Вдали от обезумевшей толпы 20 страница

Территория кэстербриджского Дома призрения была обнесена стеной, которая прерывалась лишь в одном месте, где стояла высокая башенка с остроконечной крышей, покрытая таким же ковром плюща, как и фасад главного здания. Башенка не имела ни окон, ни труб, ни украшений, ни выступов. На оплетенном темно-зеленой листвой фасаде виднелась лишь небольшая дверь.

Дверь была не совсем обычная. Порог находился на высоте трех или четырех футов над землей, и сразу нельзя было догадаться, почему он сделан таким высоким; однако колеи, подходившие к башне, доказывали, что из двери что-то выносят прямо на повозку, стоящую вровень с порогом, или вносят с повозки. В общем, дверь напоминала "Ворота предателя", только окружение было иным. Как видно, ею пользовались лишь изредка, так как в трещинах каменного порога там и сям пышно разрослась трава.

Часы на богадельне, выходившей на Южную улицу, показывали без пяти минут три, когда синяя с красными колесами рессорная повозка, полная веток и цветов, доехав до конца улицы, остановилась у башенки. Часы, спотыкаясь, вызванивали некое расхлябанное подобие "Мальбрука", когда Джозеф Пурграс дернул ручку звонка и ему велели подъехать к высокому порогу двери. Вслед за тем дверь отворилась, и оттуда медленно выдвинулся простой ильмовый гроб; двое рабочих в бумазейных куртках поставили его на повозку.

Потом один из них подошел к гробу, вынул из кармана кусок мела и нацарапал на крышке крупными буквами имя покойной и еще несколько слов. (Кажется, в наши дни проявляют больше деликатности и прибивают к гробу дощечку.) Затем рабочий укрыл гроб черным вытертым, но еще приличным покрывалом; задок повозки вдвинули на место, Пурграсу вручили свидетельство о смерти, и рабочие вошли в дверь и заперли ее за собой. Тем самым их отношения с покойной, впрочем, весьма кратковременные, закончились навсегда.

Джозеф убрал гроб цветами и невянущей зеленью, разложив, как ему было предписано, и вскоре уже было трудно угадать, что находится в повозке. Он щелкнул кнутом, и погребальные дроги Фанни Робин, спустившись с холма, двинулись по дороге в Уэзербери.

День склонялся к вечеру. Шагавший рядом с лошадью Пурграс, поглядев направо, в направлении моря, увидел причудливые облака и клубы тумана над грядой холмов, окаймлявших с этой стороны равнину. Они медленно надвигались, разрастаясь, заволакивая на своем пути лощины и окутывая заросли жухлого сухого тростника на болотах и вдоль речных берегов. Потом их влажные губчатые тела слились вместе. Внезапно небо покрылось порослью каких-то воздушных ядовитых грибов, корни которых уходили в море, и когда лошадь, человек и покойница въехали в большой Иелберийский лес, их накрыла непроглядная пелена, сотканная незримыми руками. То было нашествие осеннего тумана, первый туман в эту осень.

Кругом сразу потемнело, словно закрылось око небес. Погасли последние отблески света, и повозка внедрилась в какое-то упругое, однообразно белесое вещество. В воздухе не чувствовалось ни малейшего движения, ни единой капли не падало на листву буков, берез и елей, обступивших с обеих сторон дорогу. Деревья стояли настороженно, словно томительно ждали, что вот-вот налетит ветер и станет их раскачивать. Над лесом нависла жуткая глухая тишина; казалось, что колеса громко скрипят, и можно было уловить слабые шорохи, какие бывают слышны только по ночам.

Джозеф Пурграс оглядел свой скорбный груз, еле проступавший сквозь ветви цветущего лаурестинуса, потом его взгляд потонул в бездонной мгле, сгустившейся справа и слева между стволами высоких призрачных деревьев, смутно различимых в серых сумерках и не отбрасывавших теней; ему было отнюдь не весело, и хотелось, чтобы с ним был хотя бы ребенок или даже собака. Остановив лошадь, он начал прислушиваться. Ни шума шагов, ни стука колес. Но вот мертвое безмолвие нарушил резкий стук, что-то тяжелое упало с дерева и, скользнув между ветками зелени, ударилось о крышку гроба бедняжки Фанни. Туман уже осел на деревьях, и это была первая капля, сорвавшаяся с пропитанной влагой листвы. Глухой стук капли напомнил Пурграсу о неумолимой поступи смерти. Потом где-то рядом шлепнулась вторая капля, третья, четвертая. И вскоре тяжелые капли забарабанили по сухой траве, по дороге, по голове и плечам путника.

Нижние ветви деревьев, сплошь унизанные каплями, стали совсем седые, словно волосы старика. Ржаво-красные листья буков украсились каплями, как рыжие кудри - брильянтами.

В придорожном селении Ройтаун на опушке леса находился старинный постоялый двор под названием "Оленья голова". Оттуда было примерно полторы мили до Уэзербери; в прежние времена, когда разъезжали в дилижансах, здесь перепрягали лошадей. Теперь старые конюшни были снесены, и остался лишь постоялый двор, он стоял немного поодаль от дороги и напоминал о своем существовании проезжим вывеской, висевшей на толстом суку вяза на противоположной стороне дороги.

Путешественники, - название "турист" еще не вошло в моду, - проезжая мимо и заметив на дереве вывеску, иной раз говорили, что на картинах им намозолили глаза лесные трактиры, но им еще не доводилось видеть в натуре такой живописной вывески. Как раз у этого вяза стояла повозка, в которую забрался Габриэль Оук, когда впервые попал в Уэзербери, но в темноте он не приметил ни вывески, ни постоялого двора.

На постоялом дворе сохранились старомодные обычаи и порядки. Его завсегдатаи твердо усвоили целый ряд правил, а именно:

Стукни кружкой о стол, если хочешь еще выпить.

Крикни погромче, если тебе требуется табак.

Обращаясь к служанке, говори: "Девушка".

Хозяйку зови "мамашей" и т. д. и т. п.

Джозеф вздохнул с облегчением, когда перед ним выросла приветливая вывеска, и живо остановил лошадь, решив осуществить давно уже созревшее намерение. Мужество истощилось у него до последней капли. Поставив лошадь головой вплотную к зеленому холмику, он вошел в трактир опрокинуть кружку эля.

Он спустился в кухню постоялого двора, пол которой был на ступеньку ниже коридора, в свою очередь находившегося ступенькой ниже большой дороги. И что же узрел Джозеф, к своей несказанной радости? Два медно-красных диска - физиономии мистера Джана Коггена и мистера Марка Кларка. Почтенные обладатели самых вместительных глоток во всей округе сидели нос к носу за круглым трехногим столиком, который был обнесен железной закраиной, дабы случайно не сбросили на пол кружки и стаканы. Приятели напоминали заходящее солнце и поднимающуюся над горизонтом полную луну, умильно взирающие друг на друга.

- Ба! Да это старина Пурграс! - воскликнул Марк Кларк. - Ей-ей, твой вид, Джозеф, не делает чести харчам твоей хозяйки.

- Всю дорогу у меня была страсть какая бледная спутница, - отвечал Джозеф, невольно вздрагивая и выражая на лице покорность судьбе. - И по правде сказать, мне стало не по себе. Ей-богу, я даже позабыл вкус колбасы и запах эля, только рано поутру глотнул самую малость.

- Так выпей, Джозеф, не томи себя, - сказал Когген, протягивая ему жбан с перехватом, полный на три четверти

Джозеф пил небольшими глотками, потом стал глотать еще медленнее и наконец проговорил, опуская жбан на стол:

- А славно выпить, очень даже славно, на душе стало вроде веселей, ведь подумать только, какое печальное дело мне препоручили!

- И впрямь выпивка - утешение для души, - отозвался Джан; видно было, что он так усвоил эту затасканную истину, что слова сами собой сорвались у него с языка; подняв кружку, Когген медленно откинул голову назад и в предвкушении блаженства зажмурил глаза, чтобы его не отвлекали окружающие предметы.

- Что ж, ехать, так ехать, - вздохнул Пурграс. - Хоть я бы и не прочь пропустить с вами еще кружку. Но люди могут потерять ко мне доверие, ежели увидят меня здесь.

- А куда ты держишь путь, Джозеф?

- Назад, в Уэзербери. Там у меня в повозке бедняжка Фанни Робин, без четверти пять мне надобно подвезти ее к воротам кладбища.

- А! Слыхал, слыхал, заколотили, бедную, в ящик. За гроб, должно, заплатил приход. А уж за колокольный звон и за могилу платить некому.

- Приход заплатит полкроны за могилу, а шиллинг за трезвон не станет платить, потому как трезвон - это роскошь, а уж без могилы никак не обойтись. А впрочем, я так полагаю, наша хозяйка за все заплатит.

- Хороша была девушка, пригожей не видывал! А на кой тебе спешить, Джозеф? Бедняжка померла, ее не воскресишь, так почему бы тебе не посидеть с нами здесь в уюте и не распить еще по кружке?

- Я бы не прочь выпить с вами, братцы мои, самый что ни на есть малюсенький наперсточек. Но времени у меня в обрез, потому как дело - оно всегда дело.

- Валяй еще кружку! После второй силы прибудет вдвое. Становится этак тепло да славно, работа так и спорится, все идет как по маслу. Слишком уж налегать на спиртное - плохое дело, еще угодишь в пекло к рогатому. Но ведь не всякому дано разбираться в напитках, а раз уж мы получили этакий дар, то будем пользоваться им на славу!

- Верно! - подхватил Марк Кларк. - Милостивый господь наградил нас этим талантом, и грех зарывать его в землю. Будь неладны все эти пасторы, да псаломщики, да учителя с их чинными чаепитиями - из-за них пошли прахом добрые старые обычаи; провалиться мне на этом месте, если люди не разучились веселиться!

- Ну, уж теперь мне и впрямь пора, - заявил Джозеф.

- Полно тебе, Джозеф! Что за ерунда! Бедняжка померла, - так ведь? Куда же тебе спешить?

- Уж я надеюсь, что господь не взыщет с меня за мои проступки, - сказал Джозеф, снова усаживаясь. - По правде говоря, последнее время я таки поддавался искушениям. За этот месяц я разок напился вдрызг и в воскресенье не пошел в церковь, да вчера у меня сорвалось с языка скверное слово. А ведь надобно думать о спасении души, о будущей жизни помышлять и не пристало тратить время попусту.

- Видать, ты ходишь в Капеллу, Джозеф?

- Да что ты! Ни в жизнь!

- Что до меня, - заявил Когген, - то я верный сын англиканской церкви.

- И я тоже, ей-богу, так! - воскликнул Марк Кларк.

- Неохота мне говорить о себе, нет у меня такого обычая, - продолжал Когген, обнаруживая склонность разглагольствовать о своих убеждениях, характерную для потребителей напитков из ячменя. - Скажу одно: ни разу в жизни я не преступил ни одного церковного правила: пристал, как все равно пластырь, к старинной вере, в которой рожден. Да. Вот чем хороша церковь: прихожанин может заглядывать в добрый старый трактир, и незачем ему ломать голову над всякой там премудростью. Ну, а ежели тебе по вкусу ихние собрания, то изволь ходить в Капеллу и в ветер и в дождь и лезь из кожи вон. Признаться, те, что ходят в Капеллу, народ башковитый. Они навострились сочинять из головы всякие там молитвы - и о своей семье, и о тех, кто на море потерпел крушение, ну, о которых в газетах пишут.

- Навострились, что и говорить, навострились! - с воодушевлением подхватил Марк Кларк. - А вот нам, церковникам, не обойтись без молитвенников, - оробеешь перед господом богом и словечко из себя не выдавишь, язык прилипнет к гортани.

- А те, что молятся в Капелле, и впрямь со всеми святыми запанибрата, глубокомысленно изрек Джозеф.

- Да, - откликнулся Когген. - Они-то уж, как пить дать, попадут в рай. Ведь они трудятся в поте лица и заработают себе спасение. Ясное дело, нам, членам церкви, далеко до них и вряд ли нас пустят в рай. А все-таки я терпеть не могу тех, кто отступает от старой веры, чтобы наверняка попасть в рай. По мне, это все одно, что завербоваться шпионом из-за каких-то жалких фунтов. Вот что, люди добрые, как вымерз у меня в огороде картофель, ведь не кто другой, как наш пастор Сэрдли дал мне мешок на семена, а у него вряд ли оставался еще мешок для себя, да и купить было не под силу. Кабы не он, не посадить бы мне ничегошеньки. Что, по-вашему, я после этого переменю веру? Ну, уж нет, буду держаться крепко за старину, а если уж мы все заблуждаемся - не беда! Погибать, так гуртом!

- Здорово сказано, очень даже здорово! - восхитился Джозеф. - А все-таки, друзья, мне пора в путь, ей-богу, пора! Пастор Сэрдли будет ждать у кладбищенских ворот, а там на дороге у меня в повозке покойница.

- Не расстраивайся, Джозеф Пурграс! Ей-ей, пастор Сэрдли не прогневается. Он человек Добрый. Сколько раз заставал меня в трактире, - а я немало потребил напитков за овою долгую и греховную жизнь, - но ведь он никогда не распекал меня за попойку. Садись.

Чем дольше сидел Джозеф Пурграс, тем меньше тревожила его мысль о возложенных на него обязанностях. Минуты неприметно скользили за минутами, и вот уже начали сгущаться вечерние тени; глаза наших собутыльников казались светящимися точками в темноте. Часы Коггена глухо пробили у него в кармане шесть раз.

В этот миг у входа в харчевню послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и появился Габриэль Оук в сопровождении трактирной служанки со свечой в руке. Он строго взглянул на физиономии гуляк, из которых одна была длинная, как дека скрипки, а две других - круглые, как сковородки, и все три - едва ли выразительнее означенных предметов. Джозеф Пурграс заморгал глазами и тихонько отодвинулся в тень.

- Честное слово, мне стыдно за вас! Какой позор, Джозеф, какой позор! в негодовании воскликнул Габриэль. - Когген, вы еще называетесь мужчиной, а ведете себя по-свински!

Когген тупо уставился на Оука, причем то один, то другой глаз закрывался у него по своему почину, словно они были не частью его самого, а какими-то самостоятельными, живыми и сонливыми существами.

- Будет вам хорохориться, пастух! - проговорил Марк Кларк, укоризненно глядя на свечу, по-видимому, обладавшую какими-то притягательными свойствами.

- Покойницу никто не обидит, - вдруг заговорил Когген, автоматически отчеканивая слова. - Для нее уж сделали все, что положено... Ее нету с нами, и на кой человеку разрываться и спешить ради безжизненного праха, ведь он ничегошеньки не чувствует, не видит и даже не знает, что с ним делают? Будь она в живых, я первый бы ей помог. Захоти она поесть либо выпить, я сразу же выложил бы денежки. Но она померла, и спеши не спеши, ее не оживишь: она ушла от нас, и нечего на нее попусту тратить время. На кой нам торопиться? Выпейте, пастух, и будем друзьями, ведь завтра с нами может приключиться то же, что и с ней!

- Очень даже может! - подхватил с пафосом Марк Кларк и тут же отхлебнул, спеша насладиться благами жизни, пока с ним еще не случилось упомянутое событие. А Джан выразил свои мысли о завтрашнем дне в следующей песне:

За-втра! За-втра!

Нынче мир и достаток под кровом царят,

И с душой беззаботной пирую!

Угощаю друзей, - чем богат, тем и рад!

Завтра ж - пить без меня круговую!

За-втра! Зав...

- Заткнитесь, Джан! - оборвал его Оук и обернулся к Пурграсу. - Что до вас, Джозеф, то вы ведете себя просто мерзко, хоть и корчите из себя святошу! Вы напились до чертиков и не держитесь на ногах!

- Ну, нет, пастух Оук, нет! Выслушайте разумное слово, пастух. Все дело в том, что на меня напала хворь, что зовется двоящийся глаз, вот вы и видите вместо меня двоих, то бишь, я вижу вместо вас двоих.

- Двоящийся глаз - скверная штука! - изрек Марк Кларк.

- Так всегда со мной случается, как засижусь в трактире, - со смиренным видом продолжал Джозеф Пурграс. - Да! Я вижу всякой твари по паре... как будто меня за святость Ной захватил с собой в ковчег... Д-д-д-да, - прибавил он, воображая себя отщепенцем и пуская слезу. - Видать, я слишком хорош для нынешней Англии, жить бы мне в Ветхом завете с другими праведниками, тогда никто не наз-з-зывал бы меня пьянчу-чугой!..

- Будет вам разводить нюни! Совсем ополоумели!

- Ополоумел?.. Ну, что ж! Обзывайте меня пьянчугой! Я приму это смиренно, я готов каяться на коленях, ей-богу, готов! Ведь я перед всяким делом говорю: "Господи, благослови!" День-деньской не сходит у меня это с языка. Видать, за этот святой обычай я и заслужил поношение! Так, значит, я ополоумел?! Да разве я позволял куражиться надо мной? Всякий раз давал сдачу, да еще как! Верно я говорю?

- Так оно и было, молодчина ты, Джозеф! - с жаром воскликнул Джан.

- Никогда я не допускал такого со мной обхождения! А вот пастух при всех моих достоинствах обозвал меня полоумным!.. Ну, да бог с ним... Смерть будет для меня избавлением!..

Убедившись, что ни одному из работников нельзя доверить повозку, Габриэль, ни слова не говоря, вышел, захлопнул за собой дверь и направился к повозке, уже еле различимой в осенней мгле. Он отвернул морду лошади от холмика, который она начисто объела, поправил ветки на крышке гроба, и повозка покатилась дальше в темноте, насыщенной вредоносными испарениями.

В селении мало-помалу распространился слух, что к вечеру должны привезти и предать земле тело злополучной Фанни Робин, которая убежала в Кэстербридж и оттуда переходила из города в город, следуя за N-ским полком. Но благодаря молчаливости Болдвуда и великодушию Оука никому и в голову не приходило отождествить Троя с возлюбленным, за которым она последовала. Габриэль надеялся, что правда не выплывет наружу хотя бы в ближайшие дни; девушка скроется под землей, вырастет могильный холмик, пройдет время, об этом событии начнут забывать, и Батшеба не испытает острой боли, какую теперь причинили бы ей оскорбительные толки.

Когда Габриэль добрался до старого особняка Батшебы, чье поместье было расположено на пути к кладбищу, уже окончательно стемнело. Из ворот вышел человек и спросил сквозь туман, висевший между ними, как облако мучной пыли:

- Это Пурграс с телом? Габриэль узнал голос пастора.

- Я привез тело, сэр, - отозвался он.

- Я только что заходил к миссис Трой осведомиться, не известно ли ей, чем вызвана задержка. Боюсь, что сейчас слишком поздно, и уже нельзя совершить обряд погребения с должной благопристойностью. Что, свидетельство о смерти при вас?

- Нет, - отвечал Габриэль. - Я полагаю, оно у Пурграса, а он застрял в "Оленьей голове". Я забыл спросить у него.

- Ну, так это решает вопрос. Отложим похороны до завтрашнего утра. Тело можно отвезти в церковь или же оставить здесь, на ферме; а утром его возьмут носильщики. Они прождали больше часа и разошлись по домам.

У Габриэля были основания считать второе предложение пастора неприемлемым, хотя Фанни еще при жизни дядюшки Батшебы несколько лет прослужила на ферме. Он подумал о разных непредвиденных обстоятельствах: ведь эта задержка может повлечь за собой несчастные случайности! Но его воля не была законом, и он решил узнать, как выскажется по этому поводу его хозяйка. Войдя в гостиную, он сразу заметил, что она в каком-то необычном состоянии: он прочитал в ее глазах подозрения и растерянность; как видно, ее обуревали мрачные мысли. Трой еще не возвратился. Сперва Батшеба с равнодушным видом согласилась на предложение Оука перевезти тело в церковь, но, дойдя с Габриэлем до ворот, переменила решение и захотела, чтобы покойницу внесли в дом. Оук убеждал Батшебу, что лучше оставить ее в повозке, где она лежит, укрытая цветами и зелеными листьями, только завезти повозку до утра в каретный сарай, но все его доводы были напрасны.

- Это будет жестоко и уж совсем не по-христиански, - возразила она, если мы оставим бедняжку на ночь в каретном сарае.

- Что ж, прекрасно, - сказал пастор. - Ее похоронят завтра рано утром, я позабочусь об этом. Миссис Трой права, мы должны оказать уважение умершей. Не забудем, что, хотя она совершила серьезный проступок, убежав из дома, все же она остается нашей сестрой. Будем надеяться, что господь по своему безграничному милосердию простит ее и причислит к агнцам стада Христова.

Слова пастора, сказанные печальным и бесстрастным тоном, замерли в густом воздухе, и у Габриэля на глазах показались слезы. Батшеба, казалось, не была тронута. Мистер Сэрдли удалился, а Габриэль зажег фонарь. Он позвал на помощь еще троих мужчин, все вместе они внесли в дом бесчувственное тело изменившей своему долгу служанки и, исполняя приказание Батшебы, поставили гроб на две сдвинутые скамейки в маленькой гостиной, смежной с прихожей.

Потом все, кроме Габриэля Оука, вышли из комнаты. Он продолжал стоять в нерешительности возле гроба. Оук был до глубины души потрясен зловещей иронией обстоятельств, складывавшихся против жены Троя, и чувствовал, что не в силах предотвратить беду. Как он ни старался, какие ни предпринимал меры случилось самое худшее. Оук представлял себе, какие последствия будут иметь события сегодняшнего дня: ведь ужасное открытие неизбежно бросит на жизнь Батшебы тень, которая лишь слегка рассеется по истечении долгих лет, но никогда не изгладится окончательно.

Оук ломал голову как бы избавить Батшебу от грозивших ей страданий? Но вот он снова взглянул на крышку гроба и вдруг увидел нацарапанные на ней простые слова: "Фанни Робин и младенец". Габриэль вынул носовой платок и тщательно стер два последних слова, оставив лишь имя: "Фанни Робин". Затем он вышел из комнаты и покинул особняк, спокойно затворив за собою парадную дверь.

ГЛАВА XLIII

МЕСТЬ ФАННИ

- Я вам еще нужна, мэм? - спросила поздним вечером Лидди, стоя в дверях со свечой в руке и глядя на Батшебу, которая сидела, печальная и одинокая, в большой гостиной возле камина, где впервые этой осенью пылал огонь.

- Сегодня ты больше не нужна, Лидди.

- Если вам угодно, мэм, я посижу, покуда вернется хозяин. Я ни чуточки не боюсь Фанни, только позвольте мне сидеть у себя в комнате при свече. Она была совсем как дитя, такая безобидная, и ее дух, уж конечно, не может никому явиться.

- Нет, нет! Ступай спать. Я подожду его до двенадцати часов, и если он не приедет к этому времени, тоже лягу спать.

- Сейчас половина одиннадцатого.

- Как! Уже?

- Почему вы не подниметесь наверх, мэм?

- Почему не поднимусь? - рассеянно повторила Батшеба. - Да ведь здесь топится камин, Лидди. - И неожиданно для себя спросила взволнованным шепотом: - Ты не слыхала каких-нибудь толков про Фанни?

Едва вырвались у нее эти слова, как на лице мелькнуло выражение непередаваемой скорби, и она залилась слезами.

- Ни единого словечка! - ответила Лидди, с удивлением глядя на плачущую хозяйку. - Отчего вы плачете, мэм? Что вас так опечалило? - Она подошла к Батшебе, в глазах ее светилось искреннее сочувствие.

- Ничего, Лидди... Ты мне больше не нужна. Я и сама не понимаю, почему за последнее время у меня так часто глаза на мокром месте, раньше этого со мной не бывало. Спокойной ночи.

Лидди вышла из гостиной и притворила за собой дверь.

Батшеба чувствовала себя одинокой и несчастной. Правда, до своего замужества она привыкла к одиночеству, но раньше ее можно было уподобить человеку, одиноко стоящему на вершине горы, а теперь она как бы находилась в одиночном заключении. За последние два дня на нее нахлынули мучительные мысли о прошлом ее мужа. Теперь в ее груди бушевали самые противоречивые чувства, и сперва ей не захотелось поставить на ночь к себе в дом тело Фанни. Но потом она осознала, что ею владеют предрассудки, и решила превозмочь жестокий низменный инстинкт, заглушавший в ее сердце всякое сочувствие к умершей женщине, которая до нее была дорога Трою; Батшеба по-прежнему его любила, хотя ее любовь была смертельно ранена и отравлена мрачными предчувствиями.

Минут через десять снова раздался стук в дверь. Опять появилась Лидди. Сделав несколько шагов, она остановилась, немного помялась и сказала:

- Мэриен только что слышала кое-что больно чудно_е_, только бьюсь об заклад, что это вранье. И мы наверняка узнаем все как было через день-другой.

- Что такое?

- Да это ничуть не касается вас, мэм. Это насчет Фанни. То самое, что вы слыхали.

- Да я ничего не слыхала.

- Видите ли, сейчас по Уэзербери пошли недобрые слухи, будто... - Лидди подошла вплотную к своей хозяйке и медленно прошептала ей на ухо окончание этой фразы, кивнув головой в сторону комнаты, где лежала Фанни.

Батшеба вздрогнула,

- Не верю этому! - воскликнула она с жаром. - Да и на крышке гроба написано только ее имя!

- И я не верю, мэм. Да и мало кто верит. Будь это правда, уж мы наверняка что-нибудь да услыхали бы, - как по-вашему, мэм?

- Может, и услыхали бы, а может, и нет.

Батшеба отвернулась и стала смотреть на огонь в камине, чтобы Лидди не увидела ее лица. Убедившись, что хозяйка больше не расположена говорить, Лидди выскользнула из комнаты, тихонько притворила дверь и отправилась спать.

В тот вечер лицо Батшебы, не сводившей глаз с огня, могло бы вызвать беспокойство даже у постороннего человека. Батшеба и не думала торжествовать, узнав о печальной участи Фанни Робин, хотя ее можно было бы уподобить Эсфири, а соперницу - злополучной Васти, и невольно хотелось сопоставить их судьбы. Простодушная, выросшая за городом и воспитанная в старомодных правилах, Батшеба была потрясена событием, которое произвело бы лишь слабое впечатление на светскую женщину, - смертью Фанни и ее младенца (если он вправду у нее был). Когда Лидди вторично вошла в комнату, прекрасные глаза хозяйки смотрели на нее как-то безжизненно и устало. После того как девушка все выболтала и удалилась, в этих глазах отразилось неимоверное страдание. Немного спустя оно перешло в апатию. Но время текло, и мысли Батшебы, вначале вялые и сумбурные, стали постепенно оживляться, разгладились мрачные складки на лбу, и выражение тревоги в глазах сменилось покоем сосредоточенного размышления.

Батшеба смутно догадывалась, что смерть Фанни связана с какой-то трагической историей, в которую замешана и она сама, хотя ни Оук, ни Болдвуд даже не допускали мысли, что она обо всем догадывается. Встреча с одинокой женщиной субботним вечером произошла без свидетелей и не вызвала никаких толков. Оук из самых лучших побуждений пытался возможно дольше сохранить в тайне все, приключившееся с Фанни, но если б он знал, что Батшеба сама старается распутать этот узел, он не стал бы держать ее в томительной неизвестности, понимая, что ужасная правда только подтвердит ее подозрения.

Внезапно ей страстно захотелось поговорить с человеком, более сильным духом, чем она, и почерпнуть у него мужества, чтобы с достоинством перенести свалившееся на нее бремя мук и стоически перетерпеть гнетущие сомнения. Где бы ей найти такого друга? Только не у себя в доме. Она куда хладнокровнее всех женщин, живущих под ее кровом. Сейчас ей хотелось одного - научиться терпеливо выжидать и воздерживаться от всяких суждений хотя бы в ближайшие часы, но некому было ее в этом наставить. Уж не пойти ли ей к Габриэлю Оуку? Нет, она этого не сделает!

"Как стойко умеет переносить Оук все трудности жизни", - подумалось ей. Казалось, Болдвуду доступны более глубокие, возвышенные и сильные чувства, чем Габриэлю, а между тем он до сих пор постиг не лучше ее ту простую науку, какой в совершенстве овладел Оук, доказывая это каждым своим движением и взглядом: он умел поступаться своими личными интересами ради интересов других людей и не ставил выше всего свое благополучие. Оук вдумчиво всматривался в происходящие события, отнюдь не считая себя их центром. Именно такой и хотелось бы ей быть! Но ведь Оука не мучает неизвестность, от которой сейчас разрывается ее сердце. Оук решительно все знает о Фанни - она уверена в этом. Если она сейчас отправится к нему и задаст лишь один краткий вопрос: "Правду ли говорят люди?" - он как человек чести обязан будет ей ответить. И она получит невыразимое облегчение. Ей не понадобится давать ему объяснений. Оук так ее изучил, что его не испугает никакая ее эксцентричность.

Она накинула плащ, распахнула дверь и вышла на крыльцо. Ни один листик, ни одна ветка не шевелилась. Воздух был все еще насыщен влагой, хотя туман уже не казался таким густым, как во вторую половину дня, и капли гулко, с правильными промежутками, почти в музыкальном ритме падали с деревьев на сухие листья, устилавшие землю. Батшеба подумала, что на воздухе ей будет легче, чем дома, и, заперев дверь, зашагала вдоль по улочке, направляясь к коттеджу, в котором теперь жил в одиночестве Габриэль, перебравшийся туда из дома Коггена, где было слишком тесно. Она остановилась против коттеджа. Только в одном из окон нижнего этажа виднелся свет. Ставни не были закрыты, на окне не было ни занавесок, ни штор, - как видно, хозяин помещения не слишком-то опасался воров или любопытных взглядов. В окне она увидела Габриэля, он читал, сидя за столом. Она могла отчетливо его разглядеть, - он сидел неподвижно, подперев рукой белокурую кудрявую голову, и лишь по временам снимал нагар со свечи, стоявшей подле него. Наконец он взглянул на часы, очевидно, удивился, что уже так поздно, захлопнул книгу и встал. Она поняла, что он собирается ложиться спать, и если стучать, то надо сию же минуту.

Увы! Куда девалась ее решимость! Она почувствовала, что не в силах этого сделать. Ни за что на свете не намекнет она ему о своем горе, а тем более не станет допытываться, чем вызвана смерть Фанни. Она обречена подозревать, и догадываться, и терзаться, и все переносить в одиночку.

Подобно бездомному страннику, стояла Батшеба на краю дороги, убаюканная и зачарованная атмосферой покоя, царившей в коттедже. Как недоставало в ее доме тишины и мира! Но вот Габриэль появился в верхней комнате, поставил свечу на подоконник и... преклонил колени для молитвы. В ее смятенной, растерзанной душе так мучительно отразилась эта мирная картина, что она больше не в силах была смотреть. Нет! Не для нее такое примирение с горем! Она должна пройти до конца мучительный пагубный путь, на который вступила. С тяжелым сердцем зашагала она назад и вошла в свой дом.

Дата добавления: 2015-11-04