорить только о средствах, которые более или менее задерживают
ее падение. К учреждениям, умеряющим непостоянство народной воли, принадлежит,
прежде всего, система задержек при обсуждении и решении дел в народном собрании.
Последнее представляет верховную власть; оно но терпит независимых от себя
органов. И Совет и исполнительная власть исходят от народа и ему подчиняются.
Но весьма важно, чтобы представляемые собранию дела подвергались, по крайней
мере, основательному предварительному обсуждению в коллегии опытных и знающих
людей. Если никакой закон не может пройти иначе как по предложению выборного
совета, то подобный порядок представляет уже значительное улучшение, приближающее
непосредственную демократию к представительной форме. Но если, наоборот, всякий
член народного собрания может в каждую данную минуту сделать предложение,
которое обсуждается и решается тут же, то нельзя ожидать никакого постоянства
и обдуманности в принимаемых мерах. Весьма полезно и другое средство внести
обдуманность в законодательную деятельность. Это-существовавшее в Афинах учреждение
особенных избиравшихся народом номофетов, перед которыми всякий новый проект
закона обсуждался в виде тяжбы, при чем официально назначались защитники старого.
Это опять переход к представительству.
В высшей степени важно и отделение судебной власти от народного собрания.
Толпа, увлекаемая страстью, менее всего способна быть судьею. Она неизбежно
становится орудием партий и интриг, если не подкупа; любимцы же народа всегда
имеют возможность действовать безнаказанно: они знают, что они будут оправданы.
Судьи в демократии должны быть взяты из народа, но они должны составлять отдельную
коллегию. Такова была афинская Гелиэя.
Однако все эти юридические задержки тщетны, если нет сдержек нравственных.
Толпа, облеченная верховною властью, вольна отменить всякий закон и действовать
по произволу. Надобно, чтобы дух ее был таков, чтоб она этого не делала. Непосредственная
демократия держится только нравственным духом граждан. Самою сильною из нравственных
сдержек является религия, которая для массы всегда составляет не только высшую,
но и единственную опору нравственных начал. Она содержит народ в добровольном
подчинении высшим, неписанным законам. В монархии и аристократии религия служит
поддержкою власти; в демократии она сохраняет единство народного духа, уважение
к праву и нравственности; она воздерживает честолюбивые и корыстолюбивые стремления
отдельных лиц. Поэтому упадок религии неизбежно влечет за собою упадок непосредственной
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 45 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |