Э. А. ЖЕЛУБОВСКАЯ (ответственный редактор), 7 страница

На исходном этапе истории германского народа закладывались, по­лагал Мёзер, те основы и зарождались те начала, по степени соответ­ствия которым — приближения к ним и отхода от них — оценивалось им и все последующее развитие исторических судеб, прежде всего и глав­ным образом все тех же «простых земельных собственников как истин­ных представителей нации».

Мёзер не отрицал, что наряду с исконной якобы частной земельной собственностью у древних германцев были также и земли общего поль­зования — леса, пастбища, болота, дороги и пр. Не имея, однако, пред­ставления о родовом быте и родовой собственности, он и общину рас­сматривал с самого ее возникновения как объединение самостоятельных земельных собственников. Первобытнородовой общине древних герман­цев он приписывал уже, таким образом, ту форму, какую община-марка

¹⁷ См. К. Μ α ρ η с и Ф.Энгельс. Соч., т. 32, стр. 44.

¹⁸ Мёзер выступал тем самым родоначальником вотчинной теории в немецкой историогра­фии (А. И. Данилов. Проблемы аграрной истории раннего средневековья в немецкой историографии конца XIX — начала XX в. М., 1958, стр. 141—142).

приобрела в итоге многовекового сложного и противоречивого развития лишь ко времени своего разложения.

Основу не только общественного, но и государственного строя Мё­зер видел в имущественных отношениях — во все еще господствовав­шей в тогдашней Германии наследственной, феодальной по своему про­исхождению собственности, связанной с сословно-правовыми граждан­скими и политическими привилегиями. В этом заключалась сильная сторона освещения Мёзером современной ему социально-политической действительности, частично утраченная его последователями и продол­жателями из рядов исторической школы права.

Имущественные и прежде всего аграрные отношения интересовали, однако, Мёзера не столько в плане их реального социально-экономиче­ского (фактически классового) содержания, сколько в разрезе их пра­вовых (сословных) форм. И это придавало его труду юридическую ограниченность, препятствовавшую пониманию им развития вообще и особенно тех экономических и социальных сдвигов, которые происходи­ли при сохранении прежних правовых норм и институтов ¹⁹.

Связанная с юридической ограниченностью недооценка Мёзером от­дельных изменений и всего процесса исторического развития в целом усугублялась его общим убеждением в непреходящем значении искон­ных якобы германских начал частной земельной собственности и зиж­дущейся на ней свободы. Это сближало в методологическом отношении подход Мёзера к истокам исторического развития с подходом к нему его современников — рационалистов-просветителей и экономистов-клас­сиков. Разница сводилась в основном к тому, что в глазах последних дикарь, взявший в руки палку, был уже первым капиталистом, в гла­вах же Мёзера германский варвар, захвативший со своими чадами и домочадцами землю, был первым юнкером.

Авторы буржуазных историографических работ (Ф. Мейнеке, Г. фон Белов и др.) приписывали Мёзеру, в противоположность рационалисти­ческому индивидуализму просветителей, «прочувствованное» отноше­ние к истории, понимание связи с прошлым, достигнутое внимательным и долгим созерцанием самобытного. На самом же деле позиция Мёзера в исходном и решающем для всего его построения вопросе о генезисе общественного строя была почти столь же индивидуалистической, как и позиция просветителей, и отличалась по существу еще меньшим исто­ризмом в той мере, в какой просветители признавали в принципе идею прогресса, а Мёзер ее отвергал.

Несмотря на свой локальный характер и ограниченные хронологи­ческие рамки, «История Оснабрюка», составлявшая резкий контраст «универсальным», космополитическим тенденциям и всемирно-истори­ческим концепциям просветителей, оказывала на протяжении всей пер­вой половины XIX столетия — и даже позднее — глубокое, устойчивое, лишь медленно и с трудом преодолевавшееся влияние на немецкую историографию. Направив ее на ложный путь, труд Мёзера стал в ре­зультате сильным тормозом дальнейшего ее развития.

Исходные положения Мёзера о социальном укладе древних герман­цев, о наличии уже у них частной поземельной собственности как осно-

¹⁹ См. А. И. Данилов. Проблемы аграрной истории раннего средневековья..., стр. 142.

ве не только их общинной организации, но и всего их общественного строя получили систематическое развитие и детальную разработку в тру­дах Эйхгорна и целой плеяды юристов, историков, филологов. Став свое­го рода догмой немецкой исторической науки, эти идеи, приобретя в условиях расцветшей в начале XIX в. тевтономании резко выраженные националистические черты, заслоняли в глазах немецких ученых все, что этому противоречило. «В угоду своей тевтономании они стали дока­зывать, что их предки искони веков были народом земледельческим; после этого им пришлось утверждать, что у немецких племен искони веков существовала частная поземельная собственность, а общинность поземельного владения никогда не существовала. Этим они гордились, за это превозносили немецкое племя выше всех остальных человеческих племен»,— справедливо отмечал Н. Г. Чернышевский ²⁰. Даже «и фило­логи такого ранга, как Гримм, переводили неверно самые простые ла­тинские фразы, потому что целиком находились под влиянием Мёзера... и ему подобных»,— подчеркивал впоследствии Маркс ²¹.

Вплоть до Маурера взгляды эти сохраняли безраздельное, по суще­ству, господство в немецкой академической историографии. Только по­степенно, начиная с 30-х годов, на периферии и за пределами цеховой университетской науки, а еще раньше в Дании и вслед за тем в Рос­сии, накапливалось и разрабатывалось все больше материала, который их фактически опровергал ²².

Решающий шаг в этом направлении сделан был баварским юристом, видным политическим деятелем периода, предшествовавшего 1848 г., а в дальнейшем крупным историком Георгом Людвигом Маурером в его основном, наиболее общем труде — во «Введении в историю общинного, подворного, сельского и городского устройства и общественной власти» ²³ и во всей 12-томной серии его исследований, опиравшихся на огромный документальный материал ²⁴. При всем свойственном ему в целом поли­тическом и социальном консерватизме Маурер совершил, по оценке

²⁰ Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. II. М., 1949, стр. 737.

²¹ К. Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 32, стр. 44.— «Немецкие писатели утверждают,— писал в 1855 г., почти одновременно с появлением первого труда Маурера об общинном устройстве, Т. Н. Грановский в своей последней статье «О родовом быте древних герман­цев»,— что в эпоху их первых столкновений с римлянами германцы уже далеко оставили за собою дикое состояние и вследствие особенных свойств, которыми исключительно наделила их природа, стояли несравненно выше прочих народов, проходивших через те же ступени развития. Всякая попытка объяснить отдельные явления древнегерманского характера или быта аналогиями, заимствованными извне, долгое время считалась при­знаком исторической тупости, неспособ}!ости оцепить германизм в его самостоятельной красоте» (Т. Н. Грановский. О родовом быте древних германцев. Соч., ч. 1. М., 1866, стр. 130).

²² «Удивительно, однако, сколько материала уже существует по этим вопросам и как мало сумели господа профессора его использовать»,— констатировал после ознакомления с трудами Маурера Энгельс (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 32, стр. 41).

²³ G. L. Maurer. Einleitung zur Geschichte der Mark-, Hof-, Dorf- und Stadtverfassung und der öffentlichen Gewalt. München, 1854.

²⁴ G. L. Maurer. Geschichte der Marhenverfassung in Deutschland. Erlangen, 1856; idem. Geschichte der Fronhöfe, der Bauernhöfe und der Hofverfassung in Deutschland, 1 Bde. Erlangen, 1862—1863; idem. Geschichte der Dorfverfassung in Deutschland, 2 Bde. Erlan­gen, 1865—1866; idem. Geschichte der Städteverfassung in Deutschland, 4 Bde. Erlangen.. 1869—1871.

Маркса, «переворот во взглядах на историю и развитие «германской» собственности...» ²⁵

«Его книги имеют огромное значение,— писал о Маурере Маркс, весьма сдержанный обычно в своих положительных отзывах.— Не толь­ко первобытная эпоха, но и все дальнейшее развитие,— вольные импер­ские города, пользующиеся иммунитетом помещики, государственная власть, борьба между свободным крестьянством и крепостничеством — все это получает совершенно новое освещение» ²⁶.

Но главное и основное, за что Маркс ценил Маурера, относилось все же к «первобытной эпохе». Маурер «подробно доказывает, что частная собственность на землю возникла лишь позже и т. д. Идиотское воззре­ние вестфальских юнкеров (Мёзер и др.), что немцы поселились каж­дый в отдельности и лишь впоследствии образовали села, области и т. д., опровергнуто совершенно»,— именно это прежде всего выделял и особен­но подчеркивал Маркс в первом письме Энгельсу о книгах Маурера ²⁷.

Маурер на конкретном материале германского прошлого доказал то, на что Маркс в общей форме «указывал,— по собственным словам,— в различных своих сочинениях» ²⁸ на основании данных об индийской, кельтской, славянской общине еще до ознакомления с книгами Мауре­ра: германцы не составляли исключения и, подобно другим народам, прошли через общинную собственность. Этим и объясняется то значе­ние, которое Маркс придавал работам Маурера.

Возвращаясь в 1888 г. в известном примечании к английскому из­данию «Коммунистического манифеста» к тому, что «в 1847 г. предыс­тория общества, общественная организация, предшествовавшая всей писаной истории, почти совсем еще не была известна», Энгельс конста­тировал наступивший затем сдвиг в этой области. «За истекшее с тех пор время Гакстгаузен открыл общинную собственность на землю в России, Маурер доказал, что она была общественной основой, послу­жившей исходным пунктом исторического развития всех германских племен, и постепенно выяснилось, что сельская община с общим владе­нием землей является или являлась в прошлом повсюду первобытной формой общества, от Индии до Ирландии. Внутренняя организация этого первобытного коммунистического общества, в ее типической фор­ме, была выяснена Морганом, увенчавшим дело своим открытием истин­ной сущности рода и его положения в племени. С разложением этой первобытной общины начинается расслоение общества на особые и в конце концов антагонистические классы».

Отсюда вытекала та единственная поправка (вернее — уточнение) принципиального характера, которую Энгельс, опираясь на широко ис­пользованные им конспекты Моргана, составленные Марксом, считал нужным внести в текст «Коммунистического манифеста» — в его исход­ное положение, что «история всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов»: «вся история, дошедшая до нас в пись­менных источниках»,— гласила эта поправка ²⁹.

²⁵ К. Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 32, стр. 37.

²⁶ Там же, стр. 43.

²⁷ Там же, стр. 36.

²⁸ Там же, стр. 541, 36.

²⁹ К. M ар к с и Ф.Энгельс. Соч., т. 4, стр. 424. 63

Основным моментом, тормозившим вплоть до конца XVIII — нача­ла XIX в. такой подход к античности, который соответствовал бы уров­ню ее развития, была сама «писаная история» в той ее форме, в какой гуманисты и их преемники возродили греческую и римскую историче­скую традицию. Традиция эта воспринималась обычно без учета исто­рической перспективы, без достаточной исторической критики, канони­зировалась в буквальном ее понимании и более или менее догматически воспроизводилась большинством филологов-классиков последующего времени. Только Вико со своим, хотя и в смутной форме выраженным, предвосхищением ряда дальнейших открытий ³⁰ и Бофор с его еще чисто негативной критикой Тита Ливия выступили уже в первой половине XVIII в. предтечами назревавшего в этой области перелома.

Новое возрождение культа классической древности, которым сопро­вождалось европейское просветительское движение, приобретало в от­дельных странах своеобразные черты и оттенки. Во Франции в преддве­рии революции и в революционные годы в центре общественного внима­ния оставалась политическая история древнего мира, его республикан­ские предания, гражданские доблести и добродетели героев Плутарха и других античных авторов. В Германии же при ее слабом развитии об­щественно-политической жизни новое увлечение античностью, охватив­шее широкие круги и окрасившее в соответствующие тона все немецкое Просвещение, началось прежде всего с искусства, литературы, филосо­фии древней Греции и лишь затем распространилось также и на другие области.

Выдающимся представителем этой тенденции немецкого Просвеще­ния был И.-И. Винкельман, оказавший глубокое влияние на своих совре­менников, начиная с «великого олимпийца» Гете. В своем труде «Ge­schichte der Kunst des Altertums» (1764 г.) Винкельман исходил из идеи о развитии искусства в связи с природными условиями страны — сле­дуя здесь Монтескье, с историческими судьбами народа, его нравами, государственным устройством, культурой. В отличие от своих пред­шественников Винкельман стремился дать историю искусства, а не ху­дожников, сводившуюся до него к собранию их биографий и перечню памятников. Изображая развитие античного искусства как закономер­ную смену форм, стилей, школ и давая, наряду с археологической ин­терпретацией памятников, их стилистический анализ, он заложил осно­вы классической археологии и истории изобразительного искусства как особых отраслей исторического знания, исторической науки и вышел таким образом за пределы культивируемой филологами чисто литера­турной традиции классицизма.

В благородной простоте и спокойном величии эллинского искусства периода его расцвета Винкельман видел не только свой художественный идеал, но и непревзойденную, по его убеждению, всем последующим раз­витием общую эстетическую норму. В подобной абсолютизации достиг­нутого древнегреческим искусством совершенства, которую в той или иной мере разделяли с Винкельманом Лессинг и Гердер, Гете и Шиллер,

³⁰ «У Вико,— подчеркивал Маркс в письме Лассалю 28 апреля 1862 г.,— содержатся в за­родыше Вольф («Гомер»), Нибур («История римских царей»), основы сравнительного языкознания (хотя и в фантастическом виде) и вообще немало проблесков гениально­сти» (К. Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 30, стр. 512).

и которая сопровождалась общей идеализацией ими Эллады, ее приро­ды, общественной жизни, культуры, находила свое выражение глубокая неудовлетворенность Винкельмана и лучшей части его соотечественни­ков окружавшей их германской действительностью. «Я родился под властью тирана,— писал Винкельман о Фридрихе II и Пруссии своего времени.— Мое отечество находится под гнетом величайшего деспотиз­ма, какой можно только себе мыслить. Я думаю об этой стране с содро­ганием. Холод пробегает по моему телу, когда я думаю о прусском деспотизме и о живодере народов; этот изверг рода человеческого веч­ным проклятием запятнал самой природой проклятую страну...» ³¹

Внося глубокий исторический корректив в тот культ греческой ху­дожественной классики, проповедником которой выступал Винкельман, Маркс подчеркивал, что обаяние, которым обладает для нас греческое искусство, «не находится в противоречии с той неразвитой обществен­ной ступенью, на которой оно выросло. Наоборот, оно является ее ре­зультатом и неразрывно связано с тем, что незрелые общественные условия, при которых оно возникло, и только и могло возникнуть, ни­когда не могут повториться снова» ³².

В 1795 г. Фридрих-Август Вольф, лучшей порой своего творчества связанный еще с Просвещением, опубликовал на латинском языке свое знаменитое «Введение к Гомеру» («Prolegomena ad Homerum...»), породившее необозримое количество исследований по поднятому им «го­меровскому вопросу». Подвергнув не только обычному филологическому, но и острому и глубокому для своего времени историко-критическому анализу классические памятники древнейшей греческой литературной традиции — «Илиаду» и «Одиссею», которые целиком и безоговорочно приписывались Гомеру, а также свидетельства писавших о них антич­ных авторов, Вольф смело и широко поставил проблему исторических корней этой традиции, устных народных истоков греческого эпоса, его сложной, уходящей в глубь веков мифологической основы. Это знаме­новало собой начало новой эры в изучении античной архаики как ранне­го этапа развития человеческого общества. Путь, на который вступил Вольф, открывал такие перспективы, которые до него мерещились лишь единичным, одаренным исключительной исторической интуицией умам — Вико, позднее Гердеру.

Сверстником Вольфа, окончившим тот же Геттингенский универси­тет, в стенах которого протекала и вся дальнейшая его деятельность, был Арнольд-Герман-Людвиг Хеерен — последний крупный представитель сложившейся здесь в XVIII столетии школы «государственных наук».

В 1793—1796 гг., одновременно с выходом в свет «Введения к Гоме­ру» Вольфа, Хеерен выступил со своим основным трудом — «Ideen über diе Politik, den Verkehr und den Handel der vornehmsten Völker der al­len Welt». Труд этот, близкий по теме к раннему «Опыту всеобщей исто­рии торговли и мореплавания в древности» молодого еще Шлецера, ох­ватывал историю Персии, Финикии, Вавилонии, Скифии, Индии, Кар­фагена, Эфиопии, Египта, Греции.

³¹ Цит. по: А. М. Д е б о ρ и н. Очерки социально-политической мысли в Германии. Конец

XVII — начало XIX е., т. II. М., 1967, стр. 115. ³² К. Маркс и Ф. Э н г е л ъ с. Соч., т. 12, стр. 737—738.

5 Маркс — историк

Со Шлецером сближала Хеерена не только центральная тема его тру­да, совпадавшая с темой первого самостоятельного исторического опыта Шлецера. Сближал их и тот широкий международный аспект, в кото­ром Хеерен, а до него Шлецер рассматривали эту тему. Принимая во внимание характер торговли в древнем мире, это было несомненным до­стоинством труда Хеерена.

Филипп-Август Бек, ближайший ученик и последователь Вольфа, не избежавший влияния романтизма, оставался все же носителем и продол­жателем той окрепшей в связи с просветительским движением тенден­ции развития классицизма от чистой филологии к истории, передовым представителем которой был его учитель Вольф. Основным вкладом его в науку осталась капитальная монография «Die Staatshaushaltung der Athener» (I—II тома), увидевшая свет в 1817 г.

«Духу все подчинено, он обеспечил афинянам высокое место среди народов всемирной истории... Но дух нуждается для внешней деятель­ности, кроме доблести еще и в материальных силах, которые все про­даются за деньги; эта могущественная пружина приводит в движение весь механизм человеческой деятельности»,— писал Бек, обосновывая перед лицом большинства своих идеалистически настроенных соотече­ственников с их преимущественно эстетическим, вслед за Винкельманом, подходом к древней Греции избранную им прозаическую тему — госу­дарственное хозяйство Аттики ³³. «Ни жизнь древности без знания ее финансов, ни ее финансовая система без более точного изучения внут­ренного строя государства и публичной жизни не могут быть поняты»,— подчеркивал Бек, намечая общие контуры своей работы ³⁴. Соответ­ственно этому он связывал широкую постановку своей непосредственной темы с освещением ряда важных сторон экономических, социальных, политических и межгосударственных отношений древнегреческого об­щества.

Бек предпринял попытку выяснить численность населения Аттики, соотношение между афинскими гражданами и чужеземцами и — что осо­бенно важно — количество рабов и их удельный вес в составе всего населения. Он уделял значительное внимание ценам на рабов, на землю, рудники, дома, ссудному проценту, количеству находившихся в обраще­нии денег, растущим запасам драгоценных металлов, источникам бла­госостояния, накопления, богатства отдельных лиц. Останавливаясь на ценах на хлеб, жилища и другие предметы первой необходимости, он приходил к выводу, что жизнь была дешевой, но оплата свободного тру­да низкой ввиду широкого применения труда рабов и наличия значи­тельного числа чужеземцев.

Во всей своей работе Бек — признанный основатель греческой эпи­графики, инициатор и редактор-составитель известного собрания эпи­графического материала «Corpus Inscriptionum Graecarum» — опирался в отличие от предшественников не столько на литературную традицию, сколько на — опять-таки впервые — широко и интенсивно использован­ные им надписи — богатый и ценный «каменный архив» Греции.

Подход Бека к своей теме объяснялся тем, что он отошел от свой-

³³ Цит. по: В. Бузескул. Введение в историю Греции. Пте., 1915, стр. 250—251.

³⁴ Там же, стр. 249.

ственной большинству просветителей идеализации древних, связанной с их резко отрицательным отношением к окружавшей их социально-политической действительности, в частности к Прусии Гогенцоллернов.

Приводившиеся Беком количественные показатели населения Ат­тики впоследствии оспаривались. С еще большим основанием упрека­ли его в отожествлении богатства с драгоценными металлами. В этом проявлялась свойственная ему тенденция преувеличивать степень раз­вития денег и денежного хозяйства и недоучитывать значения земледе­лия и складывавшихся на его основе отношений даже у самого циви­лизованного и наиболее развитого народа древности — греков. Но и при известной неполноте и некоторой односторонности данное Беком конк­ретное изображение общественной жизни и государственного развития Афин означало важный и крупный шаг в изучении античного полиса,— того, что Маркс и Энгельс определяли в «Немецкой идеологии» как «античную общинную и государственную собственность», при которой «классовые отношения между гражданами и рабами уже достигли свое­го полного развития» ³⁵.

Основной свой труд Бек посвятил «проницательному и щедрому зна­току древности» Бартольду-Георгу Нибуру, выступившему в 1811 г. с двумя первыми томами своей «Римской истории», еще более знаменитой, чем «Введение к Гомеру» Вольфа. Нибур — яркий и самобытный пред­ставитель своей насыщенной коллизиями переломной эпохи, воплощав­ший в своей жизни, практической деятельности и научном творчестве разнородные и подчас противоречивые ее тенденции.

Будущий историк родился в Копенгагене, но в немецкой семье. Он провел свое детство и отрочество на западе Гольштейна, в южном Дит­маршене.

Дитмаршен был областью со своеобразной исторической судьбой. С начала XIII и вплоть до середины XVI столетия он представлял со­бой объединение самоуправлявшпхся крестьянских общин и успешно отстаивал завоеванную им фактически независимость против датских ко­ролей и гольштейнских герцогов. Наследие этого прошлого, его пере­житки — общинное устройство, то, что осталось от былого самоуправле­ния после покорения Дитмаршена, все еще крепкие родовые связи и отношения, традиции воспетой в народных песнях борьбы за независи­мость — были здесь и в конце XVIII в.— ко времени Нибура — живой действительностью. «Он... любил Дитмаршен как свою родину,— писал в 1850 г. Т. Н. Грановский в биографическом очерке «Бартольд Георг Нибур».— История и современные отношения этой области, где сохра­нились замечательные остатки древнегерманского быта, были ему корот­ко знакомы. Впоследствии это знание принесло ему нежданную и боль­шую пользу: оно послужило ему к объяснению аналогических явлений в других странах...» ³⁶

Одним из самых сильных впечатлений, которое поразило юного Ни­бура, запомнилось ему на всю жизнь и наложило глубокий отпечаток на его общее развитие, была та форма, в какой осуществлено было в 1788 г. на его родине «освобождение» крестьян. «В мое время в Голшти-

³⁵ К. M ар к с и Ф.Энгельс. Соч., т. 3, стр. 21. ³⁶ Т.Н. Грановский. Соч., т. 2. М., 1856, стр. 7

нии было уничтожено крепостное состояние,— вспоминал Нибур, связы­вая с этим актом свои последующие занятия историей Рима.— У кресть­ян отобраны были при этом случае земли, которые до тех пор перехо­дили от отца к сыну, и обращены в мызы. Их самих переселили на меньшие и худшие участки. Дело было ужасное. Не только против кре­постных, но даже против свободных употреблялось насилие. Возмущен­ный несправедливостию, я пришел к вопросу: на основании какого пра­ва она совершилась? Это повело меня к исследованиям о владении у различных народов и дало нить к римскому аграрному праву...» ³⁷

Но когда годом позже разразилась во Франции революция и когда на первом ее этапе немецкие просветители приветствовали Националь­ное собрание, Нибур остался в стороне от общего увлечения. С самого начала революции до своей преждевременной кончины, ускоренной, как утверждают, июльскими событиями 1830 г. в Париже, Нибур оставался ее ярым противником.

Получив энциклопедическое образование, Нибур поступил в 1800 г. на датскую службу, был директором Ост-Индского банка и Ост-Индско­го бюро, продолжая заниматься языками и древностью. К этому вре­мени относится первая работа Нибура по истории Рима. И знаменатель­но: этой работой было его исследование о римской государственной зем­ле, римских аграрных законах, римском аграрном праве,— тема, кото­рая навеяна была насильственной экспроприацией гольштейнских кре­стьян.

Весть об Аустерлице потрясла Нибура. Уподобляя состояние Герма­нии под пятой Наполеона положению Греции при Филиппе Македон­ском, он перевел и издал филиппику Демосфена. Примечания к этому переводу с явными намеками на злобу дня обратили на него внимание Штейна, который привлек его на прусскую службу.

В 1810—1811 гг. Нибур начал читать в Берлинском университете тот свой первый курс, который лег в основу его «Римской истории». Под­вергая острому и глубокому критическому анализу римскую историче­скую традицию, представленную в ее наиболее законченной форме Ти­том Ливием, Нибур, преодолевая буквальное догматическое ее понима­ние, стремился в то же время вскрыть то подлинное историческое ядро, которое в ней, по его убеждению, заключалось.

Нибур предпринял широкую по размаху попытку выяснить, как воз­никла вся римская историческая традиция в целом, из каких элементов утраченного впоследствии устного предания и несохранившихся лето­писных и иных письменных источников она образовалась. Исходя из аналогии прежде всего с Грецией и следуя за Вольфом, Нибур утверж­дал, что и у римлян, как и у других народов, существовал некогда исторический эпос, отрывки которого — неполное, бледное, искаженное его отражение — он стремился обнаружить у Ливия.

Некоторые историки XIX в. отвергали эту мысль Нибура, считая ее фантастикой. На самом деле это не так. Богатое воображение Нибура заводило его подчас действительно слишком далеко. Но отрицать самый факт наличия легендарного эпического начала на заре развития Рима,

³⁷ Цит. по: Т. Н. Грановский. Историческая литература во Франции и Германии»

1847 году.— Соч., т. 2, стр. 258.

у истоков его исторической традиции нельзя ³⁸, как это показало даль­нейшее развитие науки.

С пониманием Нибуром эпоса, закреплявшего в народном сознании не отдельные даты и факты, а лишь основные черты исторического про­шлого, связано было то, что ему, по собственному признанию, «распре­деление и развитие событий» не доставляло «такого наслаждения, как открытие нового закона или общей плодотворной истины» ³⁹. И в этом действительно заключалось основное значение отдельных сторон поло­жительного построения Нибуром римской истории, когда он переходил к тому, что составляло в его глазах позитивную, творческую задачу исто­рика: дать вместо отвергнутого критикой рассказа, «по крайней мере вероятный».

При всей буйной фантазии Нибура ему свойствен был несомненный реализм при рассмотрении таких явлений, форм, процессов прошлого, которые оказывались более или менее близкими к знакомым ему отно­шениям современной действительности. Так, Нибур впервые в историо­графии обратил внимание на то, что в древнем Риме существовали ро­довые отношения. Принципиальное значение этого открытия очевидно. Правда, Энгельс, опираясь па рукопись Маркса, указывал впоследствии, что «фактическое отрицание всякого родства между членами рода, как это делают Грот и Нибур, превращающие род в продукт чистого вымыс­ла и поэтического творчества, достойно только «идеальных», то есть чис­то кабинетных книжных ученых» ⁴⁰. Но, наряду с этим, Энгельс подчер­кивал, что «первым историком, который имел хотя бы приблизительное представление о сущности рода, был Нибур» и что «этим,— но также и своими почерпнутыми прямо оттуда ошибками,— он обязан своему зна­комству с родами Дитмаршена» ⁴¹.

Нибур был, далее, первым, кто уже в ранней своей работе по Риму, а позднее и в главном своем труде попытался распутать основной во­прос истории республиканского Рима — аграрный вопрос в его специ­фически античной форме, в котором не в состоянии были разобраться немногочисленные предшественники Нибура в этой области ⁴².

Уже в первой своей работе, а отчасти и в дальнейшем Нибур рас­сматривал борьбу за землю прежде всего в правовом разрезе, в аспекте «великого различия между собственностью и владением». Но сама по­становка им проблемы аграрных отношений, процесса обезземеления крестьянства знаменовала собой серьезный вклад в изучение античной древности. Путь, пройденный Римом, Нибур рассматривал в качестве яркого и характерного примера превращения крестьянского, в его изо­бражении, государства в торговое и завоевательное.

Дата добавления: 2015-08-27