Желание вернуться.

В этом мире мне нечего больше терять

Кроме тёмного чувства предельной вины…

С. Калугин, «Восхождение Чёрной Луны»

Посвящается человеку, для которого эта песня когда-то была любимой.

Так получилось…

Никто из нас не был готов. День не предвещал ничего дурного: ясное небо, тёплое солнце – обычный летний день. Подходящая погода для рыбалки, для безмя­тежного отдыха в ветвях старой ивы, на её крепком толстом суку, на­висшем метрах в пяти над гладью протекающей внизу реки. Это моё место, заветное, никто больше про него не знает. Ну, почти никто… Неделя выда­лась не то чтобы тяжёлая, но напряжённая: сенокос, починка крыши, дядя взял с собой на охоту, то, сё… В общем, никого не хотелось видеть в этот прекрасный день. Имею я право хоть на один выходной, в конце концов, а?

Но никто не был готов к случившемуся.

Они нагрянули внезапно. Они убили всех, забрали всё, что захотели, а что не могли забрать – сожгли. И так же внезапно исчезли. Моя мать лежала на траве во дворе и смотрела в небо. Наверное, ей пришлось лежать так очень долго, прежде чем милосердное время укрыло её тело травой и землёй.

Мой обильный улов никому больше не был нужен. Я сам никому не был нужен, а мне не нужна была эта жизнь. Ох, как же плохо быть слабым, когда ничего не зависит от тебя, когда не можешь защитить ни себя, ни других!

Почти сразу сознание моё заволокли сумерки, но даже в таком мутном со­стоянии оно понимало, что оставаться на пепелище не то что не имеет смысла, но может быть опасно. Оно каким-то образом управляло телом: мои ноги переступали, глаза смотрели вперёд. Но, хотя тело дышало и двигалось, направление и цель моего пути были покрыты мраком.

Да, никто из нас не был готов. Кто они были, те, кто пришёл в наше селе­ние и вот так запросто и навсегда стёр его с лика земли? За что? Несомненно, они, кем бы они ни были, очень умны: когда все свидетели убиты, некому их опознать. И мстить некому.

Несомненно, мы прогневили Творца своей беспечностью. Наша жизнь была слишком легка и беззаботна, слишком безоблачна. Не так ли живут и дикие звери, чьи тревоги лишь о пище и оставлении потомства? Мы тоже виноваты. Но кто знал, что настолько виноваты?

Память начала просыпаться совсем недавно. Мне скоро исполнится три­дцать три. Тогда было шесть или семь, не помню точно, но не больше семи. После долгого пути, в продолжении которого мой разум пребывал в сумерках, я однажды оч­нулся среди синих стен и белого полотна, со стеклянными трубками под ко­жей. Кто-то сказал: «Он открыл глаза, позовите главного!», и воздух пришёл в движение.

Говоривший говорил понятно, но как-то неправильно и непривычно. Я по­просил воды, и меня тоже поняли. Загадочный «главный» в белом балахоне обращался ко мне «пацан» и недоумевал, как это я умудрился потерять соз­нание на трассе, пробыть в коме пять месяцев и очнуться только теперь. Пусть Творец простит мне мои грехи, если я тогда хоть что-нибудь понимал из его речей.

После лечения меня определили в детский дом. Жизнь там, однако, оказа­лась тяжкой не по-детски, так что как только представилась счастливая воз­можность… Короче, одна бездетная пара пожелала видеть меня своим от­прыском. Потом было много всякого: переезд, учёба, опять переезд, развод родителей, опять учёба, и во всякий миг жизни – лавина новой информации, которую нужно было непременно изучить и понять, чтобы, переваренная, она превратилась в знание, помогающее существовать в этом мире. Эта новая жизнь настолько отличалась от моей прежней, что исключала напрочь все приобретённые ра­нее знания и навыки, как бесполезные и не имеющие зна­чения. А моё тело настолько сильно жаждало выжить, что подчинило себе сознание и заставило его забыть, стереть всю прежнюю память.

Но, похоже, не до конца…

И только теперь, когда я уже в состоянии сам распоряжаться своей судьбой, они всплывают, эти воспоминания. Они наступают, и от них некуда спря­таться. Как и куда спрячешься от самого себя? Настоя­щего себя?

Так или иначе, теперь я помню. Помню! И не знаю, как с этим жить. Про­шлое автоматически отсекло меня от других людей, от всего общества. Не­важно, что они по-прежнему принимают меня за своего, видят во мне друга, любовника, коллегу, профессионала, завидную партию для замужества – не­важно, кого ещё. Их симпатии и антипатии ничего не меняют, мы всё равно остаёмся чужими, какого бы характера отношения нас ни связывали.

Прежде всего, мне очень хочется домой. Бешено, невыносимо, до безумия! Никто из живущих на земле не способен понять всей силы этого желания. Вы-то все уже дома, счастливцы, а мой дом уничтожен и сожжён – да и неиз­вестно, где он находился, когда ещё находился где-то. Приёмные родители привезли меня в другую страну, называли тем именем, которое мне дали в приюте – не моим именем. Они сделали, конечно, всё то, что могут сделать для ребёнка родители, будь они родные или приёмные. Дай им бог здоровья – мы созваниваемся иногда, и хотя у каждого из нас с некоторых пор своя соб­ственная жизнь, относятся они ко мне по-прежнему очень тепло. И всё-таки…

Никто, никто в этом мире не хочет вернуться домой сильнее меня. Никто. Несмотря на болезненно безнадёжный факт, что там, вероятнее всего, не ос­талось никаких следов пребывания людей. Детский дом, из которого меня за­брали, давно расформирован. Это информация от отца, пришлось долго, очень долго её вытягивать. Отец не любит вспоминать тот период своей жизни.

- Зачем тебе? - мой вопрос был для него неожиданным. – Ты был родным для нас с Элен. Из-за её бесплодия мы пошли на это, чтобы семья была пол­ной…

Во время нашего разговора мой младший брат возился и хихикал у него на коленях. Младший брат от новой мамы. Может, отцу неприятно было теперь встречаться со мной? Из-за новой семьи. Теперь я тоже стал для него непри­ятным воспоминанием. Моя жизнь вполне налажена, его тоже, у нас не оста­лось никаких взаимных обязательств. По логике любого нормального чело­века, мой вопрос совершенно бессмыслен. К чему после стольких лет выяс­нять примерный адрес детдома, которого уже нет? Но он всё же рассказал.

Просто в этом мире никто не хочет домой сильнее меня...

По этой же причине на следующий день, придя на работу, я первым делом пошёл к шефу и сказал, что ухожу. Странное дело: мне стоило огромного труда, огромных усилий получить эту работу. Фактически, школа и институт – а это пятнадцать лет жизни, моей жизни! – являлись подготовкой для при­хода в компанию. Иного применения полученным знаниям просто невоз­можно представить. Иного и не существует. А шеф всегда был таким уверен­ным в себе, таким самодовольным – как изменилось его лицо, когда я объя­вил о своём намерении! Впервые мне довелось наблюдать растерянность на этом лице: мир этого человека явно дал трещину. Что-то пошатнулось в вос­принимаемой им реальности. Чтобы сотрудник среднего звена добровольно отказывался от должности, за которую десяток безработных из бюро по тру­доустройству готовы устроить сеанс стритфайтинга… это ж надо идиотом быть, полноправным клиентом Кащенко! Но мне уже очень давно снится, как я вхожу в его просторный кабинет, кладу на стол заявление и в ответ на во­прос в его глазах произношу с тихой яростью: «Иди на…, старый дурак, я увольняюсь!»

Нет, ну на самом деле всё было очень культурно, всё же я не бичуган и не хам какой-нибудь, а обыкновенный средний человек с высшим образова­нием. Но шеф понял, где я видал и его самого, и всю компанию. Несколько дней утомительных разговоров с психологом в отделе кадров – уйти было ничуть не менее проблематично, чем устроиться, – выходное пособие, и – свобода!

Просто в этом мире никто не хочет домой сильнее меня...

Эмма тоже не поняла. Мы встречаемся третий год, одно время я даже думал жениться на ней – это ещё до воспоминаний. И я даже пробовал ей объяс­нить. Она просто покрутила пальцем у виска и ушла, бросив на прощание: «Я думала, ты нормальный». Наше разочарование было взаимным, я о ней вна­чале тоже думал иначе, чем теперь. Ничего страшного, просто, выходит, одиночество чуть более безнадёжно, чем казалось.

Просто в этом мире никто не хочет домой сильнее меня...

Я купил билет в один конец. Ваша страна – не моя страна, ваша война – не моя война. Только два пути сохранились для меня в этом мире: вернуться домой или умереть. Жить с вами, жить так же, как вы я не желаю и не буду никогда. Эта пустота в сердце, и резиновые улыбки, и вечный страх потерять всё… Начиная со школы, ношу с собою в кармане две свинцовых шишечки, соединённые цепочкой. Это оружие я сделал сам, вступив в мужской возраст, сделал так, как учил наш сосед, старый охотник. Всего лишь мера предосто­рожности, но она не излишняя: месяц назад, когда двоим людям в масках по­надобились мои бумажник и мобильный телефон, шишечки помогли успоко­ить их, как помогали они дяде успокаивать рысей и волков. Правда, живот­ные, в отличие от грабителей, были озабочены не кризисом и просроченной ипотекой; мы с дядей всего лишь казались им аппетитной закуской. Жаль, что те двое напали слишком внезапно, хотелось бы повернуть время назад и поговорить с ними – они же всё-таки люди, как-никак. По большому счёту, они не виноваты. Просто потеряли всякую уверенность в будущем. Жизнь в этом мире в последнее время больше способствует превращению человека в волка, чем наоборот.

С чего всё началось? Со странной встречи в маленьком шотландском баре, где я обычно принимал свою дозу расслабляющего по завершении напря­жённого рабочего дня. Кто бы ты ни был, о неведомый изобретатель алко­голя, знай, что и поныне тысячи душ благословляют тебя. Проклинают, впрочем, примерно столько же: лекарство от всех видов геморроя по опреде­лению не может не иметь побочных эффектов. Но идти по этой жизни на трезвую голову – нет дураков.

Этот парень взгромоздился на табурет рядом со мной и заказал кокосовый ром. Однако, его пыльный чёрный свитер, порванные джинсы и неряшливая причёска не соответствовали имиджу любителя экзотической выпивки. Странно, что его вообще впустили в бар: место было приличное, и бомжей там обычно не обслуживали. То есть, мне так казалось раньше. Глядя, как бармен спокойно, без тени недовольства, выполняет его заказ, я решил, что сегодня посещаю эту забегаловку в последний раз. В придачу к рому, парень попросил пару листов бумаги и карандаш, что ему тоже было предоставлено.

Получив всё затребованное, странный посетитель, похоже, забыл обо всём вокруг. Медленно прихлёбывая напиток, он с задумчивым видом что-то ко­рябал на блокнотных листиках и выглядел то ли влюблённым студентом, то ли бродячим поэтом, как их описывают в старых романах. Второе, как ни странно, оказалось истиной: он писал стихи. Несколько неровных строчек на листке тонкой серой бумаги, которую он затем аккуратно сложил домиком, положил в пепельницу и поджёг. Наблюдая за пламенем, он положил перед собой другой листок, одним глотком допил свой ром и потребовал вторую порцию.

На правах ближайшего соседа я придвинулся ближе и заглянул через его плечо. Он вдруг развернулся ко мне, как будто спиной почувствовав мой ин­терес, и одним резким движением придвинул ко мне свою писанину.

- Это не секрет, - произнёс он с заметным акцентом, выговаривая каждое слово с какой-то нарочитой чёткостью.

Стихи были на незнакомом языке, но я смог их прочесть! В них говорилось об одиночестве, и о долгом-долгом пути домой, и о неизвестности, и о мно­жестве встреч и расставаний, неизбежных в пути. И ещё о многом и разном. Моя голова закружилась, колени ослабли, как у школьницы после первого поцелуя. Честное слово, я бы упал, если бы не схватился за стойку.

Потом я ещё несколько раз заходил в этот бар, просиживал там до закры­тия, пытал обслуживающий персонал на предмет выяснения личности незна­комца – с нулевым результатом. Парня никто не знал и не видел. Создавалось впечатление, что приходил он исключительно ради меня.

Всё, что до этой памятной встречи носило характер расплывчатых воспо­минаний, больше похожих на сон, чем на реальность, вдруг обрело яркость и остроту. Многие вещи в один миг стали понятными и объяснимыми: тяга к оружию после тринадцати лет, великодушие ко всем, кто был моложе меня и к старикам, болезненное неприятие лжи, предательства и отсутствия выбора.

Да, никто и никогда ещё в этом мире не хотел так вернуться домой. Я раз­делался со всеми обязательствами, порвал все связи и сел на самолёт. Потом на поезд. Потом… потом случилась маленькая неприятность. Ещё с вокзала за мной увязался какой-то странный человек. Я сразу понял, что он наблю­дает за мной, «пасёт», и, похоже, уже давно. Он следовал за мной из вагона в вагон и очень непрофессионально притворялся, будто занят каким-то другим делом, когда нам случалось встретиться взглядами. Этого нельзя было пус­кать на самотёк. Пришлось совершить самое разумное, что позволяла ситуа­ция: выйти на несколько остановок раньше, в небольшом грязном городишке, заманить его на самую окраину и быстро, без лишнего шума, убить. При нём не оказалось ничего, что выдало бы его принадлежность к спецслужбам или что-то в этом роде, что заставило напрячься. Видимо, моё паломничество за­интересовало какие-то очень серьёзные структуры.

До нужного мне пункта я добирался пешком и попутками: на станции при­бытия могли ждать сообщники моего несостоявшегося «пастуха». Местные помогали мне с огромной, какой-то непонятной радостью, распознавая во мне иностранца. А когда я объяснял им, кое-как перепрыгивая с пятого на десятое на заковыристом наречии этих земель (которое я тоже знал непо­нятно откуда, хоть и недостаточно хорошо), что ищу свои, так сказать, ис­токи, то информация обрушивалась настоящей лавиной! Так буквально за три часа удалось откопать пятнадцать адресов детских домов, как давно су­ществующих, так и открытых сравнительно недавно. Как ни глупо это зву­чит, мне предстояло побывать в каждом из них. Может быть, кто-нибудь из воспитателей или персонала вспомнит маленького мальчика, доставленного к ним лет эдак двадцать семь (или двадцать восемь?) назад.

С каждым днём мои глаза становились всё краснее от перманентного недо­сыпа, зато цель неуклонно приближалась… или нет? В первых десяти сирот­ских приютах мои надежды насмерть поперхнулись. Однако, упорство возна­граждается, и директор одиннадцатого детдома, смуглый старик с добрыми подслеповатыми глазами, похлопывая меня по плечу тёплой трясущейся ла­донью, поведал краткий, но необходимый отрывок моей биографии. Недос­тающий кусочек из паззла моей жизни.

Да, всё очень просто, просто до банальности, до мыльности телеисторий для пожилых кошковладелиц. В приют я попал из госпиталя. Госпиталя для военнослужащих. А туда меня привезли сами военные, чьих имён история, к сожалению, не сохранила. Точнее, туда отвезли моё бесчувственное тело, ко­торому, вообще-то, было уже всё равно. В любом случае, теперь хотя бы ясно, кого благодарить за то, что дожил до столь зрелого возраста: если бы жизнь измождённого ребёнка, потерявшего сознание не показалась ценной ребятам в форме, вовремя притормозившим на горной трассе… Не было бы вообще ничего.

Круг замкнулся. Я карабкаюсь по горной дороге, как когда-то давно, в са­мом начале. Только уже не вниз, а вверх. Внизу остались двое жителей го­родка, вызвавшихся быть моими проводниками. Один – с собственным но­жом в горле, второй – со свинцовой шишечкой, торчащей из глазницы – не помню какой, кажется, правой. Места тут действительно неспокойные и ди­кие, но близость дома ощущается как никогда сильно. Им нужны были мои деньги, и я бы отдал всё, если бы они догадались всего лишь нормально по­просить. Всего лишь! Но они не догадались, а я слишком сильно хочу домой.

Карабкаюсь, и в голове всё громче какой-то навязчиво-знакомый тревож­ный мотив. Зачем я прожил эту жизнь? Чтобы прийти сюда? Чтобы попро­сить прощения у тех, кто умер тогда, за то, что не был с ними в тот день? Наверное, так. Вот моя жизнь, и вся она – история о том, как плохо быть беспеч­ным, быть слабым. Я, выходец из земли иного наречия, потерявший всё за одно утро, не принадлежащий более ни к одной семье, ни к одному народу на этой земле, прилетел и приехал сюда из-за дальних гор, на безымянную брат­скую могилу.

Просто потому, что никто в этом мире не хочет домой сильнее меня. И мне больше некуда идти.

Кто-то могущественный, наверное, считает, будто проявил милосердие, по­зволив мне выжить, повзрослеть, получить иллюзию собственной значимо­сти. Но пусть он пойдёт куда подальше со своим милосердием. Ведь я по-прежнему один и слаб, и от меня по-прежнему ничего не зависит.

Полностью скрытая от внешнего мира зелёная долина, о которой не знает никто в этом мире. Славься, Создатель, вот она, родина! Руки дрожат, горло сжимается, щёки мокры от слёз счастья и раскаяния. Последний житель мёртвой долины вернулся домой.

Рюкзак скинут ещё в горах, иду налегке. Всматриваюсь в небо, всматрива­юсь в землю. Ищу изменения, как новые морщинки на лице у матери. Природа скрыла следы пожарищ, развалины покрыты зелёным бархатом мха, трава тоже зелена и безмятежна. Старые яблони в цвету сулят невиданный урожай. Сколько же таких урожаев осыпалось на эту печальную землю за все эти годы? Вот и моё место, заветное, то самое, о котором никто не знает. Плаку­чая ива, дряхлая, но мощная, пожалуй, ещё покачает меня на своих ветвях, ещё выдержит. И там, в реке, в прохладной тени, плещется пёстрая форель…

Эти двое – я их не заметил. Просто потому что пришёл домой, а дома безо­пасно, всегда безопасно. Я всё ещё глуп и беспечен, и эти чужие на моей тер­ритории – у меня дома! – грозят мне автоматами, а я по-прежнему слаб и ни­чего не могу сделать. Но я не хочу мстить. И злобы к ним у меня нет. Я вер­нулся домой, это главное. Они кричат, что застрелят меня, если я сделаю хоть один шаг. Но я делаю этот шаг. И ещё. И ещё.

Швы очередей накладываются один на другой на моём теле, но я иду вперёд. Иду с распростёртыми объятиями, убиваю с благодарностью и любовью. Спасибо за освобождение! Спасибо, друзья, теперь мы вернёмся домой все вместе. Почему ваши глаза такие удивлённые? Теперь вы – это я…

Никто в этом мире не хотел вернуться домой сильнее меня. Я был чужим среди вас, но теперь я ушёл. В моей долине свили гнездо чужаки, такие же, каким был я, но они ещё узнают об этом. Они сильны и бдительны, не такие, какими были мы, но двое из них ушли со мной, и тот человек из поезда, и двое грабителей. Теперь мы – одно, и нам нечего делить.

У этой истории нет конца и нет морали. Самое главное в ней – желание вернуться домой. И это всё.

Деревня, 09.05.2010.

Дата добавления: 2015-11-04