|
Карета с паном Тобольским подкатила к явочной квартире через полчаса после прибытия туда поэта Рокотова. Поэт гостеприимно и даже радушно, что никак не вязалось с его обликом, встретил поляка, взял под руку и повел в сторону двухэтажного деревянного дома, стоявшего в черном ряду ему подобных.
Поднялись на второй этаж, где в длинном мрачном коридоре их встретила белокурая симпатичная девица с приятной улыбкой, которая показала гостям на одну из дверей.
Судя по свободному поведению и по отношению к встретившей девушке, Рокотов здесь был не впервые, пан же держался несколько напряженно и с некоторой оглядкой.
В комнате, куда пригласили приехавших, навстречу поднялся чахоточного вида господин, протянул свойски руку поэту, затем пану Тобольскому.
— Губский.
Они расселись на низких деревянных табуретках, и Губский, бросив внимательный взгляд на нового здесь господина, произнес усталым тихим голосом:
— Благодарю, что вы приняли наше предложение. — Закашлялся, вытер рот большим носовым платком. — Задаю вопрос. Действительно ли вы, господин Тобольский, намерены участвовать в акции против обер-полицмейстера Санкт-Петербурга?
— Намерен, — кивнул пан. — Более того, это условие финансирования вашей организации. Если вы откажете мне в этом, я откажу в деньгах.
Присутствующие переглянулись, и Губский возразил:
— Вы нужны нам живым.
— Вам нужны мои деньги.
— Именно так.
— Вы их не получите, если не выполните мое условие. Я желаю ощутить, что значит смертельный риск.
— Смысл?
— Это мое личное.
— Хорошо, — выдержав паузу, кивнул Губский. — Хотя не вижу резона, однако вынужден принять ваше условие.
— Я бы желал ознакомиться с деталями акции.
— Вы получите такую возможность… Второй вопрос. Не возражаете ли вы, что в акции вместе с вами будет принимать участие господин Рокотов?
— Мы будем бросать бомбу одновременно? — удивился пан.
Поэт снисходительно усмехнулся, объяснил:
— Бросать бомбу буду я. Вы же вместе с мадемуазель Кристиной, — кивнул он на белокурую девушку, — станете координировать мои действия.
— Например? — не понял пан.
— Например, обозначать степень приближения объекта к месту бросания бомбы.
— То есть к вам?
— Именно так. — Поэт улыбнулся, взял со стола расчерченный лист бумаги, показал поляку. — Это план передвижения обер-полицмейстера к месту работы.
— Он всегда следует по определенному маршруту?
— Да, — кивнул Губский. — Мы изучали маршрут несколько месяцев. Чиновник — немец по национальности и не любит нарушать однажды установленный им порядок.
— Я буду находиться в двухстах шагах от вас и подам знак, — вмешалась Кристина. — Вы же продублируете меня для господина поэта.
От неожиданного напряжения ладони Тобольского взмокли, и он вытер их о штанины брюк.
— То есть я бросать бомбу все-таки не буду?
— Вы будете участвовать в теракте! — с плохо скрываемым раздражением заявил Губский. — Но ваша задача — не ждать результата, а как можно быстрее покинуть место происшествия. Если вас схватят или выследят, рухнет вся наша конспиративная цепочка.
— К какому дню готовиться?
— Об этом не знаю даже я. Все держится в строжайшем секрете. Вас известят накануне. — Губский кивнул поэту. — Проводите господина.
Тобольский и Рокотов покинули комнату, прошли все тем же сумрачным коридором, где несколько раз столкнулись с торопящимися, чем-то озабоченными людьми, вышли на улицу.
— Что это вы вдруг так разволновались? — с насмешкой спросил поэт.
— Как-то непривычно заранее готовиться к убийству человека, — пожал плечами пан.
— Но ведь вы когда-то пошли с револьвером на некоего господина!
— То было из-за женщины.
— Считайте, история повторяется… Дежавю. — Рокотов поклонился гостю и вернулся в дом.
Тобольский не совсем уверенным шагом подошел к своей карете, не сразу смог сесть в нее, оступившись пару раз на ступеньке, потом все-таки нырнул внутрь, и кучер ударил по лошадям.
Губский наблюдал за паном из окна второго этажа и, когда за спиной возник Рокотов, с сомнением бросил:
— Хлипковат несколько. Как бы не струсил в последний момент.
— Не струсит, — оскалился поэт. — Помучается пару дней и выйдет на дело одержимым. Я знаю эту породу людей.
— Странно все-таки, — задумчиво произнес Губский. — Богат, воспитан, самодостаточен, и вдруг жажда смерти. Почему?
— Я вам могу задать подобный вопрос? — снова оскалился поэт.
— Можете. И я отвечу. Желание реванша за все унижения, которым подвергался весь мой старинный род. Род разоренный, растоптанный, униженный интригами, завистью… А у этого отшлифованного поляка что?
— Бессмысленность существования. Все есть, а главного нет. Душевной гармонии нет. А лет прожито уже немало.
— Думаю, из-за женщины, — задумчиво произнесла стоявшая позади Кристина. — Не нашел понимания у женщины, вот и решился на крайний шаг.
— Сколько он принес денег? — неожиданно поинтересовался Губский.
— Пятьдесят тысяч рублей, — ответила Кристина.
— Будем просить еще.
— Жалко будет, если не выживет, — усмехнулся поэт.
К вечеру вдруг пошел дождь. Мелкий, колючий, холодный питерский дождь. Пан Тобольский шагал вдоль Екатерининского канала в сторону Спаса на Крови, ветер рвал полы длинного пальто, шляпу едва не сдувало с головы, а лицо было мокрым от мелких капель.
Поляк вдруг остановился, развернулся и стал неотрывно смотреть на черную быструю воду за чугунным парапетом.
Со стороны одинокая фигура смотрелась на пустой набережной особенно потерянно и печально.
И лишь спустя какое-то время поодаль от Тобольского замерла вторая фигура в черном — филер. Так они и стояли, отдаленные друг от друга дождем, ветром, смыслом.
Визит Рокотова в больницу к приме был совершенно неожидан и странен. Он вошел в палату, неся в руке черный тюльпан, жестом показал Катеньке, чтобы удалилась, та удивилась, но послушно вышла в коридор, а поэт проследовал во вторую комнату.
Артистка спала. Спала крепко, отвернув голову к стене.
Поэт осторожно положил тюльпан на белоснежный пододеяльник, и в этот момент Табба открыла глаза.
Она настолько не поверила своим глазам, что в какой-то миг закрыла их, а когда распахнула вновь, увидела опять перед собой господина поэта.
— Вы? — прошептала она.
Он печально улыбнулся и склонил голову.
— Прошу простить за неожиданный визит.
— Я рада… — прошептала она. — Я крайне счастлива. Это так странно. — Глаза ее были круглыми от застывших слез. Увидела на пододеяльнике черный тюльпан, взяла его, повертела перед глазами. — Почему черный?
— Мой цвет, — пожал тот плечами. — К тому же он символизирует печаль.
— Печаль? В чем печаль, если вы пришли? Я бесконечно рада вам.
— Я отбываю.
— Отбываете? — то ли испугалась, то ли крайне удивилась артистка. — И куда же, если не секрет?
— Далеко. Похоже, очень далеко.
— И сюда больше не вернетесь? — с немым ужасом спросила Табба.
— Похоже, что нет. Поэтому пришел попрощаться.
Девушка вдруг стала плакать, прикрыв лицо одеялом; поэт ничего не предпринимал, лишь смотрел на вздрагивающий пододеяльник, ждал.
Наконец прима достаточно успокоилась, открыла лицо, жалобно произнесла:
— Я помру без вас.
Марк улыбнулся, вдруг прочитал лирические, печальные строки:
Я беру в руки Крест
И бреду на Голгофу!..
Как Россия моя,
Как Святая моя.
Я опять беру Крест
И опять на Голгофу…[3]
— Все равно умру, — повторила Табба, глядя перед собой стеклянными глазами. — Вот увидите.
— Не увижу, даже если умрете, — усмехнулся поэт. — Слишком буду далеко.
— А у меня мать тоже воровка, — неожиданно призналась прима.
— Почему — тоже?
— Но вы ведь вор.
Он подумал, задумчиво пожал плечами.
— Наверно, вор… Все мы воры. Воруем друг у друга. Кто больше, кто меньше. И кто во имя чего.
— Моя мама — знаменитая воровка, — с неожиданной гордостью продолжила прима.
— Знаменитая? — удивился Рокотов. — Это кто же?
— Сонька Золотая Ручка.
Поэт внимательно посмотрел на девушку, и было непонятно, поверил он ее словам или нет.
— Вы ее видите часто?
— Нет. Я от нее отказалась.
— От матери?
— И от матери, и от сестры… И даже прокляла.
Рокотов неожиданно уронил голову на грудь и сидел так какое-то время неподвижно.
— Никому не признавайтесь, — хрипло, сдавленно произнес он.
— О матери?
— О том, что прокляли. Это страшнее, чем убийство. Проклятие способно в самый неподходящий момент настичь вас. — Резко поднялся, спешным шагом двинулся из палаты, затем неожиданно остановился. — Я был проклят матерью! — Он постоял, глядя на девушку тяжелым взглядом, вдруг перекрестил ее и, не сказав больше ни слова, покинул палату, оставив Таббу в полной растерянности и оцепенении.
Княжна, Андрей и Михелина прогуливались по Крестовскому острову. Катались на маленьких смешных пони, кружились на карусели, взбирались на деревянные, гладко отполированные горки и с визгом катились вниз.
Кузен Анастасии все время был рядом с Михелиной, оказывал ей знаки внимания, в необходимых случаях нежно поддерживал ее под ручку, на давая свалиться наземь.
Княжна радовалась прогулке, свободе, простору, а особенно тому, что Михелина нравилась Андрею.
Она просто любовалась ими.
Однажды воровка едва не упала с качелей, кузен успел подхватить ее, лица их оказались так близко, что еще какой-то миг — и мог случиться поцелуй.
Оба смутились, Андрей поцеловал руку девушки, повернулся к застывшей в ожидании кузине.
— Анастасия, я, похоже, влюблен.
Михелина попыталась деликатно прикрыть его губы ладонью, но он отвел ее руку.
— Клянусь. Я даже не представляю, как покину вас.
— А ты не покидай, — пожала плечиками Анастасия. — Василий Николаевич поможет тебе.
— Нет, — печально улыбнулся юноша. — Есть жизнь, есть любовь, но выше всего этого — долг!.. — Повернулся к Михелине, ненавязчиво привлек ее. — Вы ведь дождетесь меня, мадемуазель Анна?
— Я буду ждать, — улыбнулась она.
— А если это будет не через месяц и не через два?
— Все равно буду ждать, — ответила молодая воровка и прикоснулась губами к его щеке.
Гаврила Емельянович в задумчивости расхаживал по кабинету, глядя на носки своих лаковых штиблет и как-то совсем не обращая внимания на стоявшего возле двери Изюмова.
Артист чувствовал себя совершенно не в своей тарелке, не знал, куда девать руки и чего ждать от директора театра.
Тот вдруг круто изменил направление, подошел к артисту почти вплотную.
— Вы ведь все это сочинили? — спросил директор, глядя в глаза Изюмову.
— Нет, — сглотнул тот. — Святая правда.
— Врете. Этого не может быть, потому что не может быть никогда!
— Они сами мне об этом сказали.
— Бред, фантазии, чушь, больное воображение!.. Вы хотя бы представляете своим комариным умом, что
— Представляю…
— Ни черта не представляете! — Директор отошел от Изюмова, сделал несколько шагов по кабинету, снова остановился. — Сонька Золотая Ручка вместе с полицмейстером посещает приму оперетты в больнице! — истерично выкрикнул он. — Чем не заголовок на первой странице любой газетенки?!
— Вы про дочку забыли-с, — подсказал Изюмов.
— Молчать! — затопал ногами Гаврила Емельянович! — Не сметь открывать рот!.. Стоять, слушать и молчать! — Снова приблизился вплотную. — Вы не говорили, я не слышал эту галиматью!.. И не дай бог где-то кому-то брякнете — задушу своими собственными руками! Насмерть!.. Вы поняли меня?
— Так точно-с!
— Не сметь!.. Не сметь по-солдафонски! Вы пока что артист, мать вашу втридешево!.. Вон отсюда!
Изюмов повернулся и в полуобморочном состоянии двинулся прочь из кабинета, и тут директор окликнул его:
— Подождите! — Подошел близко, изучил с ног до головы. — Зачем вы это делаете?
— Что? — не понял тот.
— Всю эту грязь о женщине, которую любите.
— Потому что люблю. Люблю, страдаю, безумно ревную. Пусть и ей будет не совсем сладко на этом свете.
— Мразь… Пошел!
Артист ушел, директор вернулся к столу, посидел какое-то время в задумчивости, снял было трубку телефона, но передумал, достал из буфета рюмку, налил до краев водки, выпил.
Изюмов сидел в третьесортном артистическом кабаке, будучи крепко пьяным и дурным по поведению. За столом он был один, перед ним стояли почти опорожненная бутылка водки, а также обглоданная кость баранины и капустный салат.
Публики в этот полуденный час здесь почти не было, поэтому прицепиться особенно было не к кому.
— Человек! — заорал он половому и поманил пальцем. — Еще бутылку водки и самую малость закуски!
— Так ведь вы, барин, первую еще не допили, — пытался возразить тот.
— Молчать, сволочь!.. Молчать и исполнять приказание! Ты знаешь, кто перед тобой?
— Господин артист!
— Вот и ступай отсюда, свинья!
— Слушаюсь.
Половой удалился, Изюмов налил рюмку и в короткий взмах головы опрокинул ее.
Увидел вошедшую в кабак чем-то узнаваемую фигуру, напрягся. Проследил за человеком в шляпе и с тростью, даже, от предчувствия интриги, подался вперед.
Это был пан Тобольский. Он сел за свободный стол, к нему тотчас подскочил половой и, получив распоряжение, удалился.
Изюмов наполнил до краев рюмку, поднялся и неровным шагом, расплескивая по рукам и на пол водку, двинулся к знакомому господину.
— Прошу прощения. Артист тяжело рухнул на стул напротив пана, попытался улыбнуться. — Пьян-с как свинья, поэтому посмел потревожить.
Тобольский спокойно и с некоторым интересом смотрел на него.
— Не признаете? — обвел пальцем вокруг своей физиономии Изюмов.
— Признаю, — улыбнулся тот. — Артист оперетты.
— Благодарствую… — Артист поклонился и снова расплескал водку. — Вы однажды интересовались мадемуазель Бессмертной. Верно?
— Да, было.
— И она указала вам на дверь!
— Тоже было.
— Теперь извольте выслушать меня, сударь. — Изюмов выпил остаток водки, попытался найти на пустом столе какую-либо закуску, но занюхал в итоге рукавом. — Перед вами сидит дрянь и сволочь!.. В самом препротивном виде!
— Вы много выпили, и вам следовало бы отправиться домой.
— Не надо, — поднял тонкий, худой палец артист и поводил им перед лицом пана. — Не надо, сударь, останавливать артиста, если он решил до конца сыграть свою роль!
— Хорошо, слушаю вас.
Изюмов помолчал, склонив голову к столу, вдруг резко вскинул ее.
— Я влюблен!.. Понимаете, влюблен! Бездарно, безответно, бессмысленно!.. Догадываетесь в кого?
— В мадемуазель Бессмертную.
Артист удивленно посмотрел на незнакомца, сокрушенно повел головой.
— Похоже, это у меня на лбу уже написано… Да, в мадемуазель Таббу. Прекрасную и восхитительную. Я, низкая и гнусная тварь, влюблен в самую сияющую женщину!.. Знаете, почему я так себя презираю, сударь?
— От беспомощности, — с пониманием усмехнулся пан.
— Именно так!.. Все верно!.. От беспомощности я даже пошел на предательство!.. Я предал ее, господин хороший!.. Я стал шпионить за ней! Чтоб знать все! Чтоб наблюдать!.. Чтоб отомстить! За нелюбовь отомстить! А потом докладать!.. Как самый последний шпик!.. Как дешевый филер! И презираю себя за это!.. Презираю, дрожу, ужасаюсь и снова хочу!.. Потому что мстить, мстить, мстить!
— Может, следует остановиться? — подсказал Тобольский.
— Поздно!.. Уже поздно!.. Заигрался! К тому же она поведала свою самую-самую большую тайну, а я взял и выложил все!.. После этого только в петлю! Или убивать, убивать, убивать!.. Всех подряд убивать! Может, этим смою позор и стыд!
— Ступайте в церковь, может, легче станет.
— Боюсь. Не дойду. В реку брошусь. — Изюмов перегнулся через стол, зашептал: — Она ведь дочь воровки!.. Соньки Золотой Ручки!. Сама созналась в этом!.. А я, тварь никчемная, донес. Разве можно это пережить?
— Зачем призналась? — осторожно полюбопытствовал пан. — Думаете, душу облегчить?
— Может быть, может быть… — задумчиво произнес артист. — Мать ведь приходила к ней!.. С дочкой приходила!.. А она их не приняла! Изгнала!.. Чтоб тень на нее не падала!
Возник половой, поставил на стол чайник, воду и удалился. Изюмов крикнул ему вслед:
— Водки на этот стол!
— А с кем приходила мать? — с нескрываемым интересом спросил поляк.
— Сказал же, с дочкой. Тоже воровкой.
— И их не задержали?
Изюмов расхохотался, повертел пальцем у виска.
— Как возможно задержать, если они прибыли в свите самого господина полицмейстера?!
Пан Тобольский ничего не понимал.
— Как это могло случиться?
— А это не нашего ума дело, сударь!.. — развел руками артист. — Полицмейстер ведь дальний родственник покойного князя Брянского! И у покойника было бриллиантов о-го-го!.. — И неудачно пошутил: — Может, у них с Сонькой там общая малина!
— Значит, Соню можно найти в доме князя Брянского? — задумчиво произнес поляк.
— Я этого не говорил, — поднял руки Изюмов, — вы не слышали!.. Иначе мне голову сразу сзаду наперед! — И с силой захлопнул собственный рот ладонью.
Снова подошел половой, поставил на стол две рюмки, бутылку водки, рыбную закуску.
Артист налил в обе рюмки, поднял свою.
— Выпейте, сударь, за заблудшую душу раба божьего Николая. Авось на небе услышат и не дадут закончить мою поганую жизнь под забором!
Пан Тобольский также поднял рюмку, чокнулся с растирающим по физиономии пьяные и жалостливые слезы артистом Изюмовым.
В кабак не спеша вошел филер, с достоинством огляделся и занял один из ближних столиков.
На него тут же отреагировал артист.
— Видали?.. Шпик!.. Это по мою душу! Куда ни сунься, они следом. — Он тяжело поднялся, натыкаясь на столы, двинулся в сторону филера. Остановился перед ним и вдруг заорал во всю актерскую глотку: — Встать, сволочь!.. Встать, если вам приказывают!
— Вернитесь на место, иначе я вызову полицию, — негромко и спокойно предупредил шпик, продолжая сидеть.
— Полицию?! Вы решили испугать меня полицией? Меня, артиста императорского театра!
— Оставьте меня в покое, сударь.
— А я не оставлю! Вы, сударь, оскорбили меня!.. Меня, артиста Изюмова! Вы знаете такого артиста?
— Не знаю и знать не желаю.
— Вста-ать! — снова заорал возмущенный Изюмов и ухватил шпика за лацканы плаща. — И марш за мной в полицию!.. Сейчас вы узнаете, кто такой Изюмов.
Между ними завязалась бурная потасовка, Изюмов пытался выволочь шпика из-за стола, тот упирался и отбивался.
Пан Тобольский, воспользовавшись скандалом, поднялся из-за стола и быстро направился к выходу.
Филер заметил это и немедленно бросился следом. Но его перехватил артист, они упали, и единоборство продолжалось на полу.
Пан тем временем выбежал из кабака, махнул поджидавшему его извозчику, тот немедленно подкатил, и поляк запрыгнул внутрь.
Пролетка на всех рысях понеслась прочь.
Шпик, сопровождаемый пьяным артистом, все-таки умудрился выбраться на улицу, увидел уносящийся экипаж, в злобной беспомощности заметался по улице.
— Черт, упустил!.. Уехал! — И тут уже сам вцепился в валявшегося на земле Изюмова. — В участок! Немедленно в участок! Сейчас вы ответите по полной!
Офицерский полицейский чин, проводивший дознание, чиркал что-то в бумагах, бросая внимательные взгляды в сторону задержанного. Изюмов несколько пришел в себя, поэтому хмуро и с удивлением переводил глаза с полицейского на нахохлившегося на табуретке шпика.
— Должен предупредить о том, — произнес он, еле ворочая языком, — что являюсь лицом неприкосновенным, так как имею особое поручение от департамента полиции.
— Поэтому набросились на тайного сотрудника и помешали ему работать? — усмехнулся полицейский.
— Они тоже мешали мне… работать.
— Сейчас все и объясните. — Полицейский отложил ручку, посмотрел на артиста. — Что послужило причиной рукоприкладства по отношению к данному господину?
— Он мне мешал.
— В чем?
Артист замолчал, демонстративно отвернувшись к стене.
— Я к вам обращаюсь, господин Изюмов.
Тот продолжал молчать.
— Господин Изюмов, вы испытываете мое терпение.
— Прошу немедленно пригласить сюда господина Гришина, — наконец изрек тот, продолжая смотреть в стену.
— Господина следователя?
— Именно.
— И что вы желаете конфиденциально ему поведать?
— Это он поведает вам, что я есть за персона!.. И вы не только выпустите меня, но и попросите прощения!.. Оба!
Шпик и полицейский переглянулись, усмехнулись. Изюмов заметил это, с неожиданной агрессией заговорил путано и непонятно:
— Сонька Золотая Ручка… воровка… а у нее дочка!.. Прима нашего театра!.. Вместе с господином полицмейстером навестили в больнице… И хоть бы кто-нибудь подумал. А подумать есть тут о чем!.. О-го-о! Потому как скандал и прочее!.. Огромный скандал, вплоть до погон!.. А кому это нужно?.. Никому, господа!.. Поэтому прошу немедленно освободить и сообщить о сказанном господину следователю!
— Белая горячка, — заключил полицейский и позвонил в колокольчик. Когда в кабинет заглянули два дюжих полицейских, он распорядился: — В холодную!
Полицейские подхватили артиста под руки и потащили к выходу. Он упирался, кричал, отбивался, но силы были очевидно не равны.
Вор Кабан который день совершал свой ежедневный «променад» по самым шумным улицам Петербурга в надежде натолкнуться на кого-нибудь из воров или, не приведи господи, на Соньку.
Сегодня ему повезло. Только он вышел на Невский, сильно прихрамывая и волоча правую ногу, и прошел всего лишь от Екатерининского канала до Думы, как вдруг увидел шествующего навстречу вора Артура — как всегда элегантного, с тростью, в длинном пальто.
Артур тоже увидел Кабана и даже обрадованно двинулся навстречу, но товарищ неожиданно округлил глаза и повел головой назад.
Там, шагах в ста от него, неспешно шагали два филера, по виду беспечные, по цепким взглядам — внимательные, отслеживающие.
Артур прошел мимо Кабана и филеров, на всякий случай оглянулся, и в этот момент Кабан оглянулся тоже.
Наместники Мамая в Питере, воры Артур, Улюкай, Резаный и Безносый, проводили «качку» на дальней хате, в пригороде, и вели доверительный, трудный базар о том, что Кабана рикишнули и теперь только сам бог, если он, конечно не фраер, знает, как дальше поведет себя задымленный, если его как следует прессонет легавка.
— Не должен Кабан зашухерить, как бы его ни ломали, — предположил наивный Улюкай. — Вор все-таки. Товарищ…
— Товарищ… — усмехнулся Безносый. — Это смотря как будут ломать. Ежли пальцы станут менять местами, может такое запеть, что даже нам тут не усидеть.
— А вот зачем они его выгуливают по Невскому? — спросил Резаный.
— Как зачем? — удивился Артур. — Чтоб упасть на кого-нибудь из нас.
— Мы-то для них рыбешка — что корюшка на Ладоге, — пожал плечами Резаный. — Для них главная — Сонька.
— Как они ее могут выследить, если даже мы, воры, ничего о ней не знаем?! — удивился Улюкай.
— И хорошо, что не знаем, — усмехнулся Артур. — Напоролась бы на Кабана — и ручки в браслетах.
— Они долго Кабана водить не станут, — сказал Безносый. — Надоест… Станут головы ломать над чем-нибудь другим. И обязательно придумают.
— Что, к примеру? — удивленно посмотрел на него Улюкай.
— А пес их знает. Они хоть и дубаки, но вертожопые.
— Жалко Кабана, — усмехнулся Резаный. — Ему лучше сейчас курносую принять, чем вот так по Невскому шастать. Все одно они его не отпустят.
— Может, заглушить его? — вдруг предложил Артур. — Для его и нашего спокойствия?
От такого предложения все вдруг оцепенели, и Резаный негромко промолвил:
— Шуткуешь, Артур, или кумпол совсем поехал?
— Не шуткую и кумпол не поехал, — серьезно ответил тот. — Кабан хоть, считай, уже зажмуренный, а все одно вреда принести еще может.
— Это даже не по-скотски, — заметил Улюкай. — По-звериному.
— По-звериному будет, когда каждого из нас будут подвешивать за ребра!
— Ну и чего мы добьемся, если загасим его? — не сразу спросил Резаный.
— Сам пораскинь мозгами.
— Я тебя спрашиваю.
— Меня?.. — Артур оглядел притихшую напряженную компанию, уселся поустойчивее. — Ладно, слушайте… Первое. Облегчим ему остаток дней. Второе. Отведем от нас возможную беду. И третье. Сонька… Снегири кинутся разбираться с мокротой, а воровка, если она отсиживается в Питере, сообразит и нырнет куда-нибудь. Если мы зевнем ее, Мамай этого не простит. Сгноит каждого.
Было тихо, все молчали, усваивая доводы Артура, наконец подал голос Улюкай:
— Ну и кто пойдет на мокрое против нашего товарища?
— Сейчас узнаем.
Воры напряженно следили, как Артур взял лист бумаги, разорвал его на четыре части, на одной поставил карандашом жирный крест и опустил все листочки в свой цилиндр.
— Берите.
Воры с опаской по очереди стали засовывать руки в цилиндр, доставать рваные куски бумаги.
— Так и знал, — произнес Улюкай, вытирая взмокший лоб. — Ежли что-то дурное, то обязательно на меня. — Сунул листок в карман, посмотрел на Артура. — И как все это будет проходить?
— Вот над этим мы сейчас и подумаем, — кивнул Артур.
Следователь Гришин сидел в кабинете директора оперетты, наблюдал за Гаврилой Емельяновичем спокойно и даже с некоторым интересом.
— Разговор трудный, Егор Никитич, — решился наконец директор, сел за стол, сцепив пальцы под подбородком, уставился на следователя. — Трудный и конфиденциальный. — Помолчал снова, не решаясь произнести самые важные слова. — Вам известно, где находится знаменитая воровка Сонька Золотая Ручка?
От подобного вопроса следователь даже откинулся назад, встряхнул головой.
— Гаврила Емельянович, что это с вами, любезный?.. Какие, однако, мысли теснят вашу светлую голову!
— Мысли самые насущные, Егор Никитич, — усмехнулся тот. — Вся полиция Санкт-Петербурга ищет воровку, а она, оказывается, совсем недалеко. Рядышком!
— Рядышком?
— Не просто рядышком, а даже под крылышком.
— Под каким крылышком?
— Под высокочиновничьим, дорогой Егор Никитич!
Гришин ровным счетом ничего не понимал. Поднялся, налил из графина воды, выпил, вернулся на место.
— Вам доктора не следует вызвать? — полушутливо спросил он.
— Следует. Но не мне. Возможно, даже вам. Если соизволите дослушать до конца.
— Попытаюсь. Излагайте, Гаврила Емельянович.
Он с усилием вытер ладонью большой скользкий лоб, с иезуитской улыбкой посмотрел на следователя.
— Вы наблюдали даму с молодой девицей, которую весьма трогательно опекает наш уважаемый Василий Николаевич?
— Наблюдал, и не однажды.
— И вам ничего не бросилось в глаза?
— Бросилось.
— Что именно?
— То, что господин полицмейстер слишком увлечен француженкой!
— Увлечен. Но не француженкой, а Сонькой Золотой Ручкой.
Гришин смотрел на директора как на сумасшедшего.
— Простите, Гаврила Емельянович, но вы повторяете бред, который нес ваш сумасшедший артист.
— Согласен, артист идиот. Но сведения, полученные им, требуют самого тщательного подхода. Гибель князя, какая-то французская родственница с дочкой, немедленный контакт с полицмейстером. Разве это вас не настораживает?
— Заметьте, и мадам, и мадемуазель весьма пришлись ко двору князя! — ехидно заметил Егор Никитич. — И дочь князя просто без ума от них!
— Именно. Именно, Егор Никитич, — развел ручками директор.
— Бред. Понимаете, идиотизм! — закричал возмущенный Гришин. — Знаменитая аферистка под ручку не с кем-нибудь, а с полицмейстером Санкт-Петербурга!.. Вы хоть представляете себе эту дикость?!
— Не дикость. Реальность.
Следователь вскочил, забегал по кабинету.
— Допустим!.. Предположим, что это так и есть!.. Страшный, кошмарный сон!.. И что? Вы предлагаете мне подойти к господину полицмейстеру и вдруг заявить: ваша дама сердца — это та самая знаменитая аферистка, которую вы ловите?!. Это вы предлагаете?
— Мне сложно давать вам совет, но на вашем месте я бы принял к сведению мои соображения.
— Хорошо, приму, учту, намотаю на ус, — успокоительно произнес Гришин, подошел к комоду, по-хозяйски налил две рюмки водки. — Давайте беречь нервы, Гаврила Емельянович. Все болячки от них, окаянных!
Выпили, улыбнулись друг другу.
— Госпожа Бессмертная когда выписывается из больницы? — спросил следователь.
— Завтра. А через три дня дает первый спектакль.
— Отлично. Нынче я проведаю мадемуазель. Для успокоения наших с вами душ.
Били в пыточной Кабана умело и беспощадно, чтобы все кровоподтеки и синяки уходили в тело, а не на лицо. Затем подвешивали за руки под потолок, привязав к ногам по пудовой гире.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |