Вдали от обезумевшей толпы 23 страница

Через полчаса она усилием воли овладела собой, села в двуколку и взяла в руки вожжи, - глядя со стороны, можно было подумать, что ничего не случилось. Она выбралась из города по извилистой боковой улочке и медленно поехала по дороге, ничего не замечая вокруг. Уже сгущались сумерки, когда Батшеба добралась до дому; она молча вышла из экипажа и, бросив вожжи мальчику, поднялась наверх. Лидди встретила ее на площадке лестницы. Новости опередили Батшебу на полчаса, и Лидди вопросительно заглянула в глаза хозяйке. Батшеба не проронила ни слова.

Она вошла к себе в спальню, села у окна и долго-долго напряженно размышляла; под конец ее окутала темнота, и едва можно было различить очертания ее фигуры. Кто-то постучался в дверь и вошел в комнату.

- В чем дело, Лидди? - спросила она.

- Мне подумалось, что вам надо бы кое-что для себя достать, нерешительно проговорила девушка.

- Что ты хочешь сказать?

- Траурное платье.

- Нет, нет, нет! - живо возразила Батшеба.

- Но ведь нужно что-нибудь сделать для бедного...

- Только не сейчас. Я считаю, что в этом нет надобности.

- Почему же, мэм?

- Потому что он жив.

- Откуда вы это знаете? - с удивлением спросила Лидди.

- Не могу сказать. Но если бы он умер, все было бы по-другому, Лидди... Я наверняка услыхала бы еще какие-нибудь подробности или нашли бы его тело, словом, было бы совсем не так, как сейчас... Я совершенно уверена, что он жив!

Батшеба твердо стояла на своем до понедельника, пока два новых обстоятельства не поколебали ее уверенность. Во-первых, она прочла краткую заметку в местной газете, где какой-то писака, со всей очевидностью устанавливал факт смерти Троя, утонувшего в море; кроме того, там приводились важные показания молодого Баркера, доктора медицины из Бедмута, который в письме к редактору утверждал, что он был свидетелем несчастного случая. Он перебрался через скалу и огибал бухту, как раз когда садилось солнце. Вдруг он увидел купальщика, выплывшего из бухты и подхваченного течением, и сразу же понял, что у бедняги мало шансов на спасение, если только он не обладает исключительной физической силой. Потом пловец скрылся за мысом, и мистер Баркер побежал по берегу в том же направлении. Но когда доктор взобрался на возвышенность, откуда открывался широкий вид на море, уже стемнело, и он больше ничего не мог разглядеть.

Во-вторых, прибыла одежда Троя, которую она должна была осмотреть и опознать, хотя это уже давно сделали люди, ознакомившиеся с письмами, найденными у него в карманах. При всем ее волнении ей было ясно, что Трой раздевался в полной уверенности, что очень скоро снова оденется, и только смерть могла помешать ему это сделать.

Батшеба спросила себя: "Если другие так уверены в его гибели, то почему же я это отрицаю?" Вдруг лицо ее вспыхнуло, - ей пришла в голову странная мысль, подсказанная еще не остывшей ревностью: Трой бросил ее и последовал за Фанни в другой мир. Что, если он покончил с собой, разыграв несчастный случай? Возможно, что дело обстоит совсем не так, как думают люди. Она вспомнила о раскаянии, проявленном Троем в ту ночь, и мысль о его самоубийстве так овладела Батшебой, что ей не пришла на ум другая возможность, не столь трагическая, но для нее еще более страшная.

В этот вечер Батшеба долго сидела одна у догорающего камина. Почувствовав успокоение, она взяла в руки часы Троя, которые были ей возвращены вместе с другими его вещами. Она открыла крышку, как это сделал он при ней неделю назад. Там по-прежнему лежала прядка светлых волос, этот маленький фитилек, вызвавший с голь сильный взрыв.

- Он принадлежал ей, и она принадлежала ему, и вот они ушли вместе, проговорила Батшеба. - Я была для обоих чужой, - так зачем же мне хранить ее волосы? - Она взяла прядь и поднесла ее к огню. - Нет, я не сожгу их... Сохраню на память о ней, бедняжке! - вдруг прибавила она и отвела руку от камина.

ГЛАВА XLIX

ПОВЫШЕНИЕ ОУКА, ВЕЛИКАЯ НАДЕЖДА

Поздняя осень уже переходила в зиму, и сухие листья толстым слоем покрывали торф на болотах и мох в лесах. Еще недавно Батшеба находилась в оцепенении чувств, которое, по существу, не было оцепенением, а теперь ею овладело странное спокойствие, которое нельзя было назвать безмятежностью Пока она была убеждена, что Трой жив, она могла хладнокровно думать о его смерти, но теперь, когда могло оказаться, что она потеряла его, она сожалела об утрате. Она по-прежнему управляла фермой, получала значительные доходы, не слишком ими интересуясь, и вкладывала деньги в различные начинания только потому, что поступала так в минувшие дни. Прошло лишь несколько недель, но от прошлого ее отделяла необозримая пропасть, словно она уже умерла, но еще сохранила способность суждения и, подобно скорбящим героям известной поэмы, могла размышлять о том, каким драгоценным даром была прежде для нее жизнь.

Однако овладевшая Батшебой апатия имела благие последствия, а именно, Оук был назначен управителем - шаг, на который она долго не решалась. Но поскольку он, по существу, уже давно выполнял эти обязанности, перемена, если не говорить о прибавке жалованья, - не слишком бросалась в глаза окружающим.

Болдвуд жил в уединении и в полной бездеятельности. Значительная часть его пшеницы и весь урожай ячменя за этот год пострадали от дождя. Зерно проросло, побеги густо переплелись, и в конце концов ячмень стали выбрасывать целыми охапками свиньям. По всей округе шли толки: люди удивлялись небрежности фермера, причинившей ему такие убытки; работник Болдвуда сообщил, что о забывчивости не может быть и речи, так как подчиненные не раз осторожно напоминали Болдвуду, какая опасность грозит его зерну. Глядя, как свиньи с омерзением отворачиваются от гнилых колосьев, Болдвуд наконец опомнился и как-то вечером послал за Оуком. Навело ли его на мысль недавнее повышение Оука у Батшебы или что-либо другое, но фермер предложил Габриэлю взять на себя управление Нижней фермой наряду с фермой Батшебы, уверяя, что ему необходим помощник, именно такой надежный человек. Несчастная звезда Габриэля, как видно, начала быстро закатываться.

Узнав об этом предложении, Батшеба, с которой Оук должен был посоветоваться, сперва довольно вяло ему возражала. Она считала, что одному человеку будет трудно управлять двумя фермами. Болдвуд, которым, как видно, руководили не столько хозяйственные, сколько личные соображения, предложил Оуку в его личное пользование коня, что позволяло быстро переезжать из одного места в другое, так как фермы находились бок о бок. Во время этих переговоров Болдвуд непосредственно не общался с Батшебой, имея дело лишь с Оуком, который служил посредником между ними. Под конец все уладилось к общему благополучию, и вот Оук, сидя на крепком низкорослом жеребце, стал ежедневно объезжать вдоль и поперек участок земли почти в две тысячи акров, с довольным видом оглядывая эти владения, как будто весь урожай принадлежал ему, меж тем как хозяйка одной половины имения и хозяин другой сидели у себя дома в угрюмом уединении.

В связи с этим весной в приходе пошли толки о том, что Габриэль Оук проворно выстилает перьями свое гнездышко.

- Что ни говори, - судачила Сьюзен Толл, - а Гэб Оук вовсю расфорсился. Три раза в неделю ходит в начищенных сапогах, по воскресеньям на нем высокая шляпа, а уж о рабочей блузе он и думать забыл. Пыжится Оук, как бентамский петух, и, глядя на него, я диву даюсь да помалкиваю.

У Батшебы Габриэль был на жалованье, и размер его не зависел от ее доходов. Но вскоре стало известно, что с Болдвудом он заключил соглашение, по которому ему причиталась известная доля прибыли, разумеется, весьма скромная; все же участвовать в доходах было почетнее, чем работать по найму, эта сумма могла увеличиваться, не то что жалованье. Иные стали называть Оука скупердяем, видя, что теперь, когда положение его значительно улучшилось, он живет среди той же обстановки, все в том же коттедже, сам чистит картошку, штопает себе носки, а порой даже своими руками стирает себе белье. Но Оук проявлял какое-то вызывающее безразличие к общественному мнению, вдобавок он строго придерживался старых привычек и обычаев лишь потому, что они старые, и можно было по-разному истолковывать его поведение.

В сердце Болдвуда стала зарождаться великая надежда. Его беззаветную преданность Батшебе можно было бы назвать любовным безумием, которое ничто на свете не могло ослабить или излечить - ни время, ни перемена обстоятельств, ни дурная или добрая молва. Лихорадочная надежда возрастала, подобно горчичному зерну, во время затишья, которое наступило, когда все пришли к убеждению, что Трой утонул. Он трепетно лелеял надежду и даже не обдумывал своих планов, опасаясь, как бы действительность не показала ему все безрассудство его мечтаний. Наконец Батшебу уговорили надеть траур, и когда он увидел ее в церкви в таком наряде, надежда его окрепла, и он стал верить, что придет время (быть может, очень нескоро, но все же придет), когда его терпеливое ожидание будет вознаграждено. Пока еще он не задавал себе вопроса, долго ли ему придется ждать. Но он убеждал себя, что, пройдя суровую школу, Батшеба научится щадить чувства других людей, и если в будущем согласится за кого-нибудь выйти замуж, то этим избранником окажется он. В глубине души она таит к нему хорошие чувства: она раскаивается, что опрометчиво причинила ему страдания, и теперь скорей пойдет ему навстречу, чем до своего безумного увлечения, которое принесло ей столько горя. Можно будет сблизиться с нею, - ведь у нее доброе сердце, - и завязать дружеские деловые отношения, не упуская из виду своей цели и скрывая свои страстные желания. Таковы были надежды Болдвуда.

В глазах человека зрелых лет Батшеба теперь стала, пожалуй, еще очаровательнее. Бивший из нее ключом молодой задор утих, призрак счастья быстро померк, потеряв власть над нею, и она вступила в новую фазу жизни, по-прежнему овеянная поэтической прелестью.

Когда Батшеба, прогостив два месяца в Норкомбе у престарелой тетушки, вернулась домой, пылко влюбленный и тоскующий фермер поспешил осведомиться о ней (шел, по-видимому, уже девятый месяц ее траура) и разузнать, как она к нему относится. Был разгар сенокоса, и Болдвуду удалось подойти к Лидди, помогавшей убирать урожай.

- Рад видеть вас здесь, Лидия, - галантно сказал он. Она расплылась в улыбке, в душе удивляясь, что он так приветливо обращается к ней.

- Надеюсь, миссис Трой вернулась в добром здоровье после долгого отсутствия, - продолжал он равнодушным тоном, каким мог бы справиться о ней любой сосед.

- Она здорова, сэр.

- И, должно быть, весела?

- Да, весела.

- Вы сказали: на себя зла?

- Да нет. Я только сказала, что она, мол, весела.

- Она посвящает вас во все свои дела?

- Нет, сэр.

- Только в некоторые?

- Да, сэр.

- Миссис Трой очень вам доверяет, Лидия, и, очевидно, у нее есть на это серьезные основания.

- Доверяет, сэр. Я была с ней, когда на нее свалились все эти напасти смерть мистера Троя и все такое прочее. И ежели она снова выйдет замуж, думается, я останусь жить при ней.

- Так она вам обещала, что ж, это вполне естественно, - сказал влюбленный стратег, у которого слова Лидди вызвали сладостную дрожь: обожаемая им особа подумывает о вторичном замужестве!

- Да нет, не то чтобы обещала. Просто мне так думается.

- Да, да, понимаю. Когда она упоминает, что не прочь была бы выйти замуж, то вы...

- Она ни разу не заговаривала об этом, сэр, - возразила Лидди, думая про себя, что мистер Болдвуд порядком поглупел.

- Ну конечно, нет, - быстро поправился он, чувствуя, что его надежда быстро улетучивается. - Зачем вы так много захватываете граблями, Лидия? Лучше делать короткие и быстрые взмахи. Ну, что ж, теперь она сама себе госпожа и хорошо сделает, если больше ни с кем себя не свяжет.

- Правда, хозяйка как-то раз сказала словно бы в шутку, что лет через шесть, пожалуй, могла бы выйти замуж.

- Через шесть лет... Говорит, что могла бы... Да она может выйти замуж хоть сейчас - это ясно всякому здравомыслящему человеку, что бы там ни говорили юристы.

- А вы справлялись у них? - наивно спросила Лидди.

- И не думал, - отвечал Болдвуд, краснея. - Лидди, вы можете в любую минуту уйти отсюда - так сказал мистер Оук. Пройдусь-ка я еще немного. До свидания.

Он удалился, сердясь на себя и испытывая стыд при мысли, что в первый раз в жизни действовал с задней мыслью. Бедняга Болдвуд умел только бить прямо в цель на манер тарана, и теперь ему было досадно, что он наговорил глупостей, а главное, так унизил себя. Зато ему удалось кое-что выяснить. Новость была остро волнующая, чуть огорчительная, но вместе с тем явно обнадеживающая. Через каких-нибудь шесть лет Батшеба наверняка сможет выйти за него! Теперь он будет уже твердо надеяться, и если она в разговоре с Лидди лишь вскользь упомянула о замужестве, все же из ее слов видно, что она допускает такую возможность.

С тех пор он уже не расставался с отрадной мечтой. Шесть лет, конечно, долгий срок, но все это время он будет жить надеждой, а как долго он пребывал в полной безнадежности! Иаков дважды служил по семь лет, чтобы добиться руки Рахили, так что значат какие-то шесть лет, когда речь идет о такой женщине, как Батшеба! Он старался убедить себя, что ему даже приятнее дожидаться ее, чем тотчас же получить согласие. Болдвуд считал, что любит Батшебу бесконечно глубокой, крепкой, бессмертной любовью, я эта отсрочка поможет ему блестяще доказать ей всю силу своего чувства, которое она до сих нор, возможно, недооценивала. Шесть лет для него ничего не значат, - все равно что каких-нибудь шесть минут! - он совершенно не ценит своего времени, ему нужна только ее любовь! Все эти шесть лет он будет деликатно, возвышенно за ней ухаживать, и она убедится, что она дороже ему всего на свете.

Между тем лето приходило к концу, и вот наступила неделя гринхиллской ярмарки. Эту ярмарку постоянно посещали жители Уэзербери.

ГЛАВА L

ОВЕЧЬЯ ЯРМАРКА. ТРОЙ ПРИКАСАЕТСЯ К РУКЕ СВОЕЙ ЖЕНЫ

Гринхилл был своего рода Нижним Новгородом Южного Уэссекса, и самым деловым, шумным и веселым из всех дней в году был день овечьей ярмарки. Эта ярмарка происходила всякий год на вершине холма, где довольно хорошо сохранились старинные земляные укрепления: вершину опоясывали мощная крепостная стена и ров, имевший форму вытянутого кольца. Местами стена была разрушена; с противоположных сторон в ней имелись два широких прохода, к каждому из них поднималась извилистая дорога. Окруженную стеной ровную зеленую лужайку в десять - пятнадцать акров облюбовали под ярмарку. На этой площади стояло несколько постоянных строений, но большинство посетителей предпочитало устраиваться в палатках, где они спали и ели во время своего пребывания на ярмарке.

Пастухи, направлявшиеся туда с отарами из далеких мест, выходили из дому за два-три дня, а то и за неделю до ярмарки, проделывали со своими питомцами по десять - двенадцать миль в день и к вечеру останавливались на отдых в заранее намеченных местах, на снятых ими придорожных участках, где задавали корм овцам, постившимся с утра. Позади каждой отары шагал пастух, подвязав на спину котомку со всем необходимым на неделю, палка с крюком на конце служила ему посохом в этом паломничестве. Случалось, что в дороге некоторые овцы выбивались из сил или начинали хромать, а иной раз и ягнились. Поэтому, если отару гнали издалека, ее нередко сопровождала запряженная лошадьми повозка, куда клали ослабевших овец и везли до самой ярмарки.

Уэзерберийская ферма находилась не слишком далеко от холма, и не нужно было принимать подобных мер. Однако объединенные отары Батшебы и фермера Болдвуда были чрезвычайно многочисленны, представляли собой немалую ценность, и за ними требовался усиленный надзор, поэтому, кроме пастуха, Болдвуда и Каина Болла, их сопровождал в пути и сам Габриэль; разумеется, за ним плелся по пятам старый пес Джорджи; миновав развалины старинного города Кингсбира, они стали подниматься на плоскогорье.

В это утро, когда осеннее солнце поднялось над Гринхиллом и осветило росистую лужайку на его вершине, между изгородями на дорогах, пересекающих по всем направлениям широкую равнину, заклубились неясные облачка пыли. Постепенно облачка стекались к подножию холма, и вскоре уже можно было различить отдельные отары, поднимавшиеся к вершине по извилистым дорогам.

Медленно двигаясь вперед, они проходили через отверстия в крепостной стене, к которым примыкали дороги; это были бесчисленные стада, рогатые и безрогие, синие отары и красные, темно-желтые и бурые, даже зеленые и нежнорозовые, как лососина, смотря по прихоти красильщика или по обычаю фермы. Люди кричали, собаки надрывно лаяли, но тесно сгрудившиеся странницы после столь продолжительного путешествия уже довольно равнодушно воспринимали то, что обычно нагоняло на них страх, и только жалобным блеяньем выражали свое беспокойство, очутившись в необычном окружении; там и сям над морем овечьих спин поднималась высокая фигура пастуха, напоминая гигантского идола, окруженного толпой распростертых ниц почитателей.

Множество отар на ярмарке состояло из овец южно-даунской и уэссекской рогатых пород, к последней принадлежало большинство овец Батшебы и фермера Болдвуда. Часам к девяти, ряды за рядами, эти овцы вошли на площадку; их закрученные ровными спиралями рога красиво свисали по обеим сторонам головы, под рогами прятались крохотные бело-розовые уши. Там и сям виднелись другие разновидности овечьих пород, напоминавшие леопардов богатой густой окраской. Изредка встречались представители оксфордской породы, чья шерсть слегка завивалась, как льняные волосики ребенка; она была еще более волнистой у изнеженных лейстеров, а самыми курчавыми были котсуолды. Однако живописнее всех оказалась небольшая отара эксмуров, случайно попавшая на ярмарку в этом году. Их пестрые морды и ноги, темные тяжелые рога, космы шерсти, свисающие с бурых лбов сразу бросались в глаза, нарушая однообразие собранных на ярмарку овец.

Солнце было еще невысоко, когда тысячи блеющих, задыхающихся от усталости овец разбрелись по загонам; за каждой отарой надзирала собака, привязанная в углу загона. Между загонами имелись проходы, где вскоре начали тесниться покупатели и продавцы, прибывшие из дальних и ближних мест.

На другом конце лужайки к полудню всеобщее внимание стала привлекать совсем другая картина. Там водружали круглую палатку необычайных размеров из новой парусины. Время шло, отары переходили из рук в руки, пастухам стало легче дышать, и они начали проявлять интерес к палатке; один из них спросил рабочего, старательно затягивавшего замысловатый узел:

- Что это у вас будет такое?

- Королевский цирк будет представлять поездку Турпина в Йорк и смерть Черной Бесс, - выпалил рабочий, не поднимая глаз и продолжая трудиться над узлом.

Как только установили палатку, оркестр грянул бравурный марш, и была оглашена программа, причем снаружи на виду у всех стояла Черная Бесс, как живое доказательство (впрочем, едва ли нужное) правдивости заверений, раздававшихся с подмостков, через которые предстояло перебраться публике. Простодушные призывы так подействовали на все сердца и умы, что народ валом повалил в палатку; одними из первых появились там Джан Когген и Джозеф Пурграс, которые были свободны от работы.

- Как толкается этот нахальный верзила! - в самый разгар давки взвизгнула шедшая впереди женщина, оглянувшись на Джана.

- Как же мне вас не толкать, когда народ напирает на меня сзади? энергично оправдывался Когген, стараясь разглядеть этот народ, но туловище его было зажато в тиски, и он еле мог повернуть голову.

Воцарилась тишина. Потом барабан и трубы вновь оглушительно загрохотали. Толпа пришла в экстаз и рванулась вперед, снова притиснув Коггена и Пурграса к шедшим перед ними женщинам.

- Есть же такие нахалы, что издеваются над беззащитными женщинами! опять воскликнула одна из этих особ, качавшаяся, как тростник на ветру.

- Скажите на милость, - взывал Когген к публике, нажимавшей ему на лопатки, - встречали вы когда-нибудь такую глупую женщину? Клянусь своей шкурой, люди добрые, хотел бы я выскочить из этого сырного пресса, и пусть бы эти проклятые бабы одни обжирались представлением!

- Не петушись, Джан, - шепотом умолял его Джозеф Пурграс. - А не то они натравят на нас своих мужей, и те укокошат нас, - глаза у них так и горят, и я сразу смекнул, что это за ведьмы.

Джан придержал язык, угомонившись в угоду приятелю, и постепенно они добрались до лестницы. Пурграс оказался расплющенным, как паяц-дергунчик, и монетка в шесть пенсов (плата за вход), которую он уже с полчаса судорожно сжимал в руке, так раскалилась, что осыпанная блестками женщина в медных кольцах со стеклянными брильянтами и набеленными плечами и физиономией, взяв у него монету, тут же выронила ее, решив, что ей вздумали обжечь пальцы. Наконец все втиснулись, и палатка стала напоминать снаружи огромный мешок с картофелем - вся в волдырях и впадинах, - в парусину вдавились сотни голов, спин и локтей.

К задней стенке этой огромной палатки примыкали две небольшие палаточки - артистические уборные. Одна из них, предназначенная для мужчин, была разгорожена пополам куском парусины; в одном отделении сидел на траве, натягивая высокие сапоги, молодой человек, в котором мы сразу же признали бы сержанта Троя.

Объясним вкратце появление Троя в такой роли. Бриг, подобравший его на бедмутском рейде, должен был отправиться в плавание, но там не хватало матросов. Трой ознакомился с уставом и нанялся. Перед отплытием была послана шлюпка в Лалвиндскую бухту; как он и предполагал, его одежды там не оказалось. Он отработал свой переезд в Соединенные Штаты и жил там на случайные заработки, переезжая из города в город и подвизаясь как преподаватель гимнастики, фехтования на шпагах и рапирах и бокса. Через несколько месяцев ему опостылела такая жизнь. У жизнерадостного по натуре Троя были барские замашки, и пока не переводились деньги, ему нравилось жить в необычных условиях, но когда в карманах опустело, стало невмоготу. К тому же он не расставался с мыслью, что у него опять будет домашний очаг и все удобства жизни, если он вздумает вернуться в Англию, на ферму в Уэзербери. Его очень занимал вопрос, считает ли его жена погибшим.

Под конец он решил возвратиться в Англию. Но по мере того, как он приближался к Уэзербери, это место теряло для него притягательную силу, и он колебался, стоит ли ему забираться в свою старую нору. Высадившись в Ливерпуле, он мрачно размышлял о том, что ему могут оказать на ферме весьма недружелюбный прием. Трой был способен лишь к случайным бурным взрывам чувств, нередко причинявшим ему такие же неприятности, какие бывают следствием сильных и здоровых переживаний.

Батшеба была не из тех женщин, которые позволяют себя дурачить, и не из тех, что безмолвно страдают, да и уживется ли он с энергичной женой, которой, водворившись на ферме, будет обязан решительно всем - и пропитанием и кровом? Вдобавок весьма вероятно, что его жена не справится с хозяйством и разорится, если уже не разорилась, - и тогда он будет обязан ее содержать. Что ждет их впереди? Они обречены на нищету, между ними всегда будет призрак Фанни, он станет раздражительным, а у нее разовьется язвительность. Мысль об Уэзербери вызывала у него сложное чувство - неприязни, сожаления и стыда, он со дня на день откладывал свое возвращение, и никогда бы туда не вернулся, если бы мог где-нибудь получить бесплатное содержание и квартиру.

В это время, - дело было в июле, за два месяца до его появления на гринхиллской ярмарке, - он столкнулся со странствующим цирком, дававшим представления на окраине одного северного города. Трой произвел сильное впечатление на директора, объездив принадлежавшую труппе норовистую лошадь, прострелив подвешенное яблоко из пистолета с несущегося галопом коня и совершив другие подвиги в том же духе. За эти свои таланты, которым он в значительной мере был обязан службе в драгунском гвардейском полку, Трой был принят в труппу, и когда стали готовиться к новому представлению, ему поручили ведущую роль Турпина. Трою не слишком льстило, что его так высоко ценят в труппе, но благодаря этому ангажементу он мог еще поразмыслить несколько недель. Таким образом, как всегда беспечный, Трой, не приняв никакого решения, вместе с другими членами труппы очутился в этот день на гринхиллской ярмарке.

Неяркое осеннее солнце уже близилось к закату, когда перед палаткой разыгралась следующая сцена. Батшеба, которую привез на ярмарку чудак Пурграс, как и все прочие, читала афишу и слышала, как возвещали, что мистер Фрэнсис, всемирно прославленный наездник и объездчик лошадей, исполнит роль Турпина, - она была молода, не слишком обременена заботами, и, естественно, у нее зашевелилось любопытство. Этот балаган был самым большим и нарядным на ярмарке, и остальные, меньших размеров, теснились вокруг него, как цыплята вокруг наседки. Толпа вошла в балаган, и Болдвуд, весь день искавший случая заговорить с Батшебой, видя, что она осталась в одиночестве, приблизился к ней.

- Надеюсь, вы удачно сбыли сегодня овец, миссис Трой? - взволнованно спросил он.

- Да, благодарю вас, - отвечала Батшеба, и щеки у нее порозовели. - Мне посчастливилось продать их, как только мы поднялись на холм, так что не пришлось отводить в загон.

- И теперь вы совершенно свободны?

- Да. Только через два часа мне нужно повидать еще одного дельца, иначе я отправилась бы уже домой. Сейчас я смотрела на эту большую палатку и на афишу. Вы никогда не видели представления: "Поездка Турпина в Йорк?" Ведь Турпин на самом деле существовал?

- О да, тут все сущая правда. Кажется, Джан Когген как-то говорил, что один его родственник близко знал Тома Кинга, приятеля Турпина.

- Имейте в виду, что Когген любит рассказывать всякие удивительные истории про своих родственников. Можно ли верить всему, что он говорит?

- Да, да, мы знаем Коггена. Но все же Турпин был на самом деле. Вероятно, вы еще не видели этого представления?

- Нет. В юности меня не пускали в такие места. Но что там за шум! Как они кричат!

- Должно быть, Черная Бесс закончила свой номер. Кажется, я угадал, вы тоже хотели бы посмотреть это представление, миссис Трой? Если я ошибся, прошу меня извинить. Но если вы не прочь, я с удовольствием достану вам билет. - Заметив, что она колеблется, он добавил: - Сам-то я не буду смотреть, - я уже видел это раньше.

Батшебе и впрямь хотелось посмотреть представление, и она только потому не поднялась на лестницу, что ей неприятно было идти одной. Она все надеялась, что появится Оук, который в таких случаях всегда оказывал ей услуги, - это было его неотъемлемое право. Но Оук не появлялся, поэтому она сказала:

- Что ж, если вы сначала заглянете туда и узнаете, есть ли еще места, пожалуй, я зайду на минутку-другую.

И вот через некоторое время Батшеба появилась в палатке в сопровождении Болдвуда, который, проводив ее на "почетное" место, тотчас удалился.

Почетным сиденьем оказалась покрытая алым сукном скамья, поставленная на обрывке ковра на самом видном месте, и, к своему смущению, Батшеба обнаружила, что она единственная "почетная" особа во всей палатке, остальные зрители все до одного стояли, тесно обступив арену, и видно было им вдвое лучше, хотя они заплатили вдвое меньше. Понятно, на Батшебу, одиноко восседавшую на алом сукне, глазели не меньше, чем на пони и на клоуна, которые проделывали на арене всевозможные трюки в ожидании появления Турпина. Делать нечего, Батшебе пришлось примириться со своим положением; она уселась с достоинством, расправив свои юбки, поскольку соседние места были не заняты, и от присутствия красивой женщины балаган стал выглядеть совсем по-новому. Через несколько минут она разглядела среди стоявших внизу перед ней жирный красный затылок Коггена, а немного дальше - постный профиль Джозефа Пурграса.

В полутемной палатке было своеобразное освещение, напоминавшее полотна Рембрандта. Светозарный прозрачный осенний день клонился к вечеру, сгущались тени, и косые желтые лучи, пробивавшиеся сквозь отверстия и швы парусины, пронизывали струями золотой пыли голубую дымку, застилавшую палатку, бросая яркие отсветы на противоположную холщовую стенку, причем казалось, будто там горят маленькие висячие лампы.

Заглянув в щелку палатки, чтобы ориентироваться перед выходом, Трой увидел прямо перед собой свою ничего не подозревавшую жену, которая восседала, как уже было описано, подобно королеве на турнире. Он отшатнулся назад в чрезвычайном смущении, мигом сообразив, что, несмотря на грим, резко изменивший его черты, она наверняка узнает его по голосу. За этот день ему не раз приходило в голову, что кто-нибудь из уэзерберийцев или из других его знакомых может находиться в числе зрителей и узнать его, однако он беспечно шел на риск. Но здесь присутствовала Батшеба собственной персоной, действительность опрокинула все его предположения, и ему стало ясно, что он проявил непростительное легкомыслие.

Она была так очаровательна, так красива, что его недоброжелательство к жителям Уэзербери мигом испарилось. Он никак не ожидал, что она покорит его во мгновение ока. Как ему быть? Появиться как ни в чем не бывало? Но он не мог пойти на это. Трою хотелось из тактических соображений оставаться неузнанным, вдобавок он испытывал острый стыд при мысли, что его прелестная молодая жена, которая и без того его презирает, станет еще больше презирать его, увидев, до какого жалкого положения он докатился. Он покраснел до корней волос, подумав об этом, и ему стало до смерти досадно, что антипатия к Уэзербери заставила его колесить с цирком по всей стране.

Дата добавления: 2015-11-04