Сонька. Продолжение легенды 17 страница

— Так что за барыня в ноги тебе ноне кланялась? — ревниво спросила Зоська, разливая водку в мутные стаканы. — Прям чуть не расцеловала образину!

— Не было б барыни, не было б жратвы! — огрызнулся Сучок. — Жамкай и не разводи баланду!

— А может, я ревную!

— Засунь свою ревность знаешь куда?.. Ага, в то самое место!

— Знала б, кто это была, взревновала б еще боле, — оскалился Кочубчик, трудно жуя ветчину плохими, гнилыми зубами, и засмеялся. — Может, даже прибила б сразу!

— А я и сейчас могу прибить! — набычилась Зоська.

— Мало выпила.

— Добавлю. И сразу по кумполу бутылкой!

— Это смотря кто кого! — тихо ощетинился Володя. — Забыла, как давеча кровищу со стен смывали?

— Помню, Володя. Сдача за мной, — кивнула Зоська и вдруг вызверилась: — Говори, тварь, что за валоха была?

Сучок поднялся, завел ополовиненную бутылку над головой женщины.

— Пришибу. Еще чего вякнешь, голова надвое!.. — Опустился на место, в короткий взмах головы опрокинул полстакана, посмотрел на Кочубчика слезящимися глазами. — А барыня, видать, очень даже знатная.

— Знатнее не бывает, — ухмыльнулся тот. — Вот заберет к себе, увидите, какой барин из меня получится.

— Заберет, — хмыкнула Зоська. — Кому ты сдался, такой кугут?..

— Кугут?.. — взъерепенился Кочубчик. — Кугут, сказала?!. Это теперь я кугут!.. А знаешь, кем я был до недавнего?!

— Знаю, — кивнула женщина. — Лярвой был! Соньку, воровку, сдал синежопым, вот и ныкаешь с того времени по подвалам. Как тебя, хмыря, не дорезали?!

— Потому как Бог бережет!.. Видать, не такая уж и лярва!

— Лярва… Ой какая лярва, — мотнул хмельной головой Сучок и удивился: — И чего это вдруг тебя воры перестали шукать? Ведь таких, как ты, не оставляют коптить небо.

— А кому он такой нужен? — отмахнулась Зоська, снова наливая водки. — Ноги не ходят, голова не варит, руки не держат. — С трудом сунула стакан в скрюченные Володины пальцы, засмеялась: — Видал? — Не чокаясь, выпила, поинтересовалась: — А чего еще дала, окромя тугриков?

— Ничего не дала, — огрызнулся Володя. — Что на столе, то и дала.

— Врешь, мизер, ой как врешь! — мотнул головой вор. — Только сегодня пытать не стану. — И поинтересовался: — Так что это за шваняйка была?

— В следующий раз явится, сам спросишь, — огрызнулся тот и впился зубами в недоеденную ветчину.

Было далеко за полночь, когда Сонька вошла в спальню Анастасии, опустилась на стул, включила слабый ночник.

Княжна проснулась, от неожиданного визита даже вздрогнула. Поднялась с подушки, удивленно смотрела на воровку.

— Что-нибудь случилось?

— Не пугайся… доченька, — улыбнулась Сонька. — Можно — «доченька»?.. Ты ведь сама назвала меня мамой.

— Можно, — не совсем уверенно ответила девочка, спросила: — Миха спит?

— Спит.

— Вы хотите со мной о чем-то поговорить?

— Да, — кивнула воровка и виновато улыбнулась. — Я не хотела при дочке, с тобой будет проще.

Анастасия ждала, смотрела на женщину настороженно и внимательно.

— Я буду с тобой как со взрослой, — предупредила Сонька. — Ты, конечно, знаешь, что такое любовь?

— Знаю. Хотя сама еще не любила.

— Когда-нибудь полюбишь. Миха, к примеру, любит твоего кузена.

— Да. Я счастлива этому.

— Я, наверно, кажусь тебе совсем старой, — печально улыбнулась воровка.

— Не такой уж и старой. Нормальной… — перебила ее девочка. — Вон о вас все газеты пишут.

— Спасибо, детка, — усмехнулась та, снова помолчала. Подняла глаза на княжну. — Теперь послушай меня внимательно. Я любила одного человека. Он предал меня, а я все равно любила. Любила и люблю… А вчера случайно встретила его и поняла, что не могу жить без него. Понимаешь?

— Понимаю, — тихо ответила княжна, не сводя с женщины глаз.

— Я не могу его оставить. Я должна быть с ним.

— А кто вам мешает?.. Будьте!

— Кто мешает? — усмехнулась воровка. — Моя непутевая жизнь мешает. Я ведь прячусь у тебя и могу выйти отсюда только в парике и очках.

— Вы хотите с ним уехать?

Сонька пожала плечами.

— Возможно. Но меня ловят. И потом, я с Михой.

— Она останется у меня.

— Нет, — покачала головой женщина. — Это невозможно. Однажды я отказалась от нее, второй раз этого не будет.

— Я вас не понимаю. — Княжна действительно не понимала взрослую женщину.

— Я сама себя не понимаю, — тихо произнесла воровка и неожиданно, как бы спонтанно предложила: — А что, если он пока поживет с нами?!

— Здесь?.. В доме?

— Да. — Сонька впилась в княжну глазами.

— А он кто?

— Никто!.. Нищий!.. Бродяга!.. Варнак по-нашему!

Глаза Анастасии заблестели от испуга.

— Мы хотите привести его в мой дом?

— Не хочу. Спрашиваю!.. Но он ничего не тронет!.. Я буду следить!.. Ему, детка, сейчас нужна помощь как никогда. Иначе он погибнет!

Княжна растерянно молчала.

— А что скажет Миха?

— Пусть это будет твое решение!.. Ты спросила, я тебе случайно рассказала. И ты приняла решение.

Лицо Соньки просило, умоляло, уговаривало.

— А кем он здесь будет? — спросила девочка.

— Кем угодно. Дворником. Рабочим. Привратником… Кем угодно, детка, лишь бы рядом со мной!

— Я подумаю… Подумаю и скажу, — сухо ответила княжна.

— Спасибо. — Сонька хотела поцеловать ей руку, но та решительно отвела ее, усмехнулась.

— Вы хоть немножко, но все-таки моя… мама.

Они не видели, что за дверью стояла Михелина и все слышала.

Когда Сонька вошла к себе в спальню, то увидела сидящую на краешке постели дочку. Мать подошла к ней, присела рядом, обняла.

— Я все слышала, — сказала Михелина.

— Может, это и хорошо, — кивнула воровка.

— Ты действительно хочешь, чтобы он здесь жил?

— Ты этого не хочешь?

— Я тебя спросила.

— А я тебе все уже сказала.

Дочка помолчала, глядя на свои руки, повернулась к матери.

— Это очень опасно, понимаешь?.. За ним может увязаться хвост.

Сонька пожала плечами.

— Значит, сниму для него квартиру.

— А если он заложит тебя?

— Не заложит. Я видела его глаза.

— А раньше ты их не видела?

— Видела. Они были другие. А сейчас — как у побитой собаки.

— Побитые собаки как раз чаще всего и кусают, — заметила дочка.

— Я не оставлю его, — решительно повела головой мать. — Вся моя жизнь — в нем, Миха.

— А может, все-таки во мне? — с издевкой спросила девушка.

— Это другое. Ты — дочка. Мы — одно целое. Богом, природой так заложено. А здесь человек появился со стороны и все подмял под себя. Ты ведь тоже любишь?

— Люблю. Но никогда не променяю тебя на него.

— Значит, не любишь.

— Я тебя не понимаю, Соня. Говоришь одно, потом все выворачиваешь наизнанку.

Сонька согласно кивнула.

— Запуталась. Голова не варит. Только сердце рвется на части, и больше ничего.

— Хорошо, — решительно произнесла дочка и поднялась. — Я поговорю с Настей. Попробую ее убедить.

— Спасибо, дочка, — склонила голову женщина.

Никанор смотрел на молодую хозяйку спокойно и непроницаемо. Анастасия старалась держаться уверенно, даже жестко.

— Сегодня вечером к нам привезут одного человека, он будет у нас жить некоторое время.

— Человек — дама?

— Человек — мужчина…

— Ваш родственник, знакомый, барышня?

— Тебе зачем знать?

— Мне, барышня, положено знать, кто находится в доме.

Девочка замялась.

— Хорошо, знакомый… Родственник другой дамы.

— Кого же? — склонил голову дворецкий.

— Нет, ты все-таки невыносим! — возмутилась Анастасия. — Родственник мадам Соньки. Тебя устраивает?

— Так же вор?

Княжна сжала кулачки, встала с кресла, прошлась по комнате.

— Боже, — закатила глаза девочка. — Я когда-нибудь определенно тебя уволю!

— Воля ваша.

— Тебя меньше всего должно беспокоить, кто и зачем здесь будет находиться!

— Но я дворецкий, барышня. Я несу ответственность за порядок в доме.

— А я хозяйка!.. И тоже кое за что отвечаю!

— Простите, я не желал вас оскорбить.

— Не желал, а все равно оскорбил! — Княжна с капризной миной вернулась на место. — Господин, о котором я упомянула, будет помогать тебе. Ты будешь им располагать как помощником!

— Ему можно доверять?

— Но тебе я ведь доверяю?!

— Благодарю, — снова склонил голову Никанор. — Я исполню все, что велели, барышня.

— Это не все, — остановила его Анастасия. — Анна… то есть Михелина, сообщит тебе адрес, ты будешь обязан отправиться по нему со слугами, забрать указанного человека и привезти в дом.

— Но возле двора дежурят филеры.

— Они караулят не тебя! — резко оборвала его княжна. — Выйдешь из ворот, покажешься, после чего сядешь в карету. Не думаю, что они станут следовать за дворецким.

— Слушаюсь, барышня.

Дворецкий откланялся и покинул гостиную.

В положенное время, как и было условлено, Никанор, одетый в выездной сюртук дома Брянского, в сопровождении двух крепких слуг, вышел со двора, демонстративно обошел вокруг кареты, показывая шпикам в дальней повозке, что это именно он, и что кроме слуг с ним больше никого нет, забрался внутрь, подождал, когда слуги последуют его примеру, и велел кучеру трогаться:

— Пошел, милый…

Филеры, удовлетворенные увиденным, следовать за ним не стали, остались на своем месте.

Володя Кочубчик сидел на своем привычном месте — на углу Невского и Литейного, попрошайничал.

— Люди добрые!.. Дамы и господа!.. Помогите инвалиду войны!.. Бился насмерть с японцем, кровь проливал, теперь вот сижу без чести и содержания!.. Помогите кто чем может, господа!

Рядом с ним остановился экипаж, из него вышли двое слуг из дома Брянского, склонились над ним.

— Просим в карету. Вас желает видеть некая особа.

Тот от неожиданности растерянно завертел головой.

— Как в карету?.. Какая особа?.. А где она сама?

— Ждут в доме на Фонтанке.

— Так ведь договаривались, что сама приедет.

— Вас ждут.

Слуги помогли Кочубчику подняться, подхватили под мышки, понесли к карете.

— Зоська! — вертел головой Володя. — Увозят!.. Ежли спросят, так и скажи — увезли!.. Зоська!

Из-за угла выскочила Зоська, запричитала:

— Куда вы его, окаянные?! Чего он такого сделал?.. Люди, ратуйте! Увозят живого человека!.. Инвалида увозят!

Карета быстро сорвалась с места и понеслась по Невскому, оставив позади голосящую нищенку.

Никанор проводил оборванного, грязного, дурно пахнущего, хромого Кочубчика к комнате, где находилась воровка, постучал в дверь.

— Сударыня, к вам гость.

Сонька тут же распахнула дверь, увидела Володю, ввела его в комнату, обняла, повисла на нем. Целовала, рассматривала испитое, в ссадинах лицо, гладила по слипшимся волосам.

Кочубчик ошалело смотрел на нее, невпопад целовал, улыбался глупо и растерянно.

— Володя. Володечка… Родной, единственный. Дождалась наконец.

— Так ведь я вот он, здесь, — бормотал тот. — Живой и здоровый… Ты чего, мама?

— Глазам не могу поверить.

— А ты верь. Верь, Соня. — Кочубчик увидел стоящую в комнате Михелину, спросил: — Дочка, что ли?

— Дочка.

— Красивая. На тебя похожа. — Он протянул руку. — Здравствуй, дочка.

— Дочка, да не ваша, — огрызнулась Михелина и вышла из комнаты.

— Ишь какая, — качнул головой Кочубчик. — Кусается… С характером, видать.

— С характером, — согласилась воровка. — В отца.

— А отец-то кто? — насторожился Володька. — Не я, часом?

— Не ты, не бойся, — усмехнулась она. — Другой человек.

— И слава Богу, — перекрестился скорченной рукой Кочубчик. — А то не приведи Господь с родным отцом так разговаривать.

Изюмов вошел в вестибюль театра, направился по лестничному маршу наверх, и здесь его остановил швейцар.

— Вы к кому, сударь?

От такого глупого вопроса артист даже остолбенел.

— Как это «к кому»?.. В театр!

— Вас пускать в театр больше не велено, — произнес швейцар.

— Не велено?.. Что значит «не велено»?.. С чего ты взял, дурак?

— Есть распоряжение Гаврилы Емельяновича вас больше в театр не пускать.

— Что за чушь!.. Такого не может быть! — Изюмов сделал шаг наверх. — Я желаю лично увидеть господина директора.

— Они заняты, и пускать вас к нему также не велено. — Швейцар прочно встал на его пути.

— Но это чистейшая глупость!.. — Артист беспомощно затоптался на месте. — В конце концов, я буду жаловаться!

— Как вам угодно, но в театр входить вам с сегодняшнего дня запрещено.

Изюмов постоял еще какое-то время в недоумении и потрясении, на слабых ногах спустился вниз. Его водило из стороны в сторону, в любой момент он рисковал потерять сознание.

И в это время он увидел Таббу.

Она вышла из кареты, легким шагом избалованной примы также направилась в театр, вошла в вестибюль, по пути увидела Изюмова.

— Что с вами, Изюмов? — спросила она удивленно. — Вам плохо?

— Я сейчас помру, — тихо пробормотал тот. — Помогите мне.

— Что стряслось?

— Мне отказано в театре.

— Что значит «отказано»?.. Кем?

— Гаврилой Емельяновичем.

— Шутите?.. По какой причине?

— Мне неизвестно… Хам на входе буквально вытолкал меня, — объяснил слабым голосом артист и попросил: — Прошу вас, спросите, походатайствуйте перед господином директором обо мне. Вы ведь все можете, мадемуазель… Я помру без театра.

— Повлиять не обещаю, но вопрос задам непременно.

Прима стала подниматься по ступенькам наверх, но неожиданно так же была остановлена швейцаром.

— Вы к кому, сударыня?

— Что значит «к кому»?.. Не узнаешь, что ли? — возмутилась Табба. — К Гавриле Емельяновичу, он ждет меня!

— Гаврила Емельянович распорядились вас к нему не впускать и попросили впредь о своих визитах сообщать заблаговременно.

Изюмов от услышанного выпучил глаза, опустился на мягкий пуфик.

Артистка от растерянности широко открыла рот и в первый момент не смогла вдохнуть воздух.

— Но я прима… артистка Табба Бессмертная!

— Мне это известно, — даже с некоторым состраданием произнес швейцар, — однако приказ господина директора нарушать не имею права. — Он увидел спешащих наверх артистов, попросил бывшую приму: — Отойдите, пожалуйста, в сторонку. Мешаете.

Табба послушно спустилась вниз, направилась к выходу. Изюмов двинулся следом.

Вместе — друг за другом — они пересекли зеленую площадь напротив театра, девушка опустилась на одну из скамеек сквера, артист примостился рядом.

Какое-то время молчали, затем Изюмов сказал:

— Выход один — пулю в лоб.

— Что? — оторвалась от своих мыслей Табба.

— Трудно даже себе представить, — усмехнулся тот, — как вы сможете без театра-с.

— Идиот!.. Дурак! — сцепив зубы, выкрикнула артистка. — Замолчите! Сейчас же замолчите и больше не смейте открывать рот!.. Вы меня поняли?

— Понял-с… Простите.

* * *

Гаврила Емельянович и следователь Гришин стояли у большого кабинетного окна, наблюдали за происходящим в сквере. Было видно, как отрешенно и потерянно смотрела в одну точку Бессмертная, и с каким участием наблюдал за ней Изюмов.

— Рассчитано все верно, — удовлетворенно кивнул Егор Никитич. — Ее это доломает окончательно, а потом можно будет брать ручками без перчаток.

— Ее и так можно было брать, но теперь девушка сама полезет в клетку.

— Лишь бы этот болван ничего не испортил.

— А что он может испортить?.. Она его на дух не переносит.

— Не переносила, — уточнил следователь. — Теперь беда может связать их одной веревкой.

— Ну и пусть. Теперь им двоим заказана дорога в театр.

— Так-то оно так, но госпожа Бессмертная должна еще выполнить одно маленькое порученьице нашего департамента.

Егор Никитич взял котелок, перчатки, трость.

— Уходите? — несколько удивился директор. — А по рюмочке?

— В следующий раз. Сейчас самое время душевно побеседовать с примой вашего театра.

— С бывшей примой! — поднял палец Гаврила Емельянович.

— Вы так легко ее списываете?

— Она сама себя списала, — улыбнулся директор. — Кто пойдет на представление, где по сцене скачет дочка воровки и любовница террориста?

Гришин неуверенно пожал плечами.

— Кто знает, может, вы и правы, Гаврила Емельянович, — и вышел из кабинета.

Когда следователь вошел в сквер, Табба и Изюмов продолжали сидеть на прежнем месте. Он вежливо снял котелок, поклонился сидящим.

— Приятно видеть вас в таком милом уединении. Не помешал? Могу присесть?

Бессмертная отрешенно взглянула на него, бросила:

— Как пожелаете.

— Благодарю.

Егор Никитич сел со стороны девушки, положил котелок и трость на колени, снял перчатки.

— О чем печалится госпожа лучшая артистка Санкт-Петербурга?

Она бросила на него испуганный взгляд, не ответила. Зато Изюмов мотнул головой, со смешком сообщил:

— Госпожа лучшая артистка стала просто госпожой. — И добавил: — Так же, как и господин артист.

— Замолчите же! — прошипела Табба.

— Можно вас попросить, — обратился следователь к Изюмову, — предоставить мне возможность кое-что сказать госпоже Бессмертной?

— Как изволите, — покорно согласился тот, отошел в сторонку, предупредил девушку: — Я буду ждать.

— Можете не ждать, — посоветовал следователь. — Мадемуазель при желании найдет вас.

— Нет уж, — упрямо заявил тот, — прошу не корректировать мои желания, господин хороший.

Изюмов отошел к соседней скамейке, уселся там, забросив ногу на ногу и устремив глаза в небо.

— По вашему состоянию я вижу, что что-то стряслось. Что? — спросил участливо Гришин.

— Мне отказано в театре, — ответила Табба, глядя перед собой.

— Не может быть!.. Как это?

— Меня остановил швейцар и передал распоряжение Гаврилы Емельяновича в театр меня больше не пускать.

Следователь откинулся на спинку скамейки.

— Глупость!.. Чушь!.. Вам отказать в театре?.. А кому ж там позволено бывать?.. Этой бездари?! — кивнул он в сторону Изюмова.

— Ему тоже отказано.

Егор Никитич поднялся, взял ее за руку.

— Пошли!.. Немедленно идем к Гавриле Емельяновичу, и вы убедитесь, что подобная глупость от него исходить не могла!

Девушка освободила руку.

— Если вы думаете, что у меня нет гордости, ошибаетесь. Теперь я буду ждать, когда меня попросят. А всякую сволочь, которая выталкивала меня вон, чтоб гнали взашей и чтоб ноги таковой в театре больше не было!

Следователь одобрительно кивнул, вновь присел рядом.

— Я вас понимаю. Видимо, так и следует поступить. — Он заглянул ей в глаза, с улыбкой предложил: — А желаете, я буду вашим верным другом?

— Другом? — враждебно посмотрела на него артистка. — Нет друзей, а тем более верных. Не желаю, не хочу больше их иметь. Хватит, наелась!

— Не в том смысле! — рассмеялся Гришин. — Я сделаю все возможное и невозможное, чтобы вы вновь были в театре.

— В обмен на что?

— Вы забыли?.. Мелочь!.. Ерунда!.. Помните о Соньке Золотой Ручке?

— Я об этой даме всегда помню.

— Вот и сделайте одолжение, а я переговорю с Гаврилой Емельяновичем.

Табба помолчала что-то прикидывая, переспросила:

— Отвезти в дом записку?

— Не только. Дать знать, если Сонька там.

— И когда вы желаете, чтобы я это сделала?

— На этой недельке. Я вам непременно дам знать.

— Хорошо, — кивнула бывшая прима. — Только условие. К Гавриле Емельяновичу я больше не пойду. Пусть он сам придет ко мне.

— Гордыня?

— Нет. Любовь к себе. Ненавижу, когда плюют в душу. За это даже мать родную не могу простить. — Она поднялась, направилась к Изюмову.

— А как вас найти? — спросил вслед Егор Никитич.

— При желании найдете, — не оборачиваясь, ответила Табба, взяла под руку изумленного артиста, и они двинулись прочь из сквера. — Пошли в кабак. Самый лучший, самый пьяный. Будем запивать горе, господин Изюмов.

Из кабака Табба и Изюмов вышли далеко за полночь, оба были крепко пьяны, и к ним тут же подкатила повозка.

— Куда следовать, господа? — весело крикнул извозчик.

— На Васильевский! — ответила Табба и взяла артиста за лацканы его легкого пальто. — Едете со мной, и чтоб никаких больше вопросов.

— Желаете, чтобы я был при вас? — не поверил тот.

— Не «при вас», а со мной, идиот!.. И молчать!.. Слышишь, молчать!

Они сели в повозку, извозчик хлестнул по лошадям, и они помчались в темноту ветреного Петербурга.

Катенька встретила госпожу встревоженно и с недоумением. Впустила ее в прихожую, удивленно уставилась на Изюмова.

— Вы с барыней?

— Так велено-с, — пожал тот плечами.

— Со мной! — ответила Табба, сбрасывая с ног туфли. — Катенька, выпить!

Та торопливо достала из буфета бутылки с вином, поставила на стол, затем заспешила на кухню за сладостями.

Артистка скрылась в спальне, Изюмов стоял посреди гостиной, не зная, куда себя девать.

— Что с барыней? — спросила прислуга, ставя на стол конфеты и фрукты.

— Уволили-с. Из театра-с, — пьяно кивнул Изюмов.

— Кого?

— Меня-с… И мадемуазель также-с.

Катенька от ужаса приложила ладонь к губам, ахнула:

— Боже…

Из спальни вышла артистка, молча налила в три фужера вина, посмотрела на Катеньку.

— Что?

— Нет, ничего, барыня.

— Сболтнул уже?

— Никак нет-с, — замотал головой Изюмов. — Молчу как сом-с.

Табба взяла свой фужер, опрокинула до дна, с трудом устояла на ногах, держась за стол. Дотянулась до лица Изюмова, цепко взяла его за скулы, притянула к себе и неожиданно поцеловала его жадно и страстно.

Катенька смутилась, пить не стала, быстро покинула гостиную.

Артистка отпустила вконец растерянного и красного Изюмова, пьяно попросила:

— Теперь вы… Слышите?.. Теперь вы поцелуйте меня.

Тот смотрела на нее, не в состоянии ничего сделать.

— Оглох?

— Не могу-с… — пробормотал артист. — Так сразу… — И добавил: — Я люблю-с…

— Кого?

— Вас.

— Так почему не целуешь?.. — Табба крепко взяла его за сорочку, притянула к себе. — Я велела, а ты не целуешь! Почему? Говори, сволочь! Почему? Презираешь, что меня выгнали из театра?.. Презираешь? Радуешься?! — Она вдруг сильно ударила его по лицу, затем стала хлестать не останавливаясь, что-то кричала, плакала, рвала на Изюмове сорочку, не отпускала.

Катенька бросилась оттаскивать хозяйку, та все равно пыталась достать артиста, а он, торопливо поправляя изодранную сорочку, отбивался, защищался, потом бросился к выходу.

Табба упала на диван, каталась на нем, рыдала, рвала на себе волосы, просила о милосердии.

— Господи, помоги мне… Помоги мне, Господи!.. За что Ты меня наказываешь, Господи!

Володя Кочубчик, опираясь на трость с набалдашником, одетый в белый костюм, с подстриженными волосами и бородой, степенно вошел в гостиную, остановился перед сидящей в кресле Анастасией, почтительно склонил голову.

— Здравствуйте, мадемуазель. Благодарю вас за милосердие, которое вы мне оказали. — И с некоторой даже кокетливостью представился: — Владимир Михайлович, ваш верный слуга и раб.

Сонька, Михелина и Никанор находились здесь же. Воровка смотрела на Кочубчика с нежностью и гордостью. Дочка — холодно и брезгливо. Дворецкий — беспристрастно и строго.

— Рабов здесь нет, — с напускной строгостью поправила его княжна, — а вот служить вам здесь придется исправно, — перевела взгляд на Никанора. — Во всем будете отчитываться и подчиняться моему дворецкому Никанору.

— Как прикажете, княжна, — снова склонил голову Володя.

— Прошу относиться к работающим с должным уважением и полагающейся строгостью.

— Строгость обещаю.

— И уважение.

— Уважение тоже будет, мадемуазель.

Анастасия снова повернулась к дворецкому.

— Покажи хозяйство Владимиру Михайловичу, Никанор, — велела она.

— Слушаюсь, барышня.

Дворецкий и Кочубчик ушли. Сонька, явно волнуясь, посмотрела на дочку, потом на княжну.

— Ну, как он вам?.. Хороший ведь, правда?

Михелина молчала, Анастасия тоже.

— Он вам понравится! — заверила воровка. — Чуточку пообвыкнет, оботрется, и вы на него не нарадуетесь.

— Лишь бы ты, мама, радовалась ему, — заметила дочка.

— Да я уж рада. Так рада, что голова совсем не своя.

— Мне кажется, он выпивающий, — по-взрослому строго заметила княжна.

— Конечно выпивающий. Бывало! — согласилась воровка. — А жизнь какая ведь на него свалилась?.. Разве там не пьют?

— Здесь пьянства быть не должно, передайте.

— Да я уже говорила!.. И объясняла, и просила, и даже угрожала!.. Все понял, со всем согласен. Да и с кем здесь пить?

— С самим собой, — усмехнулась Михелина.

— Если зайца долго бить, его можно научить даже спички зажигать, — попыталась отшутиться воровка.

— Как бы заяц сдачи не дал.

Лицо матери вдруг стало злым, жестким.

— А что это здесь вы мне морилово устроили?!. Пьет не пьет, сдачи даст не даст!.. Могу ведь манатки собрать, и все ваше станет нашим!

— Сонь, ты чего? — попыталась обнять ее дочка.

Мать сбросила ее руку.

— Сама за него переживаю, не меньше вашего!.. И следить за ним стану так, мало не покажется! — Повернулась и быстро покинула комнату.

— Мне ее жалко, — тихо произнесла Анастасия.

— Мне тоже, — кивнула Михелина. — Но я бы такого не полюбила. Скользкий какой-то.

— А мне он показался мужчиной забавным, — улыбнулась княжна. — И я даже понимаю твою маму.

Сонька сидела на диване в халате, наблюдала, как готовился ко сну Кочубчик. Он не спеша и любовно повесил в шкаф белый пиджак, затем, скача то на одной ноге, то на другой, стянул брюки, после чего принялся снимать сорочку.

На теле были видны синяки, ссадины, глубокие шрамы — следы былой жизни.

Воровка подошла сзади, обняла.

— Любимый… Единственный. — Поцеловала глубокий шрам на груди. — Бедненький мой.

— Это твои паскуды ширнули. Сам удивляюсь, как оклемался, — пожаловался Володя.

— Но ведь оклемался, и слава богу.

— Кость крепкая от папки с мамкой, мать бы их за ногу!

Сонька повернула его лицом к себе, через паузу спросила:

— Может, тебе денег дать?

— Зачем? — искренне удивился вор.

— Мужчина всегда должен быть при деньгах. А потом — вдруг захочется сходить к корешам.

— К каким корешам?

— Которые на воле.

Кочубчик рассмеялся.

— Говоришь так, будто здесь арестантская.

— Не арестантская, а все одно первое время скучать будешь. — Воровка явно проверяла его. — Дать?

— Не-е, мама, не надо… Я тут как у Христа за пазухой. Не желаю видеть все это блудилище. — Неожиданно добавил, снова рассмеявшись: — А понадобятся тугрики, тут есть чего цопнуть!

— Нет, Володя, здесь этого делать нельзя. Мне поверили, я за тебя отвечаю.

— Шутка, мама!.. Шутка! — Кочубчик ласково придавил ее нос пальцем. — Да и попробуй тут чего дернуть!.. Одна малявка так зыркает, что волосы на жопе шевелятся… Или еще этот хрен старый.

— Володя… Володечка… Даже не вздумай.

— Ну, Сонь, как неродная!.. Зачем воровать, когда как у Христа за пазухой. Да еще такая мамка рядом! — Он обнял ее и стал целовать.

Сонька задыхалась, теряла сознание, ловила его губы своими, тихо и томно стонала.

— Мама… родная… ты самая лучшая… А я тварь, мама.

Они упали на кровать, и ласки продолжались в постели.

…Потом они не спали. Тихо, полусонным голосом Кочубчик рассказывал Соньке о своей жизни.

— Когда братки меня пришили, пролежал я в лесу, считай, целую неделю. Все в память никак не приходил. Пока не подобрала одна хавронья.

— Какая хавронья? — не без ревности насторожилась воровка.

— Да так, баруха из соседней деревни. Вот у нее и оклемывался почти год.

— Молодая?

Володька повернул к ней голову, окинул оценивающим взглядом.

— Не очень. Чуток тебя помоложе будет.

Сонька проглотила сказанное, с деланым безразличием спросила:

— Ну, оклемался… И чего дальше?

— Дальше стал шарить мозгом, чего делать, куда лыжи направить.

— Дом-то хоть целый остался?

— Такой целый, что хотя б одно бревно в пепелище отыскать! — хмыкнул вор. Помолчал, переживая обиду, продолжил: — А куда двигать ноги, Сонь?.. На волю — враз твои товарищи прирежут. Жить у этой чувайки — тоже тоска смертная.

— Детей меж вами не осталось?

Кочубчик хохотнул.

— Осталось!.. Свинья с сиськами да поросята с мисками! — то ли отшутился, то ли чего-то недосказал он. Дотянулся до кисета, закурил.

— Не кури здесь! — шепотом приказала воровка. — Барыня ругается!

— Барыня… От горшка — до ремешка! — пренебрежительно сплюнул вор. — Вот и понял тогда, что алюсником быть — самое безопасное дело. Ни мокрухи тебе, ни бомбилово, никакого другого гоп-стопа!.. Копыто протянул, жалости по самое некуда подпустил, сказочку какую-нибудь даванул, и, глядишь, к вечеру и на хлебушек, и на курево, и на шмыгаря — на все хватает! К тому ж и синежопые подобных бухариков в упор не желают видеть.

Дата добавления: 2015-08-29