|
Читайте также: |
одной стороны, он не в силах сохранять спокойствие при бестактных и
наивных выходках других... они для него непереносимы, он не умеет их
сглаживать и немедленно теряет самообладание; но, к сожалению, он теряет
самообладание и в другом смысле - сам впадает в неприятнейшую болтливость
и выворачивает всю душу наизнанку. Иногда это действует просто
отталкивающе. Точно бред горячечного больного. Без связи, без оглядки на
окружающих... А все дело в том, что Христиан слишком занят собой, слишком
прислушивается к тому, что происходит внутри него... Иногда он, как
маньяк, старается вытащить на свет, выболтать малейшие сокровеннейшие свои
переживания... такие, о которых разумный человек и не вспоминает, более
того - о которых он знать не хочет, - по той простой причине, что о них
стыдно говорить. В этой его сообщительности есть доля бесстыдства, Тони!
Понимаешь, каждый может признаться, что любит театр, но он сделает это без
нажима, вскользь, не распространяясь, - словом, скромно. А у Христиана
такой тон, словно он хочет сказать: разве моя любовь к театру не есть
нечто из ряда вон выходящее, исключительное? Он так подбирает слова, как
будто ему нужно выразить что-то необыкновенно тонкое, неуловимое и
необычайное...
Одно я тебе скажу, - продолжал Томас, помолчав и бросив окурок через
кованую решетку в печь. - Я много думал о таком опасливо-тщеславном и
любопытном копанье в собственной душе, и у меня в свое время была к этому
склонность... но я заметил, что она делает человека распущенным, ленивым,
невыдержанным... а выдержка и уравновешенность для меня лично - самое
главное. На свете всегда есть и будут люди, имеющие право на повышенный
интерес к самому себе, на пристальное наблюдение за своими чувствами, -
например, поэты, способные правильно и красиво воссоздать свой
многообразный внутренний мир и тем самым обогатить внутренний мир других.
Но мы, друг мой, всего только простые коммерсанты, и нашему
самосозерцанию, право же, грош цена. В лучшем случае нас хватает на то,
чтобы объявить, что настройка инструментов в оркестре доставляет нам
какое-то неизъяснимое удовольствие и что иногда мы не решаемся захотеть...
сделать глотательное движение. Черт возьми, лучше нам пораскинуть мозгами
да добиться чего-нибудь в жизни, как того добивались наши предки...
- Да, Том, ты высказываешь и мои мысли. Когда я думаю, что эти
Хагенштремы с каждым днем все больше задирают нос... О, господи... эдакая
мразь!.. Мама не хочет слышать этого слова, но как их еще прикажешь
назвать? Может быть, они воображают, что, кроме них, во всем городе нет ни
одной почтенной семьи? А? Право, тут уже остается просто расхохотаться.
Ничего другого не придумаешь!
Глава фирмы "Иоганн Будденброк" по приезде брата смерил его долгим
испытующим взглядом и первые дни неприметно, от случая к случаю, старался
наблюдать за ним, а затем, - хотя по его неизменно спокойному лицу никто
бы не мог сказать, что он уже вынес свое суждение, - видимо, решил, что
любопытство его удовлетворено и мнение раз навсегда составлено. Он говорил
с братом в семейном кругу безразличным тоном о безразличных вещах и
смеялся наравне с другими, когда тот давал свои "представления".
Примерно через неделю он сказал Христиану:
- Итак, значит, мы будем работать вместе, друг мой?.. Насколько я знаю,
ты согласен пойти навстречу маминому желанию, не так ли? Маркус, как тебе
известно, стал моим компаньоном в доле, соответствующей его паю. Мне
думается, что, как мой брат, ты займешь его прежнее место, то есть место
управляющего... Во всяком случае, официально. Что же касается работы как
таковой, то я ведь не знаю, в какой мере ты усвоил практику коммерческих
дел. Что-то мне кажется, что до сих пор ты больше кутил, чем занимался
делами, а? Ну, английская корреспонденция, наверно, придется тебе по
вкусу. Я же попрошу тебя лишь об одном, мой дорогой. Как брат главы фирмы,
ты, конечно, займешь привилегированное положение среди других служащих.
Думается, незачем тебе напоминать, что ты внушишь им куда больше уважения
товарищеским обхождением и ревностным выполнением своих обязанностей,
нежели использованием своих привилегий и небрежностью. Итак, значит, будем
держаться положенных часов работы и соблюдать les dehors [приличия (фр.)],
идет?
Затем он оговорил условия оплаты, на которые Христиан согласился не
раздумывая и не торгуясь, с видом смущенным и рассеянным,
свидетельствовавшим о желании поскорее закончить разговор и о явном
отсутствии стяжательского духа.
На следующий день Томас представил его конторским служащим. Так
началась деятельность Христиана во славу старинной фирмы.
Первое время после смерти консула дела шли все так же бесперебойно и
солидно. Но вскоре в городе стали замечать, что, с тех пор как бразды
правления принял Томас Будденброк, в старинном торговом доме повеяло
свежим духом предприимчивости и смелости. Фирма то заключала в известной
мере рискованные сделки, то разумно и уверенно использовала кредит, бывший
при "старом режиме" только отвлеченным понятием, теорией, бесполезным
предметом роскоши. Биржевики лукаво перемигивались: Будденброк хочет
срывать большие куши, и радовались, что к Томасу, словно свинцовое ядро к
ноге, привязан непоколебимо честный г-н Маркус. Влияние г-на Маркуса
тормозило ход дел. Он тщательно разглаживал двумя пальцами усы, с
педантической аккуратностью раскладывал на столе письменные
принадлежности, переставлял стакан с водой, неизменно стоявший на его
конторке, и, напустив на себя отсутствующий вид, начинал всесторонне
изучать очередное дело; вдобавок у него была привычка пять-шесть раз на
дню выходить во двор и подставлять голову под водопроводный кран - для
освежения.
- Они отлично дополняют друг друга, - говаривал глава одной крупной
фирмы другому, к примеру - консул Хунеус консулу Кистенмакеру.
Среди моряков, складских рабочих и в бюргерских семьях помельче
повторялось это же суждение, ибо весь город интересовался, удастся ли
молодому Будденброку "набить мошну". Г-н Штут с Глокенгиссерштрассе тоже
заметил своей супруге - той, что вращалась в высших кругах:
- Эти двое отлично дополняют друг друга, уж поверь мне!
Однако заправилой в деле, без сомнения, являлся младший компаньон. Это
видно было уже по тому, как он обходился со служащими фирмы, с капитанами,
с представителями складских контор, с возчиками и портовыми рабочими: он
умел говорить с ними на понятном им языке и в то же время держать их на
почтительном от себя расстоянии.
Когда же г-н Маркус обращался к какому-нибудь бравому грузчику: "Ну,
голубчик, смекнул, где тут собака зарыта?" - это звучало до того комично,
что Томас, сидевший за конторкой напротив, не мог удержаться от смеха, и
все служащие покатывались вслед за ним.
Томас Будденброк, горя желанием придать новый блеск фирме,
соответствующий ее старому доброму имени, и повседневно борясь за эту
цель, не любил отходить в тень, ибо прекрасно сознавал, что не одну
выгодную сделку заключил он благодаря своим уверенным, светским манерам,
своей покоряющей любезности и такту.
- Деловому человеку не полагается быть бюрократом, - говорил он Стефану
Кистенмакеру (фирма "Кистенмакер и сыновья"), своему бывшему однокашнику и
неизменному почитателю, который прислушивался к каждому слову Томаса и
затем выдавал его за собственное мнение. - Личность играет первостепенную
роль в нашем деле, в этом я уверен! Нельзя добиться сколько-нибудь
крупного успеха, сиднем сидя в конторе... во всяком случае, мне такой
успех не доставил бы радости. Успех не поддается вычислению за письменным
столом... Я всегда испытываю потребность дирижировать ходом событий -
глазами, словом, любезным жестом, направлять таковые непосредственным
воздействием моей воли, моих способностей или, как ты любишь выражаться,
моего везенья. Но это личное вмешательство коммерсанта во все дела, увы,
выходит из моды... Время идет вперед и лучшее, как мне кажется, оставляет
позади... Средства сообщения становятся все совершеннее, курсы узнаются
все скорее, уменьшается риск, а вместе с ним уменьшаются и барыши... Да,
прежде было по-другому! Мой дед, например, в пудреном парике и в туфлях
отправился на четверке лошадей в Южную Германию в качестве поставщика
прусской армии. Он обольщал всех, кто с ним соприкасался, пускался на
всевозможные уловки и заработал там уйму денег. Ах, Кистенмакер! Боюсь,
что коммерсантов ждет жизнь все более и более серая!..
Так любил он иногда сетовать, и потому ничто не доставляло ему большего
удовольствия, чем, например, выехав на прогулку с семьей, зайти на
мельницу, иступить в разговор с польщенным хозяином и походя, за
благодушной беседой, заключить выгодную сделку. Компаньон его ни на что
подобное не был способен.
Что касается Христиана, то на первых порах он как будто ревностно и
охотно взялся за работу; более того, казалось, что именно в работе он
находит счастье и удовлетворение. Много дней подряд он ел с таким
аппетитом, так смачно курил свою коротенькую трубочку и так поводил
плечами под сукном своего английского жакета, что не оставалось никаких
сомнений в бодром и радостном состоянии его духа. По утрам, почти в одно
время с Томасом, он спускался вниз, в контору, и усаживался в вертящееся
кресло рядом с г-ном Маркусом, наискосок от брата, - ибо, так же как и оба
совладельца, пользовался привилегией сидеть в кресле; он начинал с
просмотра "Ведомостей", с удовольствием при этом докуривая свою утреннюю
папиросу, затем доставал из нижнего ящика конторки старый коньяк, наливал
себе рюмку, потягивался, чтобы почувствовать себя бодрее, произносил:
"Ну-с!" - и, быстро водя языком во рту, приступал к работе. Его английские
письма были необыкновенно складны и деловиты, ибо писал он по-английски
так же, как говорил, - свободно, непринужденно, не затрудняясь подбором
выражений.
В кругу родных он, по обыкновению, всячески старался разъяснить свое
состояние духа.
- Коммерция в сущности прекрасное занятие, поистине заставляющее
человека чувствовать себя счастливым! - объявлял он. - Почтенное дело,
возвышающее тебя в собственных глазах, живое, интересное. Я, можно
сказать, рожден для него! Притом я ведь как-никак Будденброк!.. Нет,
никогда в жизни я себя так хорошо не чувствовал! Утром со свежей головой
придешь в контору, просмотришь газету, покуришь, подумаешь о том о сем,
опрокинешь рюмочку коньяку, немножко поработаешь - не успел оглянуться,
уже обед. Ты ешь в кругу семьи, отдыхаешь и снова берешься за труды. Для
писем тебе даются бланки, отпечатанные на превосходной гладкой бумаге,
отличное перо, линейка, нож для разрезанья, печатка - все первейшего
сорта, изящное... И вот ты начинаешь орудовать этими предметами -
аккуратно, по порядку... а там, глядишь, и работе конец. Завтра тоже день.
И когда подымаешься наверх к ужину, чувствуешь себя уж до того
довольным... каждая частичка тела исполнена довольства... руки довольны!..
- Господи, Христиан, что за чушь ты несешь? - воскликнула Тони. - Руки
довольны!..
- Да, да! Тебе это чувство незнакомо? Я имею в виду... - И он стал
подробно разъяснять это чувство, стараясь втолковать им: - Ну вот,
например, ты сжала кулак, понимаешь?.. Не очень сильно, потому что
утомлена работой! Но ладонь не потная, она тебя не раздражает. Ей хорошо,
приятно. В душе у тебя поднимается ощущение самоудовлетворенности... ты
можешь сидеть сложа руки и не скучать.
Все молчали. Затем Томас безразличным тоном, с целью скрыть свое
раздражение, сказал:
- По-моему, работаешь не для того, чтобы... - Он не договорил, не
повторил слов Христиана, только добавил: - Во всяком случае, когда я
работаю, то вижу перед собой другую цель.
Но Христиан не слушал брата, его глаза блуждали, он погрузился в
раздумье и затем начал рассказывать историю какой-то драки, виденной им в
Вальпараисо и закончившейся смертоубийством.
-...Тут этот малый выхватил нож!..
Нескончаемые рассказы Христиана, над которыми от души смеялась мадам
Грюнлих, в то время как консульша, Клара и Клотильда ужасались, а мамзель
Юнгман и Эрика слушали с открытыми ртами, у Томаса почему-то не
пользовались ни малейшим успехом. Он обычно прерывал их холодными и
колкими замечаниями, как бы желая сказать, что, по его мнению, Христиан
преувеличивает и подвирает, - хотя на самом деле это было не так, а только
рассказывал он очень красочно и увлеченно. Может быть, Томаса уязвляло,
что младший брат больше видел, чем он сам? Или же ему не по душе была
хвала беспорядку, экзотике и насилию, слышавшаяся в этих рассказах о
поножовщине и пистолетных выстрелах. Так или иначе, но Христиан нимало не
смущался неодобрительным отношением брата к его повествованьям; он так
упивался своим рассказом, что вопрос об успехе или неуспехе уже не заботил
его, а кончив, озирался вокруг с видом задумчивым и отсутствующим.
Если со временем отношения обоих Будденброков и сложились
неблагоприятно, то, во всяком случае, вина за это ложилась не на
Христиана, никогда не выказывавшего, да и не питавшего к брату какой-либо
неприязни и отнюдь не позволявшего себе осуждать его или вообще как-то
оценивать. Хоть он ничего и не говорил, но все его поведение доказывало,
что он не оспаривает превосходства брата, его большей серьезности, лучших
способностей, деловитости и положительности, Но как раз это-то
беспредельное, безразличное, покорное подчинение и сердило Томаса, ибо
Христиан заходил в нем уже так далеко, покорялся так охотно и неизменно,
что невольно начинало казаться, будто он вовсе не придает значения
моральному превосходству, деловитости, серьезности и положительности.
Так, например, он просто не замечал, что глава фирмы, хотя тот тоже
ничего не говорил, начинает со всевозрастающим нерасположением относиться
к нему, на что, впрочем, у Томаса имелись достаточные причины, ибо, увы,
трудовое рвение Христиана после первой, а тем более второй недели заметно
пошло на убыль. Выразилось это сперва в том, что приготовления к рабочему
дню, бывшие поначалу как бы искусственно и утонченно растянутой радостью
предвкушения, то есть чтение газеты, докуривание утренней папиросы и питье
коньяку, постепенно стали занимать все больше и больше времени, а под
конец на эти приготовления уходили уже все часы до обеда. Затем, как-то
само собой вышло, что Христиан начал сваливать с себя бремя обязательного
сиденья в конторе, - по утрам, с неизменной папиросой в зубах, он позже
начинал эти свои приготовления, обедать отправлялся в клуб и возвращался с
большим опозданием, а иногда и вовсе не возвращался.
Этот клуб, членами которого были главным образом холостые коммерсанты,
арендовал в первом этаже одного ресторана несколько благоустроенных залов,
где можно было пообедать, а также непринужденно и не совсем невинно
провести время, - к услугам посетителей здесь имелась рулетка.
Завсегдатаями клуба являлись и некоторые ветреные отцы семейств, как,
например, консул Крегер и, уж само собой разумеется, Петер Дельман.
Полицей-президент Кремер был здесь "главным у брандспойта", по выражению
доктора Гизеке - Андреаса Гизеке, сына брандмайора и однокашника
Христиана, теперь видного адвоката; младший Будденброк наново сдружился с
ним, хотя тот и слыл заядлым suitier.
Христиан, или, как его чаще именовали, Кришан, издавна знакомый, даже
приятель с большинством членов клуба, - почти все они были учениками
Марцеллуса Штенгеля, - был встречен здесь с распростертыми объятиями.
Правда, как коммерсанты, так и люди ученых профессий держались одинаково
невысокого мнения о его умственных способностях, но умели ценить его дар
развлекать общество. В клубе он давал лучшие свои "представления",
рассказывал самые занятные истории. Усевшись за рояль, он изображал
виртуоза, "показывал" английских и заатлантических актеров и оперных
певцов, с невиннейшим видом повествовал о головокружительных любовных
историях, случившихся в самых разных уголках земного шара, так что ни у
кого уже не оставалось сомнений, что Христиан Будденброк самый заправский
suitier; он доверительно сообщал и о собственных любовных похождениях - на
кораблях, в вагонах железных дорог, в Сан-Паоло, в Уайтчепеле (*33), в
девственных лесах...
Рассказывал он неутомимо, увлекательно, всецело завладевая вниманием
слушателей, голосом немного жалобным и тягучим, затейливо и карикатурно,
как английский юморист. Так, он поведал своим приятелям историю
запаршивевшей собаки, которую переслали в ящике из Вальпараисо в
Сан-Франциско. Одному богу известно, в чем заключалась соль этого
анекдота, но в передаче Христиана он звучал необыкновенно комично. И в то
время как все кругом с ног валились от хохота, он сам, горбоносый, худой,
с непомерно длинной шеей и уже заметно поредевшими рыжеватыми волосами,
сидел неподвижно, скрестив длинные кривые ноги и сохраняя на лице какое-то
беспокойное, необъяснимо серьезное выражение, тогда как его маленькие
глаза задумчиво перебегали с одного слушателя на другого... Минутами
начинало казаться, что это его особа возбуждает смех, что смеются над
ним... Но Христиана это не смущало.
Дома он больше всего любил рассказывать о конторе в Вальпараисо, о
тамошней нестерпимой жаре и о некоем молодом лондонце по имени Джонни
Тендерстром, кутиле, "бесценном" парне, которого, "разрази меня господь, я
никогда не видел за работой", и тем не менее весьма дельном коммерсанте...
- Боже милостивый! - восклицал Христиан. - В такую-то жару! Является в
контору шеф... мы, восемь человек, валяемся, как сонные мухи, и курим,
чтобы хоть москитов-то отогнать. Боже милостивый! "Ну-с, - говорит шеф, -
что-то не видно, чтобы вы работали, милостивые государи!.." - "No, sir, -
отвечает Джонни Тендерстром, - теперь вы убедились в этом собственными
глазами, сэр!" И при этом мы пускаем Дым ему прямо в физиономию. Боже
милостивый!
- Почему, собственно, ты все время приговариваешь "боже милостивый"? -
с раздражением спросил однажды Томас. Но на самом деле раздражала его не
любимая приговорка брата, а то, что Христиан рассказывал эту историю лишь
для того, чтобы презрительно и насмешливо отозваться о работе вообще.
В таких случаях мать старалась тактично замять разговор.
"Много есть уродливого на свете, - думала консульша Будденброк,
урожденная Крегер. - Случается, что братья ненавидят и презирают друг
друга. Это ужасно, и, однако, это бывает. Но не надо говорить об этом.
Лучше делать вид, что ничего не замечаешь. Даже думать не надо".
В мае месяце, в одну роковую ночь, у дяди Готхольда - консула Готхольда
Будденброка, недавно справившего свое шестидесятилетие, - вдруг сделались
сердечные спазмы, и он скончался мучительной смертью на руках своей
супруги, урожденной Штювинг.
Сын бедной мадам Жозефины, которому в сравнении с более поздним и более
удачливым потомством мадам Антуанетты приходилось в жизни довольно туго,
давно уже примирился со своей участью и в последние годы, в особенности
после того как племянник уступил ему звание нидерландского консула,
безмятежно поедал карамель от кашля из жестяной коробочки. Если кто-нибудь
еще и вспоминал старинную семейную распрю, с годами вылившуюся в какую-то
расплывчатую, неопределенную неприязнь, то разве что дамы из семейства
дяди Готхольда, и не столько его добродушная и недалекая супруга, сколько
дочери - три старые девы, которые без злобного огонька во взоре не могли
смотреть ни на консульшу, ни на Антонию или Томаса.
По четвергам, в традиционные "детские дни", к четырем часам все
Будденброки собирались в большом доме на Менгштрассе, чтобы вместе
отобедать и провести вечер - иногда сюда наведывались еще консул Крегер с
супругой или Зеземи Вейхбродт со своей неученой сестрой, - и тут уж дамам
Будденброк с Брейтенштрассе не было большего удовольствия, как, наведя
разговор на неудачное замужество Тони, выудить у мадам Грюнлих несколько
высокопарных фраз и при этом обменяться быстрыми колючими взглядами... а
не то высказать несколько общих суждений о том - какая это, собственно,
недостойная суетность красить волосы, или с чрезмерным сочувствием
осведомляться о Якобе Крегере, племяннике консульши.
Насмешки, которыми они донимали злополучную простодушную и
долготерпеливую Клотильду, единственную из всех поневоле чувствовавшую их
превосходство над собою, нимало не напоминали безобидных шуток Тома или
Тони, вызывавших в ответ у этой бедной и вечно голодной девушки только
протяжные, удивленные, но благодушные возгласы. Они потешались над
строгостью и ханжеством Клары. Быстро проведав о дурных отношениях между
Томом и Христианом, они пришли к выводу, что с последним, слава богу,
считаться не приходится, так как он просто чудак и пустомеля. Что касается
Томаса, в котором они при всем желании не могли подметить никаких
слабостей и который всегда относился к ним со снисходительным
безразличием, как бы говорившим: "Я вас понимаю и жалею", то к нему они
обращались с неизменной, несколько язвительной почтительностью. Зато уж о
маленькой Эрике, розовой и выхоленной, хочешь не хочешь, приходилось
сказать, что она самым нежелательным образом отстала в своем развитии. И
тут же Пфиффи, раскачиваясь из стороны в сторону, причем уголки ее рта
увлажнялись, добавляла, что девочка страх как похожа на мошенника
Грюнлиха.
И вот теперь они, плача, стояли вместе с матерью вкруг постели
умирающего отца, и хоть им и чудилось, что даже в этой смерти виновата
родня с Менгштрассе, туда все же был послан гонец.
Звон дверного колокольчика огласил уснувший дом среди ночи. И так как
Христиан поздно вернулся домой и чувствовал себя не совсем здоровым, то
Томас, дождливой весенней ночью, один пустился в дорогу.
Он пришел как раз вовремя, чтобы застать последние конвульсивные
содрогания Готхольда Будденброка; и когда все было кончено, долго стоял у
смертного одра и, молитвенно сложив руки, смотрел на коренастую фигуру,
обрисовывающуюся под покровом, на мертвое лицо с несколько расплывчатыми
чертами и седыми бакенами.
"Жизнь не очень-то баловала тебя, дядя Готхольд, - думал он. - Слишком
поздно ты научился уступать, считаться с обстоятельствами... а без этого
не проживешь. Если бы я был, как ты, я бы тоже в свое время женился на
лавочнице... Les dehors - их надо соблюдать! А, собственно, стремился ли
ты к чему-нибудь?.. Ты хоть и был строптив, хоть и воображал, что эта твоя
строптивость - своего рода служение идеалу, но дух твой не был достаточно
окрылен, тебе не хватало фантазии, того идеализма, который заставляет
человека с восторгом более сладостным, счастливым и упоительным, чем
тайная любовь, вынашивать, лелеять, отстаивать какую-нибудь абстрактную
величину вроде доброго имени или купеческого герба, бороться за его честь,
мощь и блеск. Тебе недоставало чувства поэзии, хоть у тебя и достало
смелости полюбить и жениться вопреки запрету отца. И честолюбия у тебя не
было, дядя Готхольд. Конечно, наше старое имя - только бюргерское имя, и
мы боремся за него, всеми силами способствуя процветанию какого-нибудь
хлеботоргового дома, в маленьком уголке большого мира добиваясь признания,
почета и могущества для собственной персоны... Наверно, ты думал: "Я
женюсь на Штювинг, которую люблю. Мне нет дела до практических
соображений, ибо это мелочность, крохоборство". О, мы тоже бывалые,
достаточно просвещенные люди и понимаем, что границы, поставленные нашему
честолюбию, если взглянуть на них со стороны, - довольно узкие, жалкие
границы. Но ведь все на земле только условность, дядя Готхольд! Разве ты
не знал, что и в маленьком городке можно быть большим человеком? Что можно
быть Цезарем в торговом городишке на берегу Балтийского моря? Правда, для
этого требуется известная доля воображения, известная воодушевленность
идеалом... а этого как раз у тебя и не было, чтобы ты там о себе ни
думал".
И Томас Будденброк отвернулся. Он подошел к окну, заложил руки за спину
и стал смотреть на чуть виднеющийся в утреннем сумраке, полускрытый дождем
готический фасад ратуши; улыбка озарила его умное лицо.
Само собой разумеется, что должность и звание нидерландского
королевского консула, на которые Томас имел право после смерти отца,
теперь, к безмерной гордости Тони Грюнлих, перешли к нему, и выпуклый щит
со львами, гербом и короной снова был водружен на фасаде будденброковского
дома под словами: "Dominus providebit".
Тотчас же по завершении всех формальностей, связанных со вступлением в
новую должность, молодой консул, сам еще не зная, на какой срок, -
предпринял путешествие - вернее, деловую поездку в Амстердам.
Смерть близкого человека нередко настраивает нас на
возвышенно-благочестивый лад, и потому никто не удивлялся, что консульша
после кончины мужа стала время от времени произносить сугубо религиозные
тирады, прежде ей несвойственные.
Вскоре, однако, выяснилось, что это отнюдь не преходящее расположение
духа, и в городе начали поговаривать о том, что консульша, по мере
приближения старости все больше сочувствовавшая религиозным наклонностям
своего супруга, видимо, решила почтить память покойного, полностью усвоив
его благочестивый образ мыслей.
Она всеми силами старалась внедрить в своем обширном доме любезный
сердцу ее покойного мужа серьезный и кроткий дух истинного христианства,
не чуждающийся и благородного веселия сердца. Утренние и вечерние молитвы
стали длиться еще дольше. Все семейство собиралось в большой столовой,
прислуга стояла в дверях ротонды, а хозяйка дома или Клара читали вслух
главу из большой семейной Библии с гигантскими буквами, после чего
консульша садилась за фисгармонию и начиналось пение хоралов. Иногда
Библия заменялась одной из тех душеспасительных золотообрезных книг в
черных переплетах, под названием "Сокровищница", "Псалтырь", "Утрословие"
и "Странномудрие", которых слишком уж много развелось в доме консульши, -
книг, до отвращения приторно славящих сладчайшего благостного Иисуса.
Христиан был редким гостем молитвенных собраний. Осторожное же и
полушутливое возражение Томаса против подобного времяпрепровождения
встретило мягкий, но исполненный достоинства отпор. Что касается мадам
Грюнлих, то она, к сожалению, держалась иногда даже и не вполне корректно.
Однажды утром - у Будденброков в это время как раз гостил приезжий
проповедник - всем собравшимся пришлось пропеть на
торжественно-фанатическую и прочувствованную мелодию следующие слова:
В греховной скверне человек -
Как в луковице гниль, -
Грехами омрачен мой век,
Я ржа, я грязь, я пыль.
О господи, спаси меня,
Страшусь я адова огня!
Я смрадный пес, но сжалься - брось
Ты милосердия мне кость! -
после чего мадам Грюнлих с сердцем отшвырнула от себя книгу и покинула
комнату.
Впрочем, к себе самой консульша предъявляла несравненно большие
требования, чем к своим детям. Так, она основала воскресную школу. Утром
по воскресеньям у подъезда на Менгштрассе то и дело звонили девочки из
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 17 страница | | | ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 19 страница |