Э. А. ЖЕЛУБОВСКАЯ (ответственный редактор), 8 страница

³⁸ H. А. Машкин. История древнего Рима. М., 1956, стр. 11.

³⁹ Т. Н. Грановский. Бартолъд Георг Нибур, стр. 45.

⁴⁰ К. Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 21, стр. 103.

⁴¹ Там же, стр. 169.

⁴² «Право аграрное тем для меня важно, что оно впервые привело меня к критическим исследованиям о римской истории. До тех пор я более занимался греческой древно­стию. Читая в молодости сравнительные жизнеописания Плутарха и Аппиана, я никак не мог понять аграрного закона»,— указывал впоследствии Нибур, предпосылая это своему замечанию, что лишь гольштейнские наблюдения дали ему ариаднину нить к римскому аграрному праву. (Цит. по: Т. Н. Грановский. Историческая литература во Франции и Германии в 1847 году, стр. 258).

«Немногие принимали историю так горячо к сердцу и понимали ее так цельно, как Нибур. Он не дробил ее на отрешенные одна от другой части. Поэтому ему случалось вносить в древность впечатления, приня­тые от новой истории; еще чаще слышится в его отзывах о современ­ных ему событиях отголосок античных воззрений на государство. В этой особенности заключается его сила и отчасти его слабость», — писал Гра­новский, верно и метко определяя десницу и шуйцу общего историче­ского подхода Нибура ⁴³.

В тех случаях, когда аналогии, к которым часто и широко прибегал Нибур, были исторически оправданы, сравнительно-исторический ме­тод, применявшийся уже таким образом Нибуром, открывал ему глаза на многое очень важное. Но в то же время Нибур считал призванием истории — «посредницы вечности» — сблизить нас, людей современного мира, с творениями духа и с подвигами благороднейших людей древно­сти, «как будто бы между нами не было бездны времени, и обеспечить нам полное наслаждение сознанием нашего тожества с ними». А это приводило Нибура к ряду исторически совершенно неоправданных ана­логий и сближений, вплоть до отожествления Пруссии своего времени с Афинами, а Наполеона — с Александром Македонским.

К вопросам, поднятым в историографии древности Нибуром, Маркс и Энгельс обращались на протяжении всей своей деятельности, придавая им большое принципиальное значение ⁴⁴. В своем известном письме в редакцию «Отечественных записок» Маркс сопоставлял изображенный им в «Капитале» процесс первоначального накопления в Западной Ев­ропе, основу которого составляла экспроприация земледельцев, с упо­минаемой неоднократно там же судьбой, постигшей плебеев древнего Рима — обрабатывавших свои собственные мелкие участки свободных крестьян, которые в ходе римской истории также были уже экспро­приированы.

На этом примере Маркс показал, что «события поразительно анало­гичные, но происходящие в различной исторической обстановке, приве­ли к совершенно разным результатам» ⁴⁵.

Свой общий подход к античности, проникнутый подлинным историз­мом,— историзмом диалектическим и материалистическим, революцион­ным и пролетарским — Маркс и Энгельс противопоставляли, начиная уже с «Немецкой идеологии», модернизаторскому в той или иной степе­ни освещению классической древности, свойственному исторической науке господствующих классов вообще, в том числе и Нибуру — ее ко­рифею. В формулировке одного из почитателей и последователей Нибу­ра, К. В. Нича, автора опубликованной накануне революции 1848 г. книги о Гракхах ⁴⁶, понимание им — вслед за Нибуром — античности сводилось в конечном счете к тому, будто «древний мир был глубоко тревожим теми же жизненными вопросами, которые ныне занимают каждого благородного человека». И не случайно Нич видел в таком

⁴³ Т. Н. Грановский. Бартольд Георг Нибур, стр. 6.

⁴⁴ См., например, К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 3, стр. 21—22; т. 28, стр. 368; т. 30,

стр. 125—126; т. 23, стр. 738; т. 21, стр. 312, 122, 129 и др. ⁴⁵ К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 19, стр. 119—121. ⁴⁶ K.-W. N i t z s с h. Die Gracchen und ihre nächsten Vorgänger. Berlin, 1847.

именно подходе к древней истории залог успешной борьбы против «на­пора отовсюду грозящего материализма...» ⁴⁷

Из трех традиционных направлений немецкой историографии — тео­логического, укоренившегося под влиянием реформации, классического, зародившегося в связи с гуманизмом, и государственно-правового, юри­дического, насаждавшегося в немецких университетах после Тридцати­летней войны,— относительно передовым и прогрессивным, а вместе с тем и наиболее плодотворным в научном отношении было классическое.

Древняя история — история античных Греции и Рима — оказалась в результате той областью прошлого, в которой к середине XIX в. до­стигнуты были в Германии наибольшие успехи.

Вот почему Маркс, а также и Энгельс, приступая к своим занятиям античностью, возвращаясь к ним все снова и снова и придавая им боль­шое значение при разработке своих взглядов на процесс развития все­мирной истории, всегда считались с тем, что накоплено было немецкой исторической наукой о классической древности, опирались на ее дости­жения в этой области, но в то же время они отталкивались от ее все воз­раставшей с течением времени — от Вольфа и Бека — к Дройзену, от Нибура — к Моммзену — классовой, научной ограниченности.

Иначе обстояло дело с изучением немецкими историками средних ве­ков и тем более — нового времени. «Первая реакция на французскую ре­волюцию и связанное с ней Просвещение, естественно, состояла в том, чтобы видеть всё в средневековом, романтическом свете»,— отмечал Маркс, добавляя, что «даже такие люди, как Гримм, не свободны от этого» ⁴⁸. Наиболее крайними и откровенными — вплоть до цинизма — представителями этого веяния времени, возобладавшего после француз­ской революции не только в дворянских кругах, но и в буржуазной сре­де, были в немецкой литературе реакционные публицисты типа Адама Мюллера и бернского патриция К.-Л. Галлера.

«Маркс во время своего пребывания в Бонне (в 1835—1836 гг.— Б. В.) и в Берлине (в 1836—1841 гг.— Б. В.) познакомился с Адамом Мюллером, «Реставрацией» г-на фон Галлера и т. д.; он лишь довольно презрительно отзывался об этом пошлом, высокопарно-болтливом под­ражании французским романтикам Жозефу де Местру и кардиналу Бо­нальду»,— сообщал в 1892 г. Энгельс Мерингу, отметая, разумеется, вы­двигавшиеся уже тогда и повторявшиеся и впоследствии нелепые пре­тензии «приписывать открытие материалистического понимания исто­рии прусским романтикам исторической школы...» ⁴⁹

Публицистический характер носил и программный документ исто­рической школы права, которая представляла в академической науке ту же в основе своей реакционную тенденцию,— известная брошюра К.-Ф. Савиньи «О призвании нашего времени к законодательству и к

⁴⁷ Цит. по: Т. Н. Грановский. Историческая литература во Франции и Германии в

1847 году, стр. 256. ⁴⁸ К^..Маркс и Ф. Э н г е л ь с. Соч., т. 32, стр. 44. ⁴⁹ К. Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 38, стр. 411.

науке о праве», опубликованная в 1814 г. в ответ на брошюру А.-Ф. Ти­бо «О необходимости общего гражданского права в Германии».

Еще в своей ранней статье «Философский манифест исторической школы права» (1842 г.), посвященной книге ее «прародителя и творца» Густава Гуго «Естественное право как философия действующего права» (1798 г.), Маркс писал: «Если... философию Канта можно по справедли­вости считать немецкой теорией французской революции, то естествен­ное право Гуго нужно считать немецкой теорией французского ancien régime» ⁵⁰. Суть этой теории Маркс сводил к тому, что «в одном месте положительно одно, в другом — другое». А отсюда следовал практиче­ски-политический вывод: «Подчинись тому, что признается положитель­ным в твоем приходе» ⁵¹.

Говоря о дальнейшем развитии исторической школы, Маркс подчер­кивал: «Время и культура, правда, окутали мистической дымкой фимиа­ма корявое родословное дерево исторической школы; его украсила фан­тастической резьбой романтика, ему привила свои черты спекулятивная философия; многочисленные ученые плоды были сбиты с этого дерева, высушены и с большой пышностью сложены в обширной кладовой не­мецкой учености. Но в сущности немного требуется критики, чтобы за благоухающими современными фразами распознать грязные старые фан­тазии нашего просветителя ancien régime, а за высокопарной елейно­стью — его блудливую пошлость» ⁵².

Свою основную оценку исторической школы права Маркс дал в статье «К критике гегелевской философии права. Введение». «Школа, которая подлость сегодняшнего дня оправдывает подлостью вчерашнего, которая объявляет мятежным всякий крик крепостных против кнута, если только этот кнут — старый, унаследованный, исторический кнут; школа, которой история показывает, как бог Израиля своему слуге Мои­сею, только свое a posteriori...»,— гласила эта ставшая классической формулировка ⁵³.

Историческая школа права являлась дальнейшим продолжением и развитием государственно-правового направления немецкой историогра­фии. Ее предшественники — историки права и государства XVII-XVIII вв.— оперировали преимущественно отдельными юридическими прецедентами, тщательно их собирали и классифицировали, опираясь на них во всей своей деятельности. Историческая же школа права пре­вращала по существу в прецедент, обобщавший всю историю народа, его неизменную якобы в основе своей правовую традицию, всю сумму пра­вовых обычаев, свойственных искони, по утверждению ее основателей и сторонников, «народному духу», в нем заложенных, из него про­истекающих.

Выдвигая на первый план, в противовес рационализму просветите­лей, свой доведенный до крайних пределов традиционализм, историче­ская школа права кичилась тем, что получило позднее название «исто­ризма». И в этом буржуазные историки науки видели и видят основное ее достижение, главную ее заслугу.

⁵⁰ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, стр. 86, 88.

⁵¹ Там же, стр. 87.

⁵² Там же, стр. 91—92.

⁵³ Там же, стр. 416.

Но на самом деле историзм Фридриха-Карла Савиньи, Карла-Фрид­риха Эйхгорна, их учеников и ближайших последователей являлся пол­ной противоположностью подлинному историзму: тому историзму, ко­торый, в отличие от однобоко апостериорного,— по образному сравнению Маркса,— историзма так называемой исторической школы права, об­ращен был лицом в будущее. Его — такой именно историзм — творец и создатель исторического материализма противопоставлял как прямой и замаскированной модернизации прошлого, так и тесно связанной с нею архаизации современной действительности учеными господствующих классов — юристами, историками, экономистами.

Изучая происхождение и историю права, общественных учреждений, юридических институтов, государства, представители исторической шко­лы настаивали на «органическом» характере их развития — от детства к юности, зрелости и старости. Они утверждали, что все это содержалось уже в зародыше в древнейших воззрениях, правовых обычаях, юриди­ческих нормах народа, ибо коренилось в исконном, от века данном, не­изменном в своих основах «народном духе», оставаясь по существу од­ним и тем же на всем протяжении жизни народа и меняя лишь форму своего проявления.

Творимое «народным духом» право, выражая индивидуальность того именно народа, в лоне которого оно зародилось, в недрах которого раз­вивается, не является общечеловеческим, как считали просветители, не космополитично, а глубоко индивидуально, утверждал Эйхгорн ⁵⁴. «С мо­мента, когда начинается для нас документированная история, граждан­ское право имеет уже определенный характер, свойственный только дан­ному народу, как его язык, обычаи, политическое устройство»,— неодно­кратно повторял также и Савиньи ⁵⁵.

Идеей этой пронизано было и центральное понятие исторической школы — понятие «народного духа», из которого она исходила во всех своих построениях и к которому в конечном счете сводила все, причем «дух народа» превращался фактически в тот специфически якобы нацио­нальный — «тевтонский»!—дух немецкого народа, его индивидуаль­ность, его особенность, исключительность.

Воспринимавшееся в таком аспекте учение о немецком «народном духе» служило своего рода теоретической основой «тевтономании», ко­торая, охватив не только откровенно реакционные, но и относительно либеральные слои немецкой интеллигенции, превратилась с течением времени во все более крайний шовинистический национализм и стоила в дальнейшем не только Германии, но и ее соседям тяжелых истори­ческих издержек и жертв.

Возражая просветителям, юристы исторической школы настаивали на том, что совершающиеся в праве изменения являются результатом не творческой деятельности отдельных более или менее выдающихся за­конодателей, а следствием глубинных процессов, протекающих в сфере «народного духа», в толще народной.

«Обращение исторической школы права к «народному духу», к про­цессам, происходящим в массах, может с первого взгляда показаться...

⁵⁴ Е. А. К о с м и н с к и й. Историография средних веков, стр. 304.

⁵⁵ Там же, стр. 298.

ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА KO ВРЕМЕНИ ФОРМИРОВАНИЯ МАРКСИЗМА

демократизацией истории по сравнению с историографией Просвеще­ния... Однако в действительности это обращение к народу было как нельзя более далеко от какого бы то ни было демократизма. Народ в концепции исторической школы права выступает как носитель... искон­ной, косной, консервативной силы...»,— справедливо отмечал в своем историографическом курсе Е. А. Косминский ⁵⁶.

«Несмотря на постоянное обращение к «народу», «народной стихии», мы не находим у представителей исторической школы правильного представления о том, что такое действительная жизнь народа, жизнь масс». Им было, в частности, «совершенно чуждо понятие о разделении народа на классы и тем более о борьбе классов, характерное для неко­торых представителей буржуазной историографии во Франции того вре­мени» ⁵⁷.

Вслед за Мёзером, который был, наряду с Гуго, предтечей, вдохнови­телем, духовным отцом исторической школы, Эйхгорн и его ученики от­ражали те же по существу дворянские, юнкерские тенденции, зани­мались предпочтительно ранним средневековьем, видели в нем вопло­щение своего социального идеала, добивались его возрождения, увеко­вечения, торжества в современной им действительности.

В центре внимания историков-юристов этого направления оставались поэтому аграрные отношения. К рассмотрению их они подходили, одна­ко, преимущественно в узком, одностороннем историко-правовом плане. Они интересовались не столько реальным содержанием аграрных отно­шений, сколько юридическими формами, которые склонны были опи­сывать и анализировать в отрыве от их конкретно-экономического суб­страта. Сами эти формы они изображали как порождение абсолютизиро­вавшегося немецкими учеными государственного начала ⁵⁸.

В результате особенностей своего общего исторического подхода Эйх­горн и его единомышленники переносили, подобно Мёзеру, в самое от­даленное прошлое немецкого народа, как мы показали это выше на при­мере общины, частную поземельную собственность, ту форму марки, ка­кую она приобрела лишь к моменту своего разложения, вотчину, дворянство, феодальное государство. Соответственно этому они давали тенденциозное в своей основе изображение также и всего дальнейшего развития немецкого народа в целом.

В этих условиях даже и то, что составляло несомненную заслугу исторической школы — постоянное стремление всех ее представителей опираться на первоисточники,— превращалось объективно в свою про­тивоположность. «Историческая школа сделала изучение источников своим лозунгом, свое пристрастие к источникам она довела до крайно­сти,— она требует от гребца, чтобы он плыл не по реке, а по ее источ­нику»,— метко и глубоко определял эту ее черту Маркс ⁵⁹.

Отличительные особенности исторической школы права можно све­сти, таким образом, к следующим основным моментам: ее реакционные в основе своей тенденции; «апостериорный» подход к прошлому; специ-

⁵⁶ Е. А. Косминский. Историография средних веков, стр. 312.

⁵⁷ Там же.

⁵⁸ См. А. И. Данилов. Проблемы аграрной истории раннего средневековья..., стр. 142. ⁵⁹ К. Μ а р к с и Ф.Энгельс. Соч., т. 1, стр. 85.

фически юридическая, государственно-правовая узость и ограничен­ность; слабый интерес и недостаточное внимание к хозяйственным, про­изводственным отношениям, к экономическому развитию; усвоенное ею и принимавшее подчас полумистический характер представление о «духе народа», а соответственно, и о самом народе; решительное отри­цание ею внутренних антагонизмов в пределах единого якобы парода; полное игнорирование в связи с этим классов, классовых противоречий, классовой борьбы, которой придавали уже первостепенное значение ее французские современники — Тьерри, Гизо, Минье и др., а также анг­лийские экономисты, публицисты и отдельные историки.

В первые десятилетия XIX в. эта школа заняла почти монопольное положение в немецкой академической историографии, во всяком случае в медиевистике...

Уже в «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс выдвигали в каче­стве первого условия всякого человеческого существования, а следова­тельно, и всякой истории «ту предпосылку, что люди должны иметь возможность жить, чтобы быть в состоянии «делать историю»». Поэтому, подчеркивали они,— «при уяснении всякой исторической действитель­ности необходимо... первым делом учесть указанный основной факт во всем его значении и объеме и предоставить ему то место, которое он заслуживает».

Оценивая в свете этой общей предпосылки современную им историо­графию, Маркс и Энгельс обращали внимание на то, что «немцы... ни­когда этого не делали, и поэтому у них никогда не было земной основы для истории, а отсюда и не было никогда ни одного историка».

Противопоставляя немецким историкам их зарубежных коллег, осно­воположники материалистического понимания истории признавали за ними то преимущество, что «французы и англичане, хотя они и крайне односторонне понимали связь этого факта с так называемой историей,— в особенности, поскольку они находились в плену политической идео­логии,— все же сделали первые попытки дать историографии материа­листическую основу, впервые написав истории гражданского общества, торговли и промышленности» ⁶⁰.

В Германии же «такая история не может быть написана, так как нем­цам для этого не хватает не только способности понимания и материала, но и «чувственной достоверности»...» ⁶¹

Изучая средние века, эпоху господства феодальных производствен­ных отношений, Маркс и Энгельс должны были поэтому обращаться до Маурера не столько к немецкой, сколько к иностранной исторической и экономической литературе и прежде всего к работам французских историков периода Реставрации, которые при всей своей буржуазной ограниченности показали все же историческое развитие борьбы классов, и английских экономистов, которые вскрыли экономическую анатомию классов капиталистического общества ⁶².

⁶⁰ К. Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 3, стр. 26—27.

⁶¹ Там же, стр. 28. Еще яснее выражал Маркс близкую по существу мысль в обобщенной и углубленной форме в ('Экономических рукописях». (См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 12, стр. 731—732).

⁶² См. К.Маркс и Ф. Э η г е л ъ с. Соч., т. 28, стр. 424—427.

В 1824 г. вышла первая книга 29-летнего преподавателя гимназии во Франкфурте-на-Одере Леопольда Ранке «Geschichte der romanischen und germanischen Völker von 1494 bis 1535» с приложением широко из­вестного источниковедческого очерка программного характера — «Zur Kritik neuerer Geschichtschreiber». В 1886 г. смерть застигла Ранке на 91-м году за работой над седьмым томом его оставшейся незавершенной «Weltgeschichte», к печатанию которой он приступил за шесть лет до этого.

На протяжении 60 с лишним лет Ранке опубликовал целую серию больших трудов, в основном по истории XVI—XVIII вв., посвященных странам Южной Европы, римским папам, немецкой Реформации, Прус­сии, Франции, Англии, международным отношениям в их преимуще­ственно дипломатическом аспекте ⁶³,— теме, которая преобладала и в других его работах. Полное собрание сочинений Ранке составило 54 тома!

В 1825 г. Ранке стал «экстраординарным», а в 1836 г.— «ординар­ным» профессором Берлинского университета, где продолжал свою пре­подавательскую деятельность до 1871 г. В 1833 г. Ранке впервые органи­зовал свой исторический семинар. Так закладывались основы «школы Ранке», которая в борьбе с противостоявшей ей школой Фридриха-Кристофа Шлоссера приобрела во второй половине XIX в. вместе со своим ответвлением — малогерманско-прусской школой ученика Ранке Зибеля и др.— господствующее положение в официальной немецкой ака­демической науке.

Многочисленные и солидные труды Ранке, построенные, согласно установившейся за ними репутации, на широком и интенсивном исполь­зовании архивных фондов Германии, Австрии, Италии, Франции, Анг­лии, Испании и пр.⁶⁴, написанные к тому же, в отличие от большинства произведений немецкой учености, «приятно и занимательно» (Бенедет-то Кроче); созданная Ранке и возглавлявшаяся им историческая школа, едва ли не крупнейшая по количеству ее адептов; выдвинутый им лозунг строго «объективной», «беспристрастной» исторической науки,— все это пришлось как нельзя более ко двору господствующим классам Герма­нии — и не одной только Германии, особенно после ее объединения «сверху» в результате франко-прусской войны, после Парижской Ком­муны, в эпоху империализма, накануне и в годы первой мировой войны.

Ранке провозглашен был «королем историографии» (Лоренц), «ве­личайшим мастером объективной истории» (Дильтей), «величайшим

⁶³ L. Ranke. Fürsten und Völker von Südeuropa im 16. und 17. Jahrhundert (1827); idem. Serbische Revolution (1829); idem. Die römischen Päpste, ihre Kirche und ihr Staat im XVI. und XVII. Jahrhundert (3 Bde. 1834—1836); idem. Deutsche Geschichte im Zeitalter der Reformation (5 Bde. 1839—1843); idem. Neun Bücher preiissischer Geschichte (1847— 1848), переработанные позднее e Zwölf Bücher preussischer Geschichte (1874); idem. Französische Geschichte vornehmlich im 16. und 17. Jahrhundert (4 Bde. 1853—1856); idem. Englische Geschichte vornehmlich im 17. Jahrhundert (7 Bde. 1859—1868); idem. Der Ursprung des Siebenjährigen Krieges (1871); idem. Die deutschen Mächte und der Fürstenbund (1871 и сл.); idem. Ursprung und Beginn der Revolutionskriege (1875) и др. ⁶⁴ Впрочем, еще в 1861 г. знаток истории XVII в. А. Гиндели подверг критической проверке «Французскую историю» Ранке и пришел к заключению, что он «вводит в заблуждение своих читателей, внушая им, будто проработал архивы». G. P. G о о с h. History and Historians in the Nineteenth Century. London, 1913, p. 92—93.

историческим мыслителем немецкой нации» (Мейнеке), «непревзойден­ным в веках историком» (Гельмольт) ⁶⁵. «Величайшим историком Гер­мании и, быть может, всей Европы» называл Ранке и Тьер ⁶⁶.

Основной заслугой Ранке принято было считать разработку им ме­тодов отбора и критики источников. С его источниковедческим дебютом, с опубликованием в 1824 г. очерка «К критике новых историков» свя­зывали начало критической эры в историографии средних веков и но­вого времени, а с его систематическим обращением к архивным мате­риалам — новый, высший этап в развитии исторической науки вообще.

Начиная с первой своей источниковедческой работы, Ранке оспари­вал достоверность фактических данных, полученных не путем непо­средственных наблюдений, в работах современников мемуарного, пуб­лицистического, историко-повествовательного характера и в том числе в произведениях Гвиччиардини и Макиавелли. Им он противопоставлял свидетельства очевидцев описываемых ими фактов, показания непо­средственных участников событий и особенно — чем дальше, тем все бо­лее исключительно — официальные документы правительственного про­исхождения, относя лишь эти виды письменных памятников прошлого к «первоисточникам» в собственном смысле слова. Ранке считал себя последователем Нибура, который, как мы уже отмечали, будучи сам не только историком, но и филологом, широко применял разработанный классической филологией критический метод к изучению истории Рима. Свою задачу Ранке видел в том, чтобы распространить этот метод и на изучение средневековой и новой истории ⁶⁷.

Изучая преимущественно раннюю историю Рима, Нибур подвергал критическому пересмотру всю официальную римскую историческую традицию позднейшего времени в целом, стремясь вскрыть в ней эле­менты первоначального народного предания. Ранке же уделял основное внимание критике отдельных источников, главным образом неофици­ального происхождения, и склонен был противопоставлять им, как пра­вило, документацию правительственного характера, не подвергая ее обычно необходимой критической проверке ^б8.

В то время как Нибура в его критических исследованиях интересо­вали не столько отдельные события сами по себе, сколько процесс раз­вития в целом, его закономерности — «открытие нового закона или об­щей плодотворной истины», у Ранке на первом месте стояло установле-

⁶⁵ О. Л. Вайнштейн. Леопольд фон Ранке и современная буржуазная историография.—

Критика новейшей буржуазной историографии. Сб. М.— Л., 1961, стр. 121. ⁶⁶ G. P. G о о с h. History and Historians in the Nineteenth Century..., p. 92.

⁶⁷ До Ранке и одновременно с ним по тому же пути шли в области медиевистики и пред­ставители исторической школы права. Как указывал один из ее наиболее видных про­тивников, примыкавший к левогегельянцам, профессор юрист Эдуард Ганс, «историче­ская школа, в сущности, только заимствовала у филологии ее тонкий инструмент», подчеркивая при этом, что она зачастую пользовалась им «неумело и с педантичностью, обнаруживающей, что инструмент — заимствованный». (Д. Зандберг и К. Швец. О статье Кёппена «Берлинские историки».— «Историк-марксист», 1940, Ля 8/84, стр. 69).

⁶⁸ На примере дипломатической переписки — основного источника, на который опирался в своих трудах Ранке,— эти «недостатки и односторонности» использования им докумен­тов наглядно и убедительно показаны даже у Фютера, при всем его традиционном пиетете по отношению к Ранке. (E. F и e t е г. Geschichte der neueren Historiographie..., S. 480—482).

ние «голого факта», чисто эмпирической последовательности событий — «wie es eigentlich gewesen» ⁶⁹.

Во всех этих отношениях Ранке по уровню своего критического под­хода к источникам значительно уступал, таким образом, Нибуру.

«Внешняя» критика — установление первоисточника — явно преоб­ладала у Ранке над «внутренней» — над критическим анализом источ­ника по существу его содержания. «Внутренняя» же критика у него ограничивалась преимущественно характеристикой личности, психоло­гическим анализом авторов используемых им документов — чаще всего дипломатических донесений.

Вдаваясь в психологические тонкости, детали, нюансы индивидуаль­ной характеристики руководителей внешней политики государств и их представителей при иностранных дворах (от которых исходили дипло­матические инструкции и донесения), коронованных особ, римских пап, венецианских олигархов (о которых в них говорилось), уделяя все свое внимание неизбежно субъективной мотивировке ими своих мнений, тен­денциозному обоснованию своих поступков, своего поведения, Ранке упускал из виду социально-историческую обусловленность их взглядов, объективный смысл и значение их действий. Последовательно разделяя иллюзии очередных героев своего исторического повествования, он не в состоянии был вскрыть ни той почвы, на которой иллюзии эти произ­растали, ни того, чему они служили, к чему на деле приводили.

Воздерживаясь при этом, в силу пресловутой «объективности», на которую он упорно и настойчиво претендовал, от того, чтобы быть судьей прошлого и поучать своих современников, льстя себя иллюзией, будто он изображал все так, как оно действительно происходило, Ранке фак­тически превращался в реакционного апологета этого прошлого. Поэтому Маркс имел, несомненно, в виду Ранке, когда на полях «Немецкой идео­логии» (того ее абзаца, где речь шла о концепции истории, которая «при изображении той или другой исторической эпохи... вынуждена была разделять иллюзии этой эпохи») сделал важную по значению по­мету: «Так называемая объективная историография заключалась имен­но в том, чтобы рассматривать исторические отношения в отрыве от дея­тельности. Реакционный характер» ⁷⁰. Но коренной порок метода Ранке заключался не столько даже в том, как он поступал с тем материалом, который привлекал, сколько в том, какой материал он отбирал, на что в своих исследованиях опирался. Задачу отбора источников Ранке разре­шал крайне односторонне и по существу тенденциозно, хотя количест­венно значительно умножил известный до него материал, систематиче­ски черпая — одним из первых историков нового времени — свои источ­ники из архивов с благосклонного согласия правящих кругов.

Из этого исходил в своей острой и меткой критике Ранке близкий друг молодого Маркса Карл-Фридрих Кёппен в статье о берлинских историках в «Галльских ежегодниках» за 1841 г. ⁷¹

Дата добавления: 2015-08-27