Э. А. ЖЕЛУБОВСКАЯ (ответственный редактор), 6 страница

Наиболее характерен в этом плане Иоганн-Готфрид Гердер. Сын зво­наря и по совместительству учителя, он был не только рядовым пасто­ром в Риге, но и суперинтендентом и членом духовной консистории в Бюкебурге, придворным проповедником в Веймаре. В молодости Гердер испытал влияние Канта и был горячим поклонником Руссо.

В годы, когда он писал основное свое сочинение — «Ideen zur Philo­sophie der Geschichte der Menschheit» (1784—1791),— Гердер близок: был с Гете, который принимал, по-видимому, более или менее непосред­ственное участие в работе Гердера над его трудом.

Гердер предпринял величественную по своему замыслу, дерзно­венную при тогдашнем состоянии науки попытку теоретически осмыс­лить весь процесс развития человечества на фоне предшествовавшего ему развития вселенной — солнечной системы, земли, растительного и животного мира.

Двойственное положение Гердера — несомненного, явно выражен­ного просветителя, с одной стороны, видного представителя косного в своей массе лютеранского духовенства, с другой — приводило к тому, что он не в состоянии был избежать в своем общем подходе к задаче, кото­рую перед собой ставил, глубоких внутренних противоречий. Это при­давало его изложению недостаточно связный, отрывочный, не всегда ясный, а нередко и просто загадочный характер, граничивший иной раз с мистикой. Но и при всем том совершенное Гердером входит в историю немецкой исторической мысли одной из наиболее ярких ее страниц.

Рассматривая с полным и глубоким основанием историю человечест­ва как продолжение истории природы, Гердер поставил во весь рост ис­ходную проблему истории в собственном смысле слова — в смысле исто­рии человеческого общества: проблему перехода, проблему скачка от животного к человеку. И уже в этом заключалась одна из крупных его заслуг. «В физической природе мы никогда не ссылаемся на чудеса: мы замечаем законы, которые...действуют в ней всегда с равной силой, не­преложностью и правильностью. Неужели же человеческое царство...должно быть выключено из этой природной цени?» — с подлинно про­светительским пафосом восклицал Гердер ⁵. Но, поставив проблему и — более того — наметив единственно возможное направление правильного ее решения, Гердер не смог, однако, выполнить это, оставаясь на почве науки при достигнутом к тому времени уровне знаний ⁶.

Главная из идей Гердера — идея закономерного, «органического» (по его любимому выражению) развития не только природы, но равно и даже преимущественно — человечества.

Опираясь на большой и разнообразный материал известных ему эпох и народов, Гердер окидывал единым взглядом длинный и тернистый путь, пройденный человечеством. При этом он, подобно другим просве-

⁵ J. G. Herder. Zur Philosophie der Geschichte. Eine Auswahl in zwei Bänden, Bd. 2. Berlin, 1952, S. 376.

⁶ См. И. С. Кон. Проблема истории в истории философии.— Методологические и историо­графические вопросы исторической науки. Сб. статей, вып. 4. Томск, 1966, стр. 37—39; а также А. В. Г у лыга. Гердер. М., 1963; M. М. Стасюлевич. Опыт исторического обзора главных систем философии истории. СПб., 1866, стр. 205—206.

тителям, стремился доказать положение о неуклонном, при всех зигза­гах и катастрофах, развитии истории по восходящей линии.

Основная заслуга Гердера заключалась в том, что он пытался соче­тать просветительскую идею поступательного развития единого, по его убеждению, человечества с признанием самостоятельного значения и индивидуального своеобразия сменявшихся в ходе истории эпох и пос­ледовательно вступавших на ее арену народов. Развитие это составляет, по Гердеру, как бы единую цепь, каждое звено которой необходимо, так как тесно связано с предыдущим и последующим. Каждый народ, ис­пользуя достижения своих предшественников, подготовляет почву для преемников.

Вслед за Вольтером и всеми, кто шел по его стопам в том же направ­лении, Гердер отвергал официальную, традиционную, в основном динас­тическую историографию, сводившуюся к перечню имен, генеалогий, подвигов героев и государственных деяний.

Людей сплачивает воедино культура, в которой находит свое выра­жение заложенное в человеке гуманное начало, развивающееся и про­грессирующее на всем протяжении истории, полагал Гердер. В понятие же культуры он включал не только язык и религию, искусство и науку, но и всю производственную, хозяйственную деятельность людей, все их общественные отношения — семью, собственность, право, господствую­щую церковь, ереси, города, государство, международные связи. Поня­тие это он наполнял, таким образом, широким и разнообразным, бога­тым и конкретным социальным содержанием.

В плане развития культуры в таком синтетическом ее понимании Гердер и рассматривал основные, с его точки зрения, этапы всемирной истории, доведя, впрочем, изложение в своем основном труде лишь до XIII столетия. Он стремился придать ему вслед за другими просветите­лями действительно «универсальный характер». Тем самым Гердер за­кладывал основы одной из сильных сторон и лучших традиций немецкой историографии, которая, однако, с течением времени во все возрастав­шей степени утрачивалась исторической наукой господствующих клас­сов Германии в условиях неизбежной, но доходившей до крайности спе­циализации ученых «школы Ранке» и особенно — их учеников и после­дователей в эпоху империализма.

Традиция «универсального», всемирно-исторического подхода ко все­му прошлому человечества в неразрывной связи с его настоящим и с перспективами на будущее подхвачена была после Гегеля Марксом и Энгельсом, углублена, обогащена, наполнена новым содержанием и под­нята ими на ее высшую ступень — материалистического понимания истории.

Осуществить свою цель — дать подлинно универсальную философию истории во взятом им разрезе — Гердер смог, разумеется, лишь в тех ограниченных пределах, в каких это было достижимо при еще слабой изученности отдельных эпох, народов, континентов.

В своем общем историческом построении Гердер исходил из того, что «человеческий род» возник на Востоке, о чем свидетельствуют обнару­живаемые здесь зародыши и очаги древнейших культур, языков, пись­менности. В связи с этим он еще до Ф. Шлегеля подчеркивал назревшую не только в филологии, но и в истории задачу изучения санскрита.

Признание великого вклада народов Востока в общечеловеческую культуру в прошлом вытекало из общего гуманистического мировоззре­ния Гердера, мечтавшего о «гармонии наций, объединенно и дружно ра­ботающих в великой мастерской природы», и неоднократно осуждав­шего колониальное порабощение своего времени.

Шагом вперед к выработке исторического подхода к средневековью был отказ Гердера от огульно отрицательного отношения к нему фран­цузских просветителей. Оставаясь в целом на позициях гораздо более далекого от революционных выводов немецкого просветительства, Гер­дер пытался показать значение средних веков как необходимого и важ­ного звена в развитии культуры, подходя к ним по существу диалекти­чески.

Сохраняя теологические основы своего мировоззрения, Гердер согла­шался, однако, с оценкой Гиббоном исторической роли церкви. Он раз­делял с другими просветителями отрицательное отношение к церков­ности вообще и особенно к догматам, в которых видел позор для чело­веческого разума. Этому Гердер противопоставлял то, в чем видел заро­дыши великого культурного движения, освобождающего человечество от гнета церковной иерархии и схоластического богословия. Большую по­ложительную роль в своем построении он отводил влиянию арабской культуры. В самой Европе зачинателями этого движения Гердер считал, с одной стороны, ереси, с другой — города, эти «укрепленные лагери культуры, мастерские труда и образцы правильного управления» ⁷. Именно города, а не короли, попы и дворяне, объединили, по его мне­нию, Европу.

У Гердера уже намечалась тенденция, достигшая полного разви­тия у тевтономанов XIX в., преувеличивать значение германской куль­туры, германской цивилизации, которая являлась в его глазах звеном, связующим все прошедшие цивилизации с грядущими. У него эта тен­денция не носила, однако, характера национальной исключительности. Наиболее наглядно свидетельствует об этом та симпатия, с которой он отзывался о славянских народах, предсказывая им большое будущее.

Видное место в деятельности Гердера занимали его труды по изуче­нию народного эпоса, песен, поэзии, в которых он видел «архив народ­ной жизни». Вслед за Вико он предвосхищал в общей форме те выво­ды, к которым пришел вскоре Вольф, доказывавший, что «Иллиада» и «Одиссея» — памятники не столько личного, сколько народного твор­чества. В книге «Stimmen der Völker» Гердер поместил переводы образ­цов устного народного творчества испанцев, славян, татар, гренландцев и других народов.

«Для Гердера все человечество было как бы одна арфа в руке вели­кого артиста; каждый народ казался ему отдельной струной, но он по­нимал общую гармонию, истекавшую из этих различных аккордов»,— писал Гейне, в ярком и убедительном образе обобщая сильную сторону исторического творчества Гердера в статье «Романтическая школа».

Но у Гердера была и своя слабая сторона, уходившая корнями в со­временную ему немецкую действительность. При всех конкретных, реа­листических элементах его подхода к процессам развития человеческой

⁷ О. Л. Вайнштейн. Историография средних веков. М.— Л., 1940, стр. 129. 53

культуры историческая концепция Гердера в целом все еще оставалась не только сугубо идеалистической вообще, но и продолжала по старой немецкой традиции опираться на теологическую основу как на свой отправной, исходный пункт. В результате глубокая и верная мысль об единстве принципа закономерности развития природы и общества и твердая вера в поступательную тенденцию движения человечества к лучшему будущему приводили Гердера, как, впрочем, и Лессинга, в ко­нечном итоге всего лишь к тому, что завершающий этап этого будущего он, отрываясь от грешной земли, рисовал в фантастических тонах рели­гиозно-мистического апофеоза.

Насколько все это соответствовало крайне низкому уровню полити­ческого развития и общественной активности далекого от революцион­ного дерзания французов немецкого бюргера, показывает тот справед­ливо отмечавшийся еще Шлоссером факт, что влияние Гердера в Гер­мании было неотразимо и каждый немец предпочитал всему другому «витать с Гердером в облаках и с презрением смотреть на ходивших по земле...».

Из числа академических историков наиболее видным и влиятельным немецким просветителем был Август-Людвиг Шлецер, в отличие от Гер­дера с его проповедническим, пророческим, поэтическим уклоном, за­конченный рационалист и в этом смысле антипод Гердера.

Будучи сыном пастора, Шлецер учился сначала на теологическом факультете в такой цитадели лютеранского богословия, как Виттенберг­ский университет, а завершал свое образование в Геттингене. Геттин­генский университет стал во второй половине XVIII — в начале XIX столетия не только средоточием видных историков права, но и вообще центром разработки «государственных» наук.

Одним из профессоров был здесь Готфрид Ахенваль, который счи­тается основателем статистики как научной дисциплины. Именно он ввел, во всяком случае в научный оборот, термин «статистика», произ­водя его от итальянского слова statista — государственный человек. Отождествляя тем самым статистику в теоретическом плане с государ­ствоведением — Staatswissenschaft — и вплотную сближая ее практиче­ски с политикой, которая должна была, по его идее, на статистику опи­раться и ею руководствоваться, Ахенваль определял ее предмет в соот­ветствии с уже тогда свойственной немецким профессорам тенденцией подчинять государству всю социально-историческую действительность, сводить к нему в конечном счете все общественные связи и отношения людей как в настоящем, так равно и в прошлом. Статистика, или госу­дарствоведение, учил он, это — «наука, занимающаяся описанием госу­дарственных достопримечательностей (Staatsmerkwürdigkeiten)». Ахен­валь оказал на Шлецера более сильное влияние, чем это учитывается в историографических работах.

Сильное влияние оказала на Шлецера французская литература его времени в лице главным образом Монтескье, Вольтера, Тюрго, которой он в основном обязан был развитием и укреплением прогрессивных, просветительских черт своего не лишенного внутренней противоречи­вости политического и исторического мировоззрения. Большое значение

для расширения кругозора Шлецера имели также его непосредственные заграничные впечатления и наблюдения в результате трехлетнего пре­бывания в Швеции и продолжавшейся восемь лет (1761—1769) научной деятельности в России.

После своего возвращения из России Шлецер преподавал с 1769 г. в Геттингенском университете историю, статистику, государственное право, политику и опубликовал целый ряд работ по всем этим отраслям. В дальнейшем Шлецер развернул, помимо того, активную публицисти­ческую деятельность, выпуская на протяжении 17 лет пользовавшийся широкой популярностью журнал «Briefwechsel meist historischen und politischen Inhalts» (1776—1782) и его продолжение — «Staatsanzeigen» (1783—1793). Здесь он выступал с критикой и разоблачениями с уме­ренно-просветительских, но отнюдь не демократических позиций наибо­лее явных феодальных пережитков, вопиющих злоупотреблений и мрач­ных сторон социально-политической обстановки германского мелкодер­жавия. В 1788 г. он называл предстоявший созыв Генеральных штатов во Франции «величайшим событием наших дней». В апреле 1791 г. Шле­цер впервые в Германии опубликовал в своем журнале «Декларацию прав человека и гражданина». Но с крушением монархии во Франции он уже не мог примириться. Это естественно вытекало из классовой и политической ограниченности Шлецера, который оставался благонаме­ренным бюргером, противником как демократических порядков, так и самого принципа народного суверенитета, и тешил себя иллюзией по­любовного компромисса с абсолютизмом.

Политическим идеалом Шлецера все еще был просвещенный абсолю­тизм. Шлецер проявлял вообще тенденцию, свойственную и ряду фран­цузских просветителей, подчеркивать положительную, творческую роль мудрых и дальновидных законодателей и правителей, пекущихся якобы о благе своих подданных. В связи с этим он склонен был принимать за чистую монету и просветительскую фразеологию, которой сопровожда­лись отдельные мероприятия Екатерины II, Иосифа II, Александра I.

К милитаризму и войнам в истории — к тому, что он пренебрежи­тельно называл в соответствии с общепросветительской точкой зрения «Mordgeschichten», Шлецер относился в целом отрицательно. Во Фрид­рихе II он видел в ранний свой период воинственного по преимуществу правителя. Тем не менее и по отношению к нему Шлецер питал впо­следствии необоснованные оптимистические иллюзии, принимая всерьез его псевдопросветительские жесты и маневры.

Шлецера впоследствии упрекали в том, что он пытался объять не­объятное, берясь за разрешение широкого круга вопросов различных отраслей знания и стремясь придать своим трудам универсальный ха­рактер. Сам он подходил, однако, к своей работе в области истории и статистики, государственного права и политики, включая публицистику, как к определенному органическому единству, а не как просто к случай­ной сумме самодовлеющих, независимых друг от друга наук.

«Статистика — это неподвижная история, история — это статистика в движении»,— по крылатому слову Шлецера ⁸. В полном согласии и под

⁸ A. L. S с h l ö z е r. Theorie der Statistik. Göttingen, 1804, S. 93.

явным влиянием Ахенваля, определявшего статистику как науку, заня­тую описанием только государственных «достопримечательностей», Шлецер также считал предметом статистики, а соответственно, и исто­рии лишь такое общество, которое уже приняло форму государства, и лишь в той мере, в какой оно этой формой обладает.

В соответствии со своим тезисом о неразрывной связи статистики с историей Шлецер в принципе сознавал, что статистическая разработка экономических данных того или иного государства требует и от истории в качестве необходимого дополнения подобного же, но ретроспективного изучения не только «нравственного», но и «материального благосостоя­ния», материальных условий быта его населения в прошлом.

В связи с этим стояло и более общее требование, предъявлявшееся Шлецером к истории как науке, чтобы она не ограничивалась по искон­ной традиции одними лишь военными, политическими и дипломатиче­скими событиями, но учитывала и экономические явления. Намечавшая­ся тем самым у него материалистическая струя ⁹ нашла, однако, свое лишь частичное, далеко не полное и не последовательное отражение в его историографической практике. Так, одной из ранних работ Шлецера был «Опыт всеобщей истории торговли и мореплавания в древности», который представлял собой одну из первых в Германии попыток при­ступить к изучению — еще до Хеерена! — историко-экономической темы.

Критерием, которым Шлецер систематически продолжал пользовать­ся в своих исторических произведениях, оставался, однако, все тот же политический принцип отбора наиболее важных, с его точки зрения, го­сударственных «достопримечательностей». Достопримечательности же эти, хотя и охватывали различные стороны социальной действительно­сти, оказывались все же в той или иной степени подчиненными в про­цессе своего развития государству как руководителю и воспитателю на­рода, нуждающегося якобы в подобной опеке на путях прогресса ¹⁰.

В прогресс «рода человеческого» Шлецер как представитель евро­пейского просветительского движения не только верил вообще, но и стремился превратить идею прогресса в красную пить своего подхода ко всемирной истории ¹¹. А в качестве немецкого просветителя, кото­рый унаследовал от своих предшественников успевшую окрепнуть в Германии традицию «государствоведения», он видел прогресс прежде всего и главным образом в развитии государственного начала.

Тот факт, что Шлецер первым из немецких профессиональных исто­риков исходил при построении «универсальной истории» из идеи про­гресса, хотя бы и в ограниченном преимущественно государственной

⁹ В материальности стремлений, по выражению С. М. Соловьева, Шлецера упрекали неод­нократно, в том числе и сам Соловьев: «Геттингенские слушатели Шлецера помнят, как горячо он защищал с кафедры права внешней жизни или материальные интересы против духовных требований» (С. М. Соловьев. Август-Людвиг Шлецер. Собр. соч., б. г., стб. 1560—1561).

¹⁰ «Шлецер считал, что народ сам не способен к прогрессу и задача правительства — вести
его вперед» (Е. А. Космиг1ский. Историография средних веков. М., 1963, стр. 256).

¹¹ О. Л. Вайнштейн. Историография средних веков, стр. 131; G. Schilfert. August
Ludwig von Schlözer.— Die deutsche Geschichtswissenschaft vom Beginn des XIX Jahrhun-
derts bis zur Reichseiningung von oben. Hrsg. von J. Streisand. Berlin, 1962, S. 83, 92;
idem. Schlözer als Historiker des Fortschritts.— «Lomonossov — Schlözer — Pallas». Hrsg.

von E. Winter. Berlin, 1962.

сферой его понимании, имел в свое время большое значение в развитии исторической мысли в Германии, получил широкий отклик и оказал сильное влияние на ее историографию.

В одном направлении Шлецер шел дальше своих не только немец­ких, но и зарубежных предшественников и современников — в своем настойчивом стремлении придать всеобщей истории действительно «уни­версальный» — всемирный характер. Он исходил из того, что все эпохи истории человечества, о которых сохранились достоверные данные, за­служивают внимания историка. «Всюду, где я нахожу свет истории брошенным на самые отдаленные страны, я вижу связи, взаимодействие и единство; я убежден, что эти связи существуют даже там, где я их не вижу»,— писал Шлецер ¹².

Значение важных и плодотворных попыток Шлецера превратить историю в действительно «универсальную» ограничивалось, однако, его специфически государственным подходом к историческому процессу, тем конкретным содержанием, какое он вкладывал в освещение эволюции отдельных государств, тем преимущественно количественным масшта­бом, которым он оперировал, противопоставляя одни государства — дру­гим, большие — малым.

Отталкиваясь от узости, убогости, мизерности германского мел-кодержавия, под неизгладимым впечатлением бескрайних просторов Российской империи и неограниченной власти ее самодержцев Шле­цер склонен был сводить развитие государства прежде всего и главным образом к его внешнему росту, к расширению его территориальных пределов, к увеличению в первую очередь количества, во вторую — благосостояния его населения и, как к итогу всего этого,— к усилению военного могущества государства.

При таком великодержавном в основе своей подходе Шлецера к пе­ресмотру традиционных схем всеобщей истории у него намечалась уже в зародыше склонность, достигшая апогея у немецких историков во второй половине XIX — в XX в., придавать фактически самодовлеющее значение и тем самым действительно возвеличивать могущество госу­дарства — то, что под именем «Macht» стало в дальнейшем предметом подлинного культа немецкой шовинистической историографии.

Руководствуясь своим великодержавным критерием, но не рискуя полностью порвать с теологической традицией, преувеличивавшей чис­ленность и могущество древнееврейского народа, Шлецер не отважи­вался следовать здесь до конца за Вольтером. Тогда как Вольтер с пол­ной очевидностью показал фантастический характер приводимых в Биб­лии цифровых «данных» о населении Иудеи, Шлецер ограничивался утверждением, будто «этот могущественный народ нисколько не усту­пал по числу граждан современному прусскому государству» ¹³.

Решительнее поступал Шлецер, пересматривая гуманистическую традицию классицизма и стремясь выйти за пределы Греции и Рима, которыми исчерпывалось изучение древнего мира филологами-класси­ками. Сопоставляя размеры Римской империи с размерами всей земной

¹² О. Л. Вайнштейн. Историография средних веков, стр. 131; G. Schilfert. August

Ludwig von Schlözer..., S. 84. ¹³ Ε. F и e t e r. Geschichte der neueren Historiographie. München und Berlin, 1925, S. 374.

поверхности, он заключал отсюда, что история Рима не должна засло­нять истории внеевропейских стран и народов. Оставаясь, однако, сто­ронником просвещенного абсолютизма, Шлецер ставил как в настоящем, так равно и в прошлом порядок внутри страны и ее внешнее могущество выше политической и гражданской свободы, не говоря уже о демокра­тии, которую безоговорочно отвергал. Крупным и сильным деспотиям, включая даже такие, как султанаты османов и империи монголов, он отдавал предпочтение перед уступавшими им по своим размерам рес­публиками, которые неизбежно, по его мнению, ослаблялись и раздира­лись партийными распрями. Древних греков Шлецер в связи с этим упрекал за отсутствие якобы у них политических способностей. Считая «внутренние беспокойства» «естественным злом демократических госу­дарств» вообще, он нападал на афинскую демократию, в которой видел лишь узаконенную анархию и господство «черни» ¹⁴.

Особое место занимали в научной деятельности Шлецера его труды по русской истории, которую он изучал в широком международном пла­не и первым из немецких и западноевропейских историков вообще включал в качестве важного неотъемлемого звена в свое понимание «универсальной истории». Говоря о не утративших своей поучитель­ности и в середине XIX в. достоинствах труда Шлецера о Несторе, Со­ловьев подчеркивал, что «ему принадлежит введение русского народа в среду европейских исторических народов» ¹⁵. В подходе Шлецера к истории России нашла вместе с тем характерное отражение и его об­щая тенденция отожествлять историческое развитие с развитием госу­дарства, а развитие государства — с его ростом.

Таков был тот значительно более высокий по сравнению с предшест­вующим этапом уровень, которого в лице Шлецера достигла академиче­ская историография немецкого Просвещения широкой постановкой проблемы «универсальной истории» под несомненным влиянием фран­цузской просветительской мысли и не без явного воздействия занятий Шлецера историей России и сопредельных с нею стран. Таковы были вместе с тем и пределы достигнутого Шлецером. Пределы эти ограни­чены были всей общественной атмосферой германского мелкодержа-вия и по контрасту порожденным ею у Шлецера культом великодержа-вия, политической немощью немецкого бюргерства, просвещенным абсо­лютизмом как идеалом даже прогрессивной его части, унаследованными от прошлого традициями немецкой университетской науки и ее непрео­доленной и в период Просвещения зависимостью от церкви и государст­ва в его давно уже изжившей себя в Германии форме.

Еще в период преобладания просветительских тенденций на почве того же германского мелкодержавия выдвинулась своеобразная и ко­лоритная фигура Юстуса Мёзера, юриста и крупного чиновника неболь­шого вестфальского княжества Оснабрюк, в противоположность про­светителям — сторонника и апологета местного партикуляризма, со­словных привилегий, отсталой патриархальщины.

¹⁴ Е. Fueter. Geschichte der neueren Historiographie, S. 373; О. Л. Вайнштейн. Исто­риография средних веков, стр. 131—132. ¹⁵ С. М. Соловьев. Шлецер и антиисторическое направление.—Собр. соч., стб. 1581.

В своей практической деятельности Мёзер защищал права «зем­ских чинов», избирался секретарем и синдиком рыцарской палаты. При малолетнем князе-епископе, герцоге Фридрихе Йоркском, сыне англий­ского короля, он играл длительное время руководящую роль в управле­нии Оснабрюком. В связи с этим Мёзеру приходилось посещать Анг­лию. Развитие капитализма, результаты начавшегося здесь промышлен­ного переворота, обезземеление крестьянства, разорение ремесленников, общее резкое обострение социальных контрастов и противоречий про­извели на него глубокое впечатление и укрепили консервативные ос­новы его взглядов.

Предвосхищая характерные черты позднейшего романтизма, Мёзер в качестве публициста и писателя был в числе тех, кто пытался мерить новые общественные отношения, проникавшие и в захолустный Осна­брюк, «на старый патриархальный аршин»,— по образному выражению В. И. Ленина ¹⁶.

Представляя по существу тенденции широко распространенного в Вестфалии юнкерского землевладения средней руки, Мёзер уделял вместе с тем большое внимание крепким, свободным от крепостной за­висимости крестьянам, владевшим на правах наследственной собствен­ности своей землей и приверженным прадедовским обычаям и тради­циям. Искусственно включая их в общую с помещиками категорию «землевладельцев» или, точнее, «земельных собственников» (Landeigen­tümer), он рассматривал их как надежный оплот устойчивости и незыб­лемости общественного и государственного строя. Сочувствуя в прин­ципе освобождению закрепощенной части крестьянства, Мёзер предла­гал, однако, на деле лишь постепенное и частичное смягчение крепост­ного права.

Цеховую систему с ее замкнутым характером и связанными с нею ограничениями в пользу ремесленного производства Мёзер отстаивал во всей ее неприкосновенности. Чрезмерное, по его мнению, разделение труда в мануфактуре, нарождавшаяся сила и возраставшее влияние денежного и промышленного капитала встречали с его стороны отри­цательное отношение.

Опасаясь, как бы из-за «человека вообще» не перестал существовать оснабрюкенец, Мёзер решительно отвергал не только положение о прин­ципиальном единстве человечества, теоретически провозглашавшееся просветителями, но и идеал просвещенного абсолютизма. Резкое осуж­дение встречало с его стороны все, что шло так или иначе вразрез с государственной обособленностью Оснабрюка и других территориаль­ных княжеств Германии, с политическими привилегиями областей и го­родов, сословий и корпораций, с партикуляризмом местного права. Все это, лишь за исключением допускавшегося им теоретически таможенно­го объединения, вело, по убеждению Мёгара, к деспотизму, к наруше­нию того, что он называл исконной германской свободой, но что факти­чески было всего лишь совокупностью феодальных вольностей и сослов­ных преимуществ.

Мёзер видел наиболее полное воплощение своего социального и по­литического идеала не в настоящем — не в «век Просвещения» — и тем

¹⁰ В. И. Л е н и н. Полн. собр. соч., т. 2, стр. 236.

более не в будущем, а в отдаленном прошлом, на заре исторического развития — в золотую, в его изображении, пору «германской свободы». Подобное негативное отношение к идее поступательного, прогрессив­ного развития общества служило общим фоном всего построения «Истории Оснабрюка» Мёзера, первая часть которой вышла еще в 1768 г., вторая (одновременно с переизданием первой) — в 1780, а третья, доведенная до середины XIII в.,— лишь в 1824 г., через 30 лет после смерти ее автора.

Мёзер исходил из того, что основные, с его точки зрения, устои об­щественного быта современной ему Вестфалии — ее аграрные поряд­ки — не подвергались будто бы при всех превратностях истории корен­ным изменениям и являются таким образом ключом к тому, чем они были уже в своем первозданном, наиболее чистом виде — на раннем этапе развития древних германцев.

Этот последовательно соблюдавшийся Мёзером ретроспективный подход к прошлому ограничивал его исторический кругозор господ­ствовавшими в Оснабрюке XVIII в. порядками и их отражением — вест­фальскими юнкерскими взглядами. Существенные, характерные черты, специфические особенности ранних стадий развития, которые этому про­тиворечили, оставались в результате за пределами его понимания и вос­принимались им в искаженном, модернизированном виде. Так, вопреки прямым показаниям Цезаря и Тацита о родовом строе древних герман­цев, Мёзер описывал их общественный быт сугубо индивидуалисти­ческими чертами. Оседая семьями на занятых ими территориях, они обосновывались, по его утверждению, не совместно, не деревнями, ко­торые возникали, якобы, лишь впоследствии, а отдельными дворами — «подобно вестфальским юнкерам» ¹⁷. Первичной в глазах Мёзера основой общественного строя древних германцев с начала их расселения на занятых и освоенных ими территориях была частная земельная собст­венность. Именно она обеспечивала якобы исконную германскую сво­боду ее обладателям, которых он изображал не столько крестьянами-земледельцами, сколько вотчинниками-землевладельцами ¹⁸.

Дата добавления: 2015-08-27