им подобные.
Вернемся к столкновению во время обсуждения в Т-группе. Как же в
итоге удалось взять ситуацию под контроль? В нее вмешался групповой
лидер, спросивший Сэма, испытывает ли тот какие-то чувства по отношению
к Гарри. Сэм задумался на мгновение и ответил: <Ну, у меня складывается такое
чувство, что Гарри - человек фальшивый>. Но это, конечно, вовсе не чувство
в том смысле, который мы здесь придаем этому слову: на самом деле перед нами
мнение или суждение, названные чувствами. В этом суждении тоже отражается
чувство, но только неадекватно понятое или неадекватно выраженное. Поэтому
групповой лидер пошел дальше, спросив у Сэма, какие все-таки чувства тот
испытывает к Гарри. Сэм продолжал стоять на своем, повторяя, что Гарри -
человек фальшивый. <А чем тебе это мешает?> - спросил лидер у Сэма. <Меня
это страшно злит и раздражает>, - отвечал Сэм. Тут вмешался еще один член
группы и попросил уточнить: <А что именно Гарри сделал такого, что вызвало
у тебя раздражение, Сэм?>. После нескольких минут подобного зондирования
со стороны разных членов группы Сэм сознался, что раздражение у него вызва-
ло повышенное внимание Гарри к некоторым из ее участниц. При дальнейшем
зондирований выяснилось, что Сэм воспринимал Гарри как мужчину, очень
привлекательного для женщин. И в конце концов Сэм признался в чувстве
зависти к Гарри: Сэм сам хотел бы обладать обаянием Гарри и пользоваться
таким же успехом у женщин!
Заметьте: поначалу Сэм всячески маскировал эту зависть; вместо этого он
разрядил обуревавшие его чувства, выразив презрение Гарри и обозвав его
фальшивым человеком. Подобный тип выражения чувств является проявлением
психологической самозащиты: поскольку мы живем в обществе, основанном на
конкуренции, жизнь научила Сэма, что если он признается в чувстве зависти
по отношению к кому-либо, то это может понизить его в собственных глазах и
в глазах окружающих, а его соперника, Гарри, наоборот, может возвысить.
Подобное признание сделало бы Сэма уязвимым, то есть заставило бы его ощу-
тить свою слабость в сравнении с Гарри. В то же время, высказав презрение, Сэм
добился собственного возвышения.
В качестве способа психологической самозащиты его поведение можно
назвать успешным, однако оно едва ли помогло Сэму разобраться в своих
чувствах и в тех событиях, которые их вызвали. И совершенно определенно
можно утверждать, что подобное поведение не привело Сэма к лучшему
пониманию Гарри, а Гарри - к лучшему пониманию Сэма, или в данном
конкретном случае - к лучшему пониманию Гарри себя самого. Короче говоря,
Сэм общался неэффективно. Как механизм защиты Я, его поведение было адап-
тивным, как форма коммуникации - крайне неадаптивным.
Когда же Сэм признался в своей зависти к Гарри, это признание сде-
лало Сэма уязвимым, но оно же открыло и пути к коммуникации; в конце
концов это поведение помогло обоим лучше понять друг друга. Более того,
признания в том, что они завидуют успеху Гарри у женщин, поступили и от
других мужчин - членов группы. Эти признания дали полезную информа-
цию и самому Гарри, так как позволили ему понять, какой эффект на окру-
жающих мужчин производит его поведение.
Как мы знаем, Гарри теперь может выбирать из многих открывшихся
перед ним возможностей. Он может продолжать вести себя, как и раньше,
давая, таким образом, возможность другим продолжать испытывать по отно-
шению к себе ревность и даже враждебность. Или же он может модифициро-
вать свое поведение тем или иным образом так, чтобы доставлять окружаю-
щим, а в конечном счете и себе самому, меньше проблем. Решение остается
за ним. Если Гарри решит, что действия, которым все завидуют, слишком
важны для него, чтобы от них отказываться, то он все равно приобретет
многое, узнав о том, как воздействует его поведение на Сэма. Например,
если похожая ситуация возникнет еще раз, то Гарри, который теперь осве-
домлен о том, какое воздействие может произвести его поведение на других
мужчин, уже не удивится их реакциям, он будет стараться лучше понимать
окружающих и вряд ли будет слишком резко реагировать в ответ, и так далее.
Конечно, предыдущий пример относительно прост для анализа. Все
закончилось тем, что Сэм признался в зависти к Гарри, которая факти-
чески является одной из форм восхищения. А если бы Сэм ненавидел Гар-
ри? Следовало бы ему в этом случае открыто выражать свою ненависть? Что,
если бы Сэм был убежден в том, что Гарри - дурной человек? Должен был
бы Сэм и в этом случае открыто выражать свое убеждение?
Снова и снова мы можем наблюдать различие между чувствами и суж-
дениями (или оценками). Было бы в высшей степени полезно, если бы
Сэм мог выразить чувства, лежащие в основе его суждений и оценок. Со-
вершил ли Гарри какое-то действие, задевшее Сэма и вызвавшее его гнев?
Не оттого ли Сэм так ненавидит Гарри и считает его дурным человеком?
Сэм не достигнет многого, просто обсуждая порочность партнера.
Вот их возможный диалог:
Сэм'. Я ненавижу тебя, Гарри. Ты плохой человек.
Гарри'. Ничего подобного.
Сэм: Ну, по крайней мере, мне это видится именно так. Я просто обеспе-
чиваю тебе обратную связь, чего от нас здесь, собственно, и ожидают.
Гарри'. Это твои проблемы, между прочим, ты и сам-то не очень...
Обзывая Гарри разными нелицеприятными именами, Сэм создает си-
туацию, когда Гарри вынужден в большей мере обороняться и контратако-
вать, нежели прислушиваться. Однако, если бы Сэм начал со своих собствен-
ных ощущений (<Я задет и рассержен>), то это можно было бы рассматри-
вать как своего рода приглашение Гарри к дискуссии на тему о том, что он,
Гарри, мог сделать такого, что задело и рассердило Сэма. Это не значит,
будто кому-то доставит удовольствие услышать, что он кого-то рассердил
или задел, вовсе нет. Но подобная информация помогает нам обратить вни-
мание на обсуждаемую проблему и попытаться совладать с нею.
Почему же для Сэма столь соблазнительно назвать Гарри дурным чело-
веком, вместо того чтобы поговорить с ним о своей обиде? Причина такого
поведения уже не должна составлять тайны для читателя: если мы чувствуем
себя задетыми - это принижает нас, делает уязвимыми.
В нашем обществе мы стремимся плавно скользить по жизни, защи-
щая себя от различных неприятностей; результатом этого являются своего
рода <поведенческие доспехи>, которые носит каждый из нас, чтобы другие
не могли причинить нам боль. А это в свою очередь приводит к тому, что мы
во многих ситуациях ведем себя неаутентично, то есть мы скрываем наши
истинные чувства от других людей. Часто это достигается благодаря реакциям
<короткого замыкания>, вроде тех, что были рассмотрены выше. Иногда нам
удается скрывать свои чувства и от себя самих!
Суммируя все вышесказанное, можно утверждать следующее: реци-
пиенту будет значительно легче услышать, что ему говорят, и действовать
в соответствии с услышанным, если обратная связь будет выражена на
языке чувств, а не на языке суждений и оценок. Это действительно так по
двум главным причинам.
Во-первых, мнения и суждения человека о другом человеке относят-
ся к сфере догадок и предположений. Так, мнения Сэма о том, что Гарри -
человек фальшивый или дурной, могут отражать реальность, а могут и не
отражать ее, поскольку являются всего лишь теориями Сэма относительно
Гарри. Лишь сам Гарри знает наверняка, фальшивый он человек или нет; что
касается Сэма, то он лишь высказывает свою догадку. Однако утверждение
Сэма о том, что он испытывает зависть или гнев, не является догадкой или
теорией - это абсолютный факт. Сэму нечего гадать о своих чувствах - он их
просто знает. Гарри могут заботить или не заботить интеллектуальные теории
Сэма или его приговоры, напоминающие папские буллы, однако если Гарри
желает взаимодействовать с Сэмом, то первому, вероятно; небезынтересно
знать о чувствах второго, а также о том, какую роль он, Гарри, играет в
раскручивании этих самых чувств.
Во-вторых, причина, по которой обратная связь, выраженная на
языке чувств, является более предпочтительной по сравнению с той, что
выражена на языке суждений и мнений, следующая: когда Сэм высказы-
вает мнение или суждение о Гарри, то он говорит лишь о Гарри и ни
о ком ином; однако, когда Сэм рассказывает о чувствах, вызванных
поведением Гарри, то он приоткрывает кое-что и о себе самом. Действи-
тельно, если в рассматриваемом случае Сэм заговорит на языке чувств,
то первое из высказываний Сэма о поведении Гарри будет высказыва-
нием о самом Сэме\
Таким образом, высказывание собственных чувств по отношению к
кому-либо - это своего рода подарок. Говоря языком метафоры, в этом
случае Сэм открыл двери своего дома и дал Гарри войти. Однако, когда Сэм
формулирует суждение о Гарри и осуществляет атрибуции относительно его
мотивов или личности, то тем самым Сэм как бы штурмует баррикады,
воздвигнутые Гарри. У Гарри есть все основания сопротивляться подобному
<штурму>, поскольку в данном случае у Сэма нет никаких прав входить в дом
Гарри без приглашения. Последний может разрешить войти, рассказав о сво-
их чувствах по отношению к Сэму, и точно так же Сэм может позволить
Гарри войти, рассказав о своих [75].
Чувства и намерения. В повседневной жизни часто бывают ситуации,
когда один человек (И) говорит или делает что-либо, что наносит вред
другому (Р). Если реципиент (Р) все же решается открыто выразить свою
боль или обиду, то источник (И) может настаивать на том, что нанесение
вреда не входило в его намерения.
Для И очень полезно ясно сказать о ненамеренности нанесенного
вреда, но еще важнее пойти дальше. Если И заявит: <О, прошу прощения,
я не имел в виду обидеть вас, вы мне действительно нравитесь>, - а Р
ответит: <Ну и прекрасно! Теперь я чувствую себя намного лучше>, - этот
обмен любезностями может сгладить взаимное напряжение и сделать от-
ношения партнеров вполне приемлемыми. Чаще всего только этого мы и
хотим - чтобы межличностные отношения были приемлемыми. Но в кон-
це концов можно желать и большего: мы можем узнать что-то новое о себе
самих и о другом человеке. Мы можем выполнить эту задачу, преодолевая
склонность затушевывать события, аналогичные вышеописанному, и при-
ступая к исследованию этого процесса: <Почему же я приношу вред людям,
вовсе этого не желая?> - или: <Почему меня так легко задеть?>
Но даже в простых ситуациях (вроде той, которую мы рассматрива-
ем) всегда найдется место для искаженного, неэффективного взаимодей-
ствия. Так, если в намерения И не входит обидеть Р, то И часто склонен
отвергать легитимность нанесенной обиды, как бы заявляя: <Какое право вы
имеете считать себя обиженным теперь, когда знаете, что в мои намерения
ничего подобного не входило?> Снова мы вынуждены заметить: подобный
тип аттитьюдов отнюдь не помогает И узнать нечто новое, как и не помогает
Р почувствовать, что о нем заботятся. Суть же прямой коммуникации состоит
как раз в том, чтобы помочь пониманию нас самих, друг друга и природы
наших взаимоотношений, а не в том, чтобы решать, кто прав, а кто виноват.
Чтобы выполнить эту задачу, каждому из нас необходимо принимать на себя
ответственность за свое поведение и его воздействие на других людей, а так-
же отдавать себе отчет в том, как чужое поведение воздействует на нас.
Коммуникация в повседневной жизни. По мере того как мы развиваем в
себе способность общаться друг с другом открыто и честно в сфере близких
взаимоотношений, мы постепенно позволяем себе стать более уязвимыми и
учимся тому, как не пользоваться уязвимостью других в своих собственных
интересах. Однако за пределами наших самых лелеемых отношений мы не
можем всегда ожидать от других такого выражения чувств, которое сделает
этих людей уязвимыми, как мы не можем быть уверенными и в том, что
другие не воспользуются нашей собственной уязвимостью.
Все же со временем от наших знаний об эффективной коммуникации
могут также выиграть и наши повседневные взаимодействия с людьми, не
входящими в число членов наших семей или в число близких друзей (размер
выигрыша будет различным, в зависимости от конкретных индивидов и
ситуаций, с которыми приходится иметь дело).
Позвольте мне проиллюстрировать вышесказанное: когда люди вклю-
чены в какие-то взаимоотношения, они обычно испытывают по отноше-
нию друг к другу некоторые чувства. Если эти чувства не поняты, они
могут помешать выполнению решаемой в данный момент задачи. Напри-
мер, предположим, что вы и я являемся членами комитета, состоящего из
шести человек, который собирает средства для неблагополучных детей. Пред-
положим также, что вы умны, обладаете высоким творческим потенциалом,
атлетически сложены, богаты и обаятельны. Я чувствую в вас сильного кон-
курента и хочу нравиться остальным членам комитета больше, чем вы. По-
этому, когда вы предлагаете какую-то идею, связанную с привлечением
средств, я, находясь под влиянием своих чувств, буду настойчиво искать в
вашем предложении какой-нибудь дефект и постараюсь высмеять это пред-
ложение, оспорить его, даже если идея хороша. Особенно, если идея дей-
ствительно хороша...
Теперь вообразим, что у меня присутствует твердое понимание того,
что за чувства мной владеют, - понимание, полученное благодаря учас-
тию в прямых разговорах, происходивших с теми, с кем меня связывают
близкие отношения, или во время участия в работе Т-групп. Каким обра-
зом это поможет мне? Смогу ли я встать, подойти к вам и, положив руку
на плечо, произнести: <Меня обуревают чувства зависти и соперничества,
но ваши идеи великолепны, и вообще вы потрясающий человек! Я хочу
поддержать ваше предложение!>? Сомневаюсь, что все произойдет подоб-
ным образом.
Во-первых, я побоюсь сделать это. Ведь вы можете не захотеть взаи-
модействовать со мной, придерживаясь норм открытости. Вы можете по-
пытаться извлечь преимущества из той позиции уязвимости, в которую
поставило меня мое признание, и начнете унижать меня.
Во-вторых, при отсутствии близких отношений между нами, я не
имею права использовать свою открытость в качестве косвенного средства
принуждения, чтобы заставить и вас в свою очередь стать уязвимым для
меня. У меня нет никакого права нажимать на вас, чтобы вы стали более
открытым, чем вам этого хочется. Но если я не могу выразить свои чувства
прямо или стать для вас уязвимым, то какую ценность могут представлять
мои коммуникативные навыки в этой ситуации?
Чтобы ответить на этот вопрос с помощью примера, давайте вер-
немся к заседанию того самого <комитета шести>. Когда вы выдвигаете
хорошую идею, я чувствую себя ужасно. Я также ощущаю непреодолимое
желание тут же разыскать в вашей идее какие-то недостатки. Однако, если я
уже научился <смотреть в глаза> своим чувствам зависти и соперничества и
понимать их, то я могу сдержать себя и задуматься: а действительно ли ваша
идея столь плоха, или я просто снова поддаюсь духу соперничества? Если я
могу отдать себе отчет в собственной зависти и потребности одерживать верх,
то у меня появляется неплохой шанс с этими чувствами справиться и, таким
образом, стать более продуктивным членом комитета.
В последующем, если я узнаю вас лучше и начну вам доверять, я могу
решить, что настало время поделиться с вами (в приватной обстановке,
конечно) моими прежними чувствами, в которых доминировало соперни-
чество. Возможно, я смогу сделать это таким образом, чтобы рассказ о моих
чувствах послужил бы своего рода приглашением завязать между нами более
тесные, более открытые отношения, вместе с тем не вынуждая вас пойти на
них.
Моей собственной личной целью является развитие таких отношений
со все большим числом знакомых, чтобы в результате мое социальное окру-
жение действительно становилось бы более безопасным, более открытым,
более спокойным, более возбуждающим и более способствующим науче-
нию, пониманию и личностному росту. Это нелегко осуществить, и поэтому
столь соблазнительным было бы вернуться к позиции победителя, нежели
уязвимой личности, снова выглядеть хорошим и <правым>, вместо того что-
бы общаться с другими людьми ясно и открыто. Как важно, что мы понима-
ем: стоит нам поддаться этому искушению, и кривая разводов будет по-
прежнему расти, а число и степень глубины приносящих истинное удовлет-
ворение межличностных отношений будут продолжать снижаться.
Социальная психология
как наука.
Научный метод, вне зависимости от того, приложим ли он к физике, хи-
мии, биологии или социальной психологии, является наилучшим из тех,
которыми мы, люди, обладаем, чтобы удовлетворить наше стремление к
знанию и пониманию. Говоря более конкретно, мы используем научный
метод, пытаясь приоткрыть подчиняющиеся определенным законом отношения
между вещами - будь то химические соединения, планеты или первопричи-
ны человеческой любви и предубеждений.
Первым шагом в научном процессе является наблюдение. В физике
простое наблюдение может быть, например, таким: если у моего ребенка
в кузове игрушечной машины лежит резиновый мяч, то, когда девочка
потянет машину вперед, мяч как будто откатывается назад, к стенке (на
самом деле это не так - просто создается впечатление, что мяч откатыва-
ется назад!), а стоит только резко остановить машину, как мяч тут же
поспешит к ее передней части. В социальной психологии простое наблюде-
ние может быть, например, таким: если я работаю официантом, то мои
чаевые, видимо, будут большими в случае, когда я нахожусь в хорошем
настроении и расточаю улыбки клиентам, чем в случае, когда я сам не
свой и улыбаюсь им реже.
Следующим шагом будет попытка догадаться, почему произошло
именно то, что мы наблюдали; эта догадка и станет нашей попыткой при-
открыть те самые <подчиняющиеся определенным законам отношения>, о
которых упоминалось выше.
Третий шаг - это придание нашей догадке формы гипотезы, дос-
тупной экспериментальной проверке.
И наконец, последний шаг будет представлять собой спланирован-
ный и проведенный эксперимент (или серию экспериментов), который
либо подтвердит, либо опровергнет нашу гипотезу.
Если серия искусно спланированных и корректно проведенных экс-
периментов не подтвердит нашей догадки, мы откажемся от нее. Как од-
нажды заметил мой любимый автор - физик Ричард Фейнман [1]: <Не
имеет значения, насколько прекрасна догадка или насколько умен или
знаменит выдвинувший ее, если эксперимент противоречит догадке, то
значит, она неверна. И ничего больше!> По моему мнению, в этих словах
заключена как сущность науки, так и ее красота: в науке нет священных
истин.
Наука и искусство
Название этого раздела звучит слишком строго-разграничительно. Неужели в
нашей науке не найдется места искусству? Разве искусство, подобно науке,
не является также способом удовлетворения нашей потребности в понима-
нии?
Я убежден, что эти два процесса, хотя и различаются между собой,
но они взаимосвязаны. Великолепное определение указанного различия
дал известный российский психофизиолог Павел Симонов. Согласно его
точке зрения [2], как ученые мы пристально вглядываемся в наше окруже-
ние и пытаемся организовать неизвестное разумным и осмысленным об-
разом; как художники мы реорганизуем известное окружение с тем, чтобы
создать нечто совершенно иное. К этому тонкому наблюдению я могу лишь
добавить, что для хорошего эксперимента часто требуется комбинация
опыта и мастерства, присущих и ученым, и художникам. Как эксперимен-
таторы мы в буквальном смысле используем искусство, чтобы обогатить
нашу науку. Я убежден, что это особенно верно в случае социально-психо-
логических экспериментов.
Почему именно в социальной психологии? Полный ответ на этот воп-
рос вы получите по мере чтения этой главы. Сейчас же позвольте мне просто
заметить, что в социальной психологии мы изучаем не поведение химичес-
ких реактивов в мензурке и не поведение резиновых мячиков в кузове игру-
шечной машины, а поведение умных, пытливых и искушенных взрослых,
которые всю жизнь прожили в социальном мире. Нет нужды долго говорить
о том, что, подобно изучающим их экспериментаторам, наши испытуемые
развили собственные идеи и теории относительно того, что порождает их
чувства и поступки, так же как и чувства и поступки окружающих. Это со-
всем не тот случай, когда вы экспериментируете с химическими реактивами,
подопытными животными или даже с людьми в <несоциальных> ситуациях.
Тот факт, что мы имеем дело с социально искушенными человечески-
ми существами, как раз и делает социальную психологию в качестве предме-
та экспериментальных исследований столь зачаровывающей. В то же время это
обстоятельство требует от экспериментаторов (если они не хотят упустить
шанс получить веские и надежные результаты) значительной доли <искусст-
ва>. В данной главе я попытаюсь максимально точно рассказать вам, как это
происходит.
О т умозрительных рассуждений
к эксперименту
А теперь давайте еще раз вспомним случай в Иосемитском национальном
парке, описанный в главе 2. В общих чертах произошло вот что: когда я
внезапно проснулся, разбуженный криками о помощи, то увидел толпы
туристов, бросившихся на помощь человеку, который в ней нуждался. А
поскольку поведение этих туристов совершенно определенно отличалось от
того, что продемонстрировали свидетели убийства Дженовезе (тридцать во-
семь человек наблюдали, как женщину забивали до смерти, и даже не пред-
приняли попытки каким-либо образом помочь несчастной), то я стал раз-
мышлять о том факторе, который вызвал такое различие в поведении в обе-
их описанных ситуациях. Однако, вне зависимости от того, насколько умными
и искушенными были мои рассуждения, я не мог быть уверен, что они
верны. Существовали буквально десятки различий между ситуацией в Иосе-
митском туристском лагере и случаем с убийством Дженовезе! Как же мы
можем быть уверены, что нашли именно тот фактор, который и был реша-
ющим, то есть то различие, которое и обеспечило различие результатов?
Умозрениям грош цена. Поскольку все мы являемся социальными пси-
хологами-любителями, то немудрено, что все мы почти все время пре-
даемся рассуждениям относительно социально-психологических проблем
и событий. Позвольте мне преподнести вам совершенно свежий пример -
в тот момент, когда я пишу эти строки, ему нет и нескольких часов.
Несколько минут назад в самый разгар исправлений, которые я вно-
сил в эту главу, мне пришлось ненадолго отвлечься, чтобы просмотреть
раздел газеты <Нью-Йорк тайме>, посвященный развлечениям. Мое вни-
мание привлекла впечатляющая статья критика Нила Габлера о Майкле
Джексоне, вероятно, одном из самых знаменитых эстрадных артистов мира.
В тот момент, о котором я веду речь, Джексон как раз был в эпицен-
тре одного из грандиознейших скандалов 90-х гг.: певца обвинили в сексу-
альных приставаниях к детям. В указанной статье Габлер [3] рассуждал о
резком падении популярности Майкла Джексона в результате этого, пока
еще не подтвержденного обвинения. Автор статьи развивал следующий те-
зис: основная причина такого резкого падения заключалась в том, что подоб-
ное обвинение наносило удар по имиджу, который сотворил себе Майкл
Джексон (<странный, но безобидный вечный ребенок, ранимый гений, асек-
суальный и наивный в этих вопросах человек>) [4].
Габлер шел в своих рассуждениях дальше, приводя для контраста
имидж Мадонны, и утверждал, что поскольку певица создала образ жен-
щины дикой и экстравагантной, то ей может <сойти с рук> все что угодно\
Согласно Габлеру, ее имидж не будет нарушен никаким из поступков,
даже если она вдруг обернется своей противоположностью и объявит, что
стала примерной христианкой [5].
Что же, может быть это и так. Габлер, конечно, предоставил нам
впечатляющий набор рассуждений относительно межличностного восприя-
тия, имиджа, ожиданий, а также отметил влияние их нарушения на степень
популярности данного человека. Но попал ли он в цель? Ведь вполне возмож-
но, что само упоминание о сексуальных домогательствах в отношении детей
настолько противно большинству людей, что они немедленно отвернутся от
любой знаменитости, которой коснулось лишь облачко скандала, независи-
мо от ее ранее сложившегося имиджа.
Однако как вам удастся выяснить причину? Можно просто расспро-
сить недовольных поклонников Майкла Джексона о причинах потери ин-
тереса к своему недавнему кумиру. Но за минувшие годы мы достаточно
узнали о том, что люди не всегда осознают, почему они поступают так
или иначе, и в сложной ситуации простая просьба объяснить свое поведе-
ние обычно не приводит к надежным результатам [6]. Именно поэтому
социальные психологи и проводят свои эксперименты.
Однако каким образом мы сможем провести эксперимент с Майк-
лом Джексоном? Вероятнее всего, у нас ничего не получится. В ситуациях,
подобных описанной, мы должны попытаться сделать предметом экспе-
римента более общий феномен, а не его конкретное проявление.
Позвольте мне проиллюстрировать, что я имею в виду, высказыва-
ясь столь изощренно.
Как вы помните, в главе 8 речь тоже шла об одном умозрительном
рассуждении, связанном с Джоном Кеннеди. В начале 60-х гг. наше внима-
ние привлек удивительный феномен: в годы президентства Кеннеди его
личная популярность резко возросла сразу же после того, как он совер-
шил потрясающую ошибку, дорого стоившую стране. Речь идет о том, что
после трагически неверного шага президента, известного как фиаско в зали-
ве Свиней, опрос, проведенный Институтом Гэллапа, показал, что люди
полюбили Кеннеди больше, чем до инцидента! Как ученый, я стал рассуждать
о причинах, которые могли бы вызвать такой сдвиг в сторону большей по-
пулярности, и предположил следующее: ввиду того что образ Кеннеди той
поры был близок к совершенству, грубая ошибка президента послужила
большему <очеловечиванию> его образа в глазах простых людей, которые,
таким образом, могли почувствовать себя ближе к президенту, чем раньше.
Но, поскольку в те времена, когда случилось фиаско в заливе Свиней, суще-
ствовало еще множество других факторов, способных повлиять на измене-
ние популярности президента, то я никак не мог быть уверен в том, пра-
вильны ли мои рассуждения или нет. Кроме всего прочего, нас меньше ин-
тересовал факт популярности президента Кеннеди, чем сам выявленный
феномен: приводит ли совершение грубой ошибки почти безупречным чело-
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |