государственный гуманитарный университет 38 страница

Ударив гроб, «встревожить покойника можешь... растревожить» [19: 14]. Ес­ли гроб до катафалка и на кладбище несется на руках — это считается проявлени­ем наибольшего уважения и почтения.

Вот когда... вынесут, загасют свечи... Эти свечи отдают в цервовь. Огарники остают­ся, и в церковь отдают, в церковь [19: 16].

Как вынесли — потушили всё [20:8].

Несли икону и венки <...> Несли гроб 6 человек. Мужчины несли — дальние родст­венники и знакомые. Близким нельзя [9:9].

Впереди гроба икону с полотенцем нес внук покойного. Крышку с венками несли внуки папы и зятья. Гроб несли 6 человек. Это были знакомые, но не родственники. Близкие родственники ничего не несли. У нас существует поверье, что они ничего не должны нести, все это делается знакомыми, друзьями [5:10].

Около дома ставят две табуреточки, ставят. Тут, значит, мужчины — хоть женщину, хоть кого — все равно, мужчины же посильней. Ну, вот раньше иной раз носили и женщины. Если женщину, то носили женщины. А вот тут, я сколько помню, обычно все мужчины носят. И вот после, когда мужчины берут, значит, на плечи полотенца, первые шаги делают, то табуретки для чего-то роняют. Для чего, не знаю <...> Если цветы там бывают живые, тоже несут там первые [15:11-12].

У нас нет такого обычая, чтобы икону нести [21: 7].

Впереди гроба несли фотографию умершего [12: 3].

Венки несут по двое, в основном дети. Крышку несли двое, на голове [1:9].

Впереди несли первую встречную милостыньку. Иконы не несли... Потом шли вен­ки, за венками крышка, за крышкой несут уже гроб. Крышку несли два мужчины, гроб несли 4 человека мужчины. Венки соседи несли, женщины: по две женщины венок [6:9].

Если у покойного есть награды (ордена, медали), то их несут на подушечках сразу после фотографии.

Кто гроб нес, тем дали платочки [17: 5], иногда их повязывают как нарукавные по­вязки.

Носовые платочки всем раздавали [9:8].

Тем, кто выносил и стоял у гроба, раздавали платочки, мыло.

А крышку тоже два мужчины берут. Под голову им платочки обычно раздают, вот мужчинам. И обычно на голову им кладут платочки, чтобы крышка лежала на пла­точке. И повязки делают черные на руку [15: 12].

При выносе гроба из квартиры только подавали встречную милостыню. Специально испекли пирог «семейка». С тарелкой, ложкой и пирог подали бабушке [4:4].

Мы жертвовали тарелку, ложку, полотенце и булочку. Это человек все взял. Все это отдается первому встречному на помин души [5: 11].

Подавали булочку, платочек. Ну, это — встречная милостыня, что ли. Первому встречному. Взял, спасибо сказал, перекрестился. Женщина какая-то была, незна­комая [9:10].

Подавали бабушкины родственники милостыню <...> называется она «отходная ми­лостыня первому встречному». Там булочка, платок кладут, иногда полотенчико, конфет можно <...> Чтоб милостыня была за умершего. Обязательно берет, это по­ложено так [21:6,8].

Платочек и мыло [3: 7].

Это вот любой старушке, ну, которая там знает даже <...> Это называется «встреч­ная», подают, и в платочке так вот узелочком завязано все [15:10-11].

Не подают во время процессии ничего [8:7].

Вот бабушка моя покойная < Анна> <...> рассказывала мне <...>, что она отказалась от первой встречи, и за это ее бог наказал: она сломала [через день] правую руку. Ни в коем случае нельзя отказываться [18:21—22].

Через могилу или гроб ничего нельзя давать — плохая примета. Чтоб что-то взять, нужно могилу или гроб обойти [1: 8,10].

Цветы сыплют, если человек молодой помер, если несчастье какое было: разбился или еще что [1:9].

Перед гробом пожилого человека, когда хоронят без музыки, ничего не раскидыва­лось. Перед молодым — да [8:6].

Здесь у нас нет такого. Вот брата хоронили, там ветки только хвойные, много. Там в Костроме он умер. Вот там — ветки. Вся могилка в ветках была потом [21:8].

Она старенькая была, уж не кидали эти ветки. Молодым, наверное, больше кидают. Сейчас не ветки кидают, а цветы вон кидают на дорогу [9:9].

После выноса тела в доме остается несколько дальних родственниц, соседок и знакомых, которые убирают в квартире, моют полы в подъезде от квартиры до выхода, готовят поминальный обед.

Погребение

На кладбище гроб устанавливают у будущей могилы на принесенные из дома табуреты. Близкие родственники (реже — все присутствующие) повторно про­щаются с покойным. Обычно кто-либо из сослуживцев и друзей произносит прощальную речь.

Речи говорили тут. Родственники говорили, что хорошая была женщина, сильно вот болела — жалели все. Просили прощенья. Говорили: «Прости нас, если в чем-то мы виноваты. Пусть будет тебе Царствие Небесное». Целовали в лоб [9: 10].

А там... специально есть это... <венчик> — вот целуют... и иконочку, перед руками здесь иконочку, и иконочку эту целуют, и эту целуют [19:19].

Оркестр играл. Речь была, начальник с работы говорил речь [6; 10].

Музыку мы не заказывали. Особых речей тоже не было. Скромно попрощались с по­койным. Прощались, как и дома: говорили, что видят покойного в последний раз, что уходит он от нас навсегда. Близкие родственники подходили к гробу и целовали в лоб [5:12].

После прощания гроб заколачивают «в головах» и «в ногах» по два гвоздя. Если есть оркестр, то он играет «от катафалка до могилы» и «на третьем гвозде — бамс!» [JIA],

Опускали гроб на полотенцах, потом взяли их домой. В данный момент находятся дома [5:1].

На полотенцах. А они вытаскиваются свободно. Они потом стираются, а потом от­даются, кому нужно [21:9].

На концах из полотенечной ткани. Кто оставлял в могиле, а кто приносит домой, стирает и кладет [7: 8].

Землю в могилу кидали, это как бы в символ прощания [8:7].

Землю бросают, как вроде прощальна «земля тебе будет пухом» <...> Но батюшка го­ворит, что не нужно бросать, ведь каждый бросает со своим намерением. Положили в гроб землю и хватит [7:8].

Землю бросали. Вот я помню <...> один раз как-то кругом обходили могилу, тоже не знаю, зачем [15:14].

Нередки случаи, когда почетные проводы ветерана войны (от военкомата) полностью совмещаются с ритуалом народно-православным. Например, после отпевания в кладбищенской церкви (и «приземления» покойника) гроб не зако­лачивают, с музыкой несут до могилы, где произносятся речи, а при опускании гроба производится «салют».

На могилу кладут фотографию покойного, цветы и венки. Памятник и огра­ду на могилу могут установить сразу, но чаще это делается через несколько не­дель или даже месяцев — предполагается, что за это время «могилка просядет» и «памятник не перекосится» [JIA]. Если впоследствии фотография на памятнике меняется (фотокерамика, хромография и т. д.), то предыдущее фото обычно так­же оставляется на могиле.

Городские кладбища, как правило, находятся за чертой города, поэтому по­пасть туда можно только на автотранспорте, а вернуться по той же дороге. Ответ «ну другой, конечно, а как же...» [20: 10] предполагает лишь возвращение от мо­гилы до автобуса другой аллеей кладбища.

Чай у вас в городе и заплутать недолго. Шли обратно так же... то есть на автобусе еха­ли. А дома (в деревне) мы всегда другой дорогой с кладбища ворочаемся [1: 11].

На обратном пути часто ведутся разговоры, не имеющие отношения к ситуа­ции похорон [JIA].

Поминки

С кладбища всех участников «похорон» автобусы везут к месту проведения по­минального обеда: в доме покойного, иногда — в доме родственников покойно­го, чаще — в столовой, выполняющей специальный заказ. Бывает, но крайне редко, что тех, «кто не может идти в дом, тех завсегда на кладбище кормят бли­нами, вином» [1: 11]. «Если уж выпили мужчины, то в автобусе. Все говорят, грешно это — поминки на могиле» [21:9].

На поминки приглашаются все, кто присутствовал при выносе, даже те, кто по различным причинам не мог быть на кладбище.

За первые столы сажают тех, кто могилу копал, зарывал, гроб нес [7: 9].

Первые сели за стол старушки, а также те, кто поправлял могилу. Священника мы вообще не приглашали, так что и на поминках его не было [5:14].

За первый стол садятся дети и старые люди, да еще кто могилу рыл <...> Перед поми­ном, как за стол сесть, старушки канун читали [1:12].

Обязательно молились и крестились перед каждой сменой блюд [5:15].

Перед каждой сменой блюд не молились, только крестились [8: 9]. Это проделывают далеко не все.

На поминках завсегда все строго по чину подают <...> Сначала дают щи, лапшу, по­том каши всякие. А кутья, мед и блины стоят на столе — сперва их едят. Водку мы в бутылке не ставили, в стаканы лили [1:12].

Из обязательных блюд были кутья, блины с медом, щи, лапша, гречневая каша, го­роховая каша, пироги и, в заключение, компот. Блюда ставились в определенной по­следовательности, какой я уже назвала. А водку сначала разливали, а потом ставили на стол [5: 14].

Водку подавали на разносе в стаканах [7:9]. Ставили <...> в бутылках [8:8].

Стаканами не «чокаются», каждый произносит фразу типа: «Помянем», «Пусть земля будет пухом» — и молча выпивает. Считается, что водкой помянуть необходимо, но «непьющих» обычно не заставляют.

Пост был, так все — без мяса, без жиру, постное <...> Только всю еду на поминках съедать надо, в тарелке-то ничего оставлять нельзя. Так-то [1:12].

Ни ножами, ни вилками мы на поминках не пользуемся. Насколько я знаю, острыми предметами в такие дни не пользуются, дабы не поранить душу умершего. Но это за столом <...> А вот хлеб и пироги мы режем ножом. На стол уже подаются разрезан­ными они. За столом, где сидят приглашенные, ни хлеб, ни пироги не режутся [5:15].

На середину поминального стола для души усопшего обязательно ставят стакан с водой, на него кладут кусок хлеба. Иногда оставляют одно место сво­бодным.

У него еда тут, все на столе... вода, что было так, положили хлеб, опять пирожка <...> Только было полотенце, как он сидит на стуле [20: 11]. Вместо воды могут налить и водку.

Гости, когда уходили, благодарят хозяев там: «Спасибо за угощение. А усопшему, — говорят, — чтоб земля была ему пухом» [7:10].

Чтоб гости благодарили хозяев, такого нет. Хозяева благодарят гостей за то, что те пришли, что не забывают покойного [5:16].

Хозяева благодарят гостей: «Спасибо, что пришли помянуть...» <...> раздавали пи­роги, платки, мыло [1:13].

Обычно хозяева гостям раздают пироги, «чтоб дети помянули» или «чтоб до­ма еще помянули» [JIA].

В доме покойного «лампадка — положено гореть до сорока дней. Днем тушили, а но­чью зажигали» [7:10].

Поминки также «делали на девятый и двадцатый день, приглашали всех род­ных, соседей. Обедню заказывали. В двадцатый день усопшие проходят огненну реку. Надо подать им доску, облегчить им путь. Потому двадцатый день надо обязательно делать. Говорят, лучше девятый день не делать, а двадцатый обяза­тельно» [7:10].

<Двадцатый день> это уж... немножечко, сходить в церковь, заказать обеденку, по­ложить на канун там хлебца или там песочку [ 19:26].

Сорокоуст в церкви заказывали. Поминали на девятый и сороковой день. На двадца­тый — нет. Приглашают близких и знакомых. Обедни, отпевание — все как положе­но [1:14].

С утра, часам к одиннадцати за стол садятся. До двенадцати первый стол должен по­есть. Первыми сажают старых и малых [1:15].

Поминки на сороковой день «так и называли “сорок дён”, “сороковины”. Эти поминки должны быть обязательно. Чем больше народу помянет — тем луч­ше. Приходят все, кто желает. С душой прощались, она в этот день дом покидает. До этого она в доме была. Еду клали: хлеб, воду, ложку. Обязательно. Когда на сороковой дён ходили на могилу, брали с собой хлеб и пшено, которые стояли у гроба, и посыпали ими могилу. Воду с молитвой выливают за угол дома. Это ту. Которая осталась со дня смерти» [1:14].

Стакан с водой, ложка, кусочек хлеба на середине. Это на любом обеде <...> Выпива­ли все потихонечку, по глотку, эту воду выпивали. Из всех присутствующих... Да, и все, кто присутствовал, все выпивали из этого стакана по глоточку [18: 34].

Считалось <...> в сороковой день провожают из дома душу усопшего [8: 11]. Для ду­ши «ставили на стол стакан с водой, на него положили ломтик хлеба, а сверху — лож­ку <...> После поминок хлеб отдавали птицам, а вода стояла до тех пор, пока не ис­парится [5:17].

Выпьют эту водичку, а пшено тама голубочкам высыпят, голубочкам, на волю выдут и высыпят голубочкам [19:27].

Сорок подарков гостям раздают. Идут в церковь, берут сорок просвир, сорок свечей, и в церкви кто стоит и там раздают [19:28-30].

Считается, что на сорок дней, что душа уйдет, то есть эти сорок дней она была с на­ми, хотя мы ее схоронили. А после сорока дней душа уходит. Поэтому считаются они особенными... Надо накормить не менее сорока человек [18: 33—34].

Справляются также поминки полугодичные и годичные. Годичные так же важны, как и «сорок дён». Посещали могилу и обедню заказывали в церкви. Приглашали больше родственников и знакомых [1:15].

В дальнейшем поводом для поминовения покойного могли послужить сон или примета. «Мне бабушка приснилась <...> Надо помянуть: купить прянички и конфетки — раздать ребятишкам» [JIA],

Чаще всего кладбище посещается по датам смерти и рождения покойных, в родительские дни и на Пасху, «весной, как снег сойдет» [ЛА], чтобы подправить, «убрать могилку», подкрасить ограду, посадить или полить цветы. «Неухоженная могилка — это забыли родителей своих. Плохая память, значит. Совести у них нет» [ЛА].

Примечания

¹ В основном это записи студентов по региональному вопроснику Г.П.Анашкиной (см.: Современные похоронно-поминальные обычаи и обряды // Основы полевой фолькло­ристики. Вып. 1. Сборник научно-методических материалов. Ульяновск, 1997. С. 54­59), составленному, в свою очередь, по программе И.А.Кремлевой (см.: Программа сбора материала по похоронно-поминальным обычаям и обрядам // Русские: семейный и общественный быт. М., 1989. С. 307-326). Использованы также собственные наблю­дения автора и материалы записей по авторской региональной Программе изучения русского похоронно-поминального ритуально-обрядового комплекса. Стенограммы хранятся в фольклорном архиве кафедры литературы Ульяновского государственного педагогического университета им. И.Н.Ульянова (ФАКЛ УлГПУ. Ф. 1. Оп. 6) и личном архиве автора [ЛА].

² Ссылки на стенограммы даются следующим образом: первая цифра в квадратных скоб­ках означает номер информанта (см. список информантов), вторая — номер страницы в записи стенограммы.

Список информантов

1. Киселева Мария Ивановна, 1910 г.р., с. Старые Маклауши, Майнский р-н, Ульянов­ская обл. — Хоронила в Ульяновске в 1995 г. свата 67 лет.

2. Оленкина Анна Никифоровна, 1922 г.р., с Китовка, Ульяновский р-н, Ульяновская обл. — Читалка.

3. Варламова Светлана Леонтьевна, 1965 г.р., г. Ульяновск. — Хоронила в Ульяновске в 1997 г. бабушку мужа 69 лет.

4. Захарова Валентина Николаевна, 1950 г.р., р.п. Игнатовка, Майнский р-н, Ульянов­ская обл. — Хоронила в Ульяновске в 1996 г. деда 84 лет.

5. Морозова Лидия Александровна, 1939 г.р., д. Починки-Новольяшево, Болыыетархан- ский р-н, Татарская АССР. — Хоронила в Ульяновске в 1993 г. отца 81 года.

6. Журавина Раиса Андреевна, 1929 г.р., с. Васильевка, Мелекесский р-н, Ульяновская обл. — Хоронила в Ульяновске в 1994 г. сноху 62 лет.

7. Курсанова Нина Петровна, 1941 г.р., с. Сельдь (в черте г. Ульяновска). — Хоронила в Ульяновске в 1986 г. мать 83 лет.

8. Малахова Валентина Васильевна, 1954 г.р., г. Ульяновск. — Хоронила в Ульяновске в 1996 г. женщину 75 лет.

9. Рыкова Анна Михайловна, 1931 г.р., с. Петровск-1, Чердаклинский р-н, Ульяновская обл. — Хоронила в Ульяновске в 1973 г. мать 69 лет.

10.Ставская Александра Андреевна, 1935 г.р., с. Степное Анненково, Тагайский р-н, Уль­яновская обл. — Хоронила двоюродного брата 75 лет.

11. Ермошина Искра Григорьевна, 1929 г.р., с. Вешкайма, Вешкаймский р-н, Ульянов­ская обл. — Хоронила в Вешкайме в 1998 г. мать 91 года.

12. Васильева Екатерина Васильевна, 1945 г.р., г. Ульяновск. — Хоронила в Ульяновске в 1985 г. деда 74 лет.

13.Сиразова З.Н., 1958 г.р., пос. Якшанга, Костромская обл. — Хоронила в Костромской обл. в 1994 г. отца 62 лет.

14. Минеева Анастасия Андреевна, 1911 г.р., с. Кайдино, Чердаклинский р-н, Ульянов­ская обл.

15. Никифорова Валентина Петровна, 1932 г.р. — Хоронила в 1987 г. мать 80 лет.

16. Ермолаева Роза Александровна, 1948 г.р., д. Тайба-Таушево, Тетюшский р-н, Татар­ская АССР. — Хоронила в 1998 г. юношу 17 лет.

17. Макарова Полина Ивановна, 1925 г.р., с. Семеновка, Ульяновский р-н, Ульяновская обл. — Хоронила в Ульяновске в 1980 г. мать 89 лет.

18. Борисова Тамара Николаевна, 1963 г.р., г. Ульяновск. — Хоронила в 1998 г. бабушку 87 лет.

19.Чекмыкина Мария Григорьевна, 1913 г.р., с. Русская Цильна, Ульяновская обл.— Хоронила в 1978 г. мать 92 лет.

20. Фролова Анна Петровна, 1920 г.р., с. Большое Нагаткино, Ульяновская обл. — Хоро­нила мужчину 64 лет.

21. Михеева Валентина Михайловна, 1937 г.р., с. Анненково, Ульяновская обл. — Хоро­нила в Ульяновске в 1996 г. соседку 84 лет.

(I РОСТР4НСТВО СОВРЕМЕННОГО ГОРОП/1

Д.К.Равинский

(Санкт-Петербург)

Городская мифология

При определении понятия «городская мифология» можно отметить по крайней мере три разных подхода. Во-первых, бытующие в городской среде рассказы о разного рода чрезвычайных событиях (классический пример — «как в гастрономе номер восемь продавали сардельки, сделанные из человеческого мяса»). Очень часто такие истории привязаны к конкретным городским локусам, нередко в них дается толкование происхождения топонима или определенной архитектурной особенности («почему у гостиницы “Москва” асимметричный фасад»). Извест­ная книга Е.З.Баранова «Московские легенды» — своего рода образец собрания таких легенд, хотя вышли подобные книги, посвященные и другим городам (Одессе, Нижнему Новгороду и т. д.).

Под городскими мифами иногда понимают и широко распространенные за­блуждения по поводу тех или иных городских объектов. Так, знаменитый петер­бургский краевед П.Н.Столпянский в своей работе «Петербургские легенды и предания» главное внимание уделил таким ошибочным наименованиям, как «дворец Бирона» или «дом Пиковой дамы». Наконец, в книге НАСиндаловско- го «Петербургские мифы и легенды» широко представлены и разного рода пре­дания об исторических персонажах, действие которых происходит в Петербурге— Ленинграде, т. е. то, что обычно называют историческими анекдотами.

Однако было бы ошибкой сводить городскую мифологию лишь к совокуп­ности текстов, выделяемых на основе перечисленных подходов. На наш взгляд, не стоит рассматривать ее просто как один из жанров городского фольклора. Го­раздо плодотворнее видеть в ней важную составляющую урбанистической куль­туры (можно даже сказать — одно из ее измерений), далеко не всегда воплощае­мую в текстах и нередко вообще не артикулируемую.

Речь идет об особом типе восприятия города, его «переживания», а разного рода «городские легенды» — лишь проявление, словесное закрепление этого вос­приятия.

По-видимому, впервые отчетливо сформулировала такой подход к городу (и вообще — ко всякому «месту») англичанка Вернон Ли в своей знаменитой книге

«Италия. Genius Loci»: «У некоторых из нас места и местности <...> становятся предметом горячего и чрезвычайно интимного чувства. Совершенно независимо от их обитателей и от их писанной истории они действуют на нас как живые су­щества и мы вступаем с ними в самую глубокую и удовлетворяющую нас друж­бу». В нашей стране такой подход к изучению города получил развитие в работах И.М.Гревса и особенно Н.П.Анциферова. Эта традиция пресеклась, не соответ­ствуя тенденциям времени, в 1930-е годы и возродилась в 1980-1890-е годы, причем ее «фокусом» стало, как и раньше, изучение «души Петербурга». Вехи на этом пути — два сборника: «Семиотика города и городской культуры. Петербург» (Тарту, 1984) и «Метафизика Петербурга» (СПб., 1993). Петербургу не случайно досталась особая роль в этом плане — устойчивый«петербургский миф» вопло­тился и в шедеврах отечественной культуры, и в бытовом фольклоре. Именно на петербургском, в основном, материале будет в дальнейшем рассматриваться те­матика городской мифологии.

«Исходной интуицией» в данном случае является представление о городе как

о целостном, «живом» культурном организме: «Города появляются на свет, рас­тут, живут своей неповторимой жизнью и даже умирают. Они похожи на людей <...>, поскольку город и есть плод замыслов и деяний человеческих <...> Ста­ринные здания, улицы, вещи хранят память о своих создателях, владельцах, обо всех, с кем соприкасались; они словно вбирают в себя частички человеческих душ, одушевляются»¹. Этот тезис выражает скорее эмоциональную основу но­вого подхода к изучению городской культуры. Его концептуальный аппарат раз­работан прежде всего Ю.М.Лотманом и В.Н.Топоровым, посвятившими ряд ра­бот проблемам семиотики пространства.

Как писал Ю.М.Лотман, «любая деятельность человека как homo sapiens’a связана с классификационными моделями пространства, его делением на “свое” и “чужое” и переводы разнообразных социальных, религиозных, политических, родственных и прочих связей на язык пространственных отношений»². Из этого возникает представление о со-творчестве, в которое вовлечены жители города. «Город — это суммарный итог непрерывной творческой деятельности каждого из живущих в нем, это материализованный творческий порыв, проявляющийся в его наиболее полном, присущем каждому человеку содержании. Самый послед­ний бродяга, не имеющий своего угла, является таким же творцом Города как и прославленный архитектор, застроивший его великолепными дворцами, — раз­ница лишь в “материале”, в котором находит воплощение творческий порыв их жизни»³. Показательно, что В.Н.Топоров, говоря, по-видимому, о фольклорных текстах, рассматривает их не как рассказы жителей о городе, а как рассказы са­мого города о себе: «В течение сорокалетнего петербургского “романа” автора он старался не упустить возможности прислушаться к тому, что город говорит сам о себе — неофициально, негромко, не ради каких-либо амбиций, а просто в силу того, что город и люди города считали естественным выразить в слове свои мыс­ли и чувства, свою память и желания, свои нужды и свои оценки»⁴.

Собственно говоря, городскую мифологию можно рассматривать как некую культурную игру, своеобразный диалог между городом и его обитателями. Классический пример— беседы, которые вел с петербургскими домами герой «Белых ночей» Достоевского, причем инициатива в диалоге принадлежала имен­но домам.

Мифологизация городского пространства — неизбежная черта городской культуры, под которой мы понимаем «приручение» горожанином среды своего обитания, внесение «человеческого измерения» в городской мир. Обычно как «античеловеческое» выступает «массовое», «стандартное». Такая тенденция су­ществовала практически во всей истории, но приобрела особую остроту в по­следние десятилетия. Современные социологи-урбанисты отмечают: «К сожале­нию, в течение нескольких десятилетий преобладала <...> тенденция расширяю­щейся, “спекающей” роли технологии. Среди ее конкретных проявлений следует назвать прежде всего подчинение процесса формирования городской среды ин­тересам инженерных и строительных ведомств (так, районная котельная не толь­ко определяет силуэт города, но также размеры и конфигурацию жилого района). Сверхтипизация застройки в совокупности с многочисленными строительными нормативами ликвидировала “человеческий” масштаб, лишила индивидуальных признаков среду повседневного обитания людей»⁵. Отсюда — печальные след­ствия: нервные перегрузки, «раздражаемость социальной жизни», а главное — «структура городской среды предрасполагает к формированию посетительско- потребительской ориентации и “рыскающего” типа повседневного поведения, неконструктивного по своему существу»⁶. Мифология возникает как антитеза «рыскающего» поведения, выполняя, кроме того, важную функцию отделения «своих» от «чужих», «горожан» от «приезжих».

В условиях Советской России особенную остроту приобретало противопо­ставление «нового» и «старого», получившее дополнительные значения «офици­альное»—«неофициальное», «навязанное»—«свое», и даже «ложное»—«настоящее». Характерно, что в антиутопиях, рисующих тоталитарное грядущее, появляется образ «Старого дома», с которым связываются попытки героя выйти из-под все­охватывающего контроля⁷.

Собственно говоря, городская мифология всегда неофициальна, несмотря на многочисленные попытки создания «официальных легенд». Излюбленный мотив городской мифологии — «переосмысление» официальных сооружений. Всякий (или почти всякий) город имеет свойство насыщаться культурными ас­социациями, что придает ему «дополнительное измерение». Это может отно­ситься даже к недавно возникшим городам-заводам — в них также часто возни­кают рассказы о плохих местах, пропавших людях и т. п. Но в старых городах с их насыщенной культурной историей мифология расцветает ярче и естественней. При этом небезынтересно отметить ту семиотическую игру, которая возникает в городе вокруг «старой» и «новой» семиотических систем. Характерное прояв­ление подобной игры — стремление всякой власти создавать новые святилища на месте прежних: памятник Ленину в московском Кремле на месте памятника Александру II, памятник Ленину в Костроме на месте памятника Ивану Сусани­ну (даже с использованием пьедестала) и т. д.⁸.

Важно подчеркнуть, что любой человек, оказывающийся в городе, испыты­вает воздействия, которые, не воспринимаясь рационально, окрашивают все в специфические тона. Гравитационно-тектоническое воздействие архитектурных сооружений, внутренняя пульсация города способствуют формированию особых свойств горожан, то, что можно назвать городским поведением. Вполне возмож­но, что такие привычки, как стремление Достоевского выбирать для проживания угловые дома или обычай Гоголя ходить только по левой стороне улицы, — лишь яркие и «замеченные» (в силу заметности героев) проявления тех особых взаи­моотношений с городским пространством, которые возникают у многих горожан (в особенности, у петербуржцев).

Мифологическая «семиотика пространства» органично вытекала из тра­диционных религиозных представлений. Показателен такой пассаж из очерка И.Ф.Тюменева о путешествии из Петербурга в Новгород⁹:

Только что мы переехали Обводный канал, и в окнах прекратилось мелькание тем­ных полос мостовой клетки, как старичок, вытянув шею по направлению к левому окну, стал набожно креститься на видневшуюся среди зелени белую массу собора Александро-Невской лавры. <...>

- А Вы знаете ли, кому я молился?

- Должно быть, Николаю угоднику.

- Нет-с, Николай угодник будет в свое время, он в Колпине. А я отдал прощальный поклон хозяину всей здешней местности, от Новгорода и до Финского залива, благо­верному князю Александру Ярославичу.

- Вот что! Ну, это мне не могло прийти в голову.

- А вот Петру-то Великому пришло. Перенес его именно сюда, на Неву.

Важнейшая предпосылка формирования всякой городской мифологии — уже упоминавшееся представление о «genius loci», т. е. о «душе местности», толь­ко ей присущем характере. Во многих случаях это ведет к формированию ло­кального Мифа, толкующего особую природу данной местности. Наиболее раз­работан в отечественной культуре Петербургский Миф: «Легенда о Петербурге, миф о нем начали складываться едва ж не с момента основания города. <...> В этом мифе Петербург уподобляется живому существу, которое было вызвано к жизни роковыми силами и столь же роковыми силами может быть низвергнуто в прародимый хаос. В одном случае силы, вызвавшие Петербург к жизни, имеют божественный характер, это провидение в своих благих намерениях одарило рос­сиян городом, с которым отныне связывается представление о славе отечества. В другом случае силы, вызвавшие Петербург к жизни, интерпретируются как про­явление зла, как силы губительные по отношению к национальному началу и, следовательно, антинародные и антибожественные»¹⁰.

В течение трех столетий петербургский миф получил очень много литера­турных, философских и художественных интерпретаций, но это не единствен­ный — хотя и самый плодотворный — пример такого рода. Формирование Мифа данной местности обычно ведет, как в «петербургском случае», к появлению представлений об особом характере обитателей или специфическом совпадении событий в данной местности.

Одно из проявлений «genius loci» — сложившиеся представления о «плохих» и «хороших» районах города. Таково, скажем, представление о «дурной», «злове­щей» атмосфере Скобелевской (впоследствии — Советской) площади в Москве.

Чаще всего поверья о «нехороших местах» связывают с наличием в прошлом здесь кладбищ или мест наказаний. Так, в Петербурге говорят о неприятных эмоциях, возникающих в Московском парке Победы, и объясняют это тем, что парк разбит на месте массовых захоронений жертв блокады. Славу «проклятого места» получил и участок Обводного канала от Борового моста до устья реки Волковки¹¹. Пример «избирательной негативности» — популярная в Иванове ис­тория о том, как за все советские десятилетия ничего не удалось построить на месте взорванного городского собора — сколько раз ни начинали работу, по тем или иным причинам ее приходилось «замораживать».

Дата добавления: 2015-08-29