Шкурка бабочки 8 страница

- Да, - говорит Ксения, - я знаю, Оля мне говорила, конечно. Что вас интересует?

Постепенно в ее голосе просыпаются ледяные нотки, предвестники гнева. Спецпроект, который она делает! Который они делают! Она оглядывается на Олю - та сидит неподвижно в кресле, чуть мерцает браслет на запястье, черные глаза еще глубже, чем обычно.

- Я уверен, - объясняет тем временем Влад, - что этот убийца - из наших, что он - гей. Очень много серийных убийц - гомосексуалы, вы наверняка знаете как специалистка. Джон Уэйн Гэйси-младший убил свыше тридцати подростков, Джеффри Дамер просверливал дыры в головах своих любовников и заливал туда кислоту, Джозеф Кэллинджер убил даже собственного сына, а вот подмосковный Удав-Фишер признавался, что не стал заводить семью: он боялся, что, если будет сын, - убьет и его. Но все равно в своем бетонном подвале он убил одиннадцать мальчиков, причем иногда убивал одних на глазах других, объяснял и показывал. А один из первых русских серийников, Анатолий Сливко? Легендарный пионервожатый, пытавший более тридцати мальчиков и убивший восьмерых - якобы в рамках "эксперимента на выживание". Он ведь тоже был из наших! А совсем недавно Игорь Иртышев убил в Питере восьмерых мальчиков, перед этим их изнасиловав. Последней жертве он руками разорвал анус и вырвал кишки.

Она смотрит на ухоженные руки Влада, так похожие на руки его сестры: пальцы мелко дрожат. Ксения никогда не видела, чтобы у Оли дрожали пальцы, но сама хорошо знает эту дрожь, дрожь возбуждения. Она опускает глаза на свои руки: обкусанные пальцы неподвижно лежат на ручке кресла.

- Но не только убийцы мальчиков, - продолжает Влад, - Чарли Мэнсона, Оттиса Е. Тула и Генри Ли Лукаса их матери отправили в первый класс, нарядив девочками, Роберт Джозеф Лонг, убивший девять женщин в начале восьмидесятых, имел от рождения большую, женскую, грудь, знаменитый Уильям Хейнс, один из первых американских серийных убийц, любил одеваться в женское белье. А вспомним убийц, которые любили работать попарно, те же знаменитые Рой Норрис и Лоуренс Биттакер, взявший себе прозвище "плоскогубцы", потому что это был его любимый инструмент! Они снимали на пляжах калифорнийских девок, завозили их в уединенное место, там пытали и насиловали. Их поймали, когда они стали действовать как ваш московский убийца: расчлененные тела подбрасывали на садовые лужайки в субурбе Эл-Эй. Им нравилось представлять, как почтенные отцы семейств рано утром найдут эту падаль у себя под окном.

Смотри, Ксения, смотри, говорит она себе, вот так выглядит человек, который возбуждается от мыслей о насилии и смерти. Не отводи глаза, чем ты лучше его? Какое право ты имеешь осуждать? Может быть, ты поставишь стакан на столик, поднимешься с кресла и обнимешь его, как обнимаешь Олю? Может быть, это и есть твоя настоящая семья, твои приемные мать и отец - впрочем, все равно живущие в разводе?

- Я хочу сделать об этом спектакль. О том, что всех этих людей убило лицемерие общества, убила гомофобия, убил шкаф, в котором были заперты поколения гомосексуалистов. Я представляю себе московского убийцу титаном, злым гением, духом воздуха, заключенным в человеческую оболочку. Я хочу сделать спектакль о силе, которая действует сквозь него, о той силе, которая давит на всех нас. О силе, которая называется "будь, как все". Вы понимаете меня, Ксения? Я бы сделал это как моноспектакль, он бы просто сидел на стуле посреди сцены и рассказывал о том, как пытался стать настоящим мужиком, хотел обращаться с женщинами так, как его отец обращался с матерью, как сам боялся быть бабой, слабаком, педиком, педрилой, пидором. Я так и назову спектакль: "Пидор". Нет, не в честь Берроуза, а в честь старой передачи Невзорова, вы ее, наверное, не помните, Ксения, вы, наверное, были слишком маленькой. Она так и называлась "Пидор" и там рассказывалось про какого-то бедного питерского парня, я уж не помню, что он сделал, но еще была 121 статья, а я уже пару лет, как не скрывал, кто я такой. И вот я помню, когда увидел эту передачу, я почувствовал не страх, нет, Ксения, не страх, хотя, конечно, страх тоже, а ярость. Именно в этот момент мне захотелось убить кого-нибудь - и вот, в память об этом моменте, я и назову спектакль "Пидор". Спектакль о том, что серийным убийцей может быть любой.

Ксения смотрит на пассажиров. Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи. Любой из них может быть серийным убийцей. Сейчас Длинный отбросит сальные волосы со лба, у него окажутся бесцветные глаза, тонкие бескровные губы, рот, лишенный зубов. В карманах пальто лежат скальпель, нож и хирургические зажимы. На шее, под майкой, ожерелье из женских сосков. К мошонке на вырванных с корнем волосах подвешен мешочек из кожи, содранной с груди восемнадцатилетней студентки Маши Ф. (труп найден три месяца назад в Битцевском парке). В мешочке - глаза, вырванные у двадцатипятилетней Кристины П., продавщицы из ночного ларька, и у двадцатилетней Дарьи К., постоянно проживавшей в г. Ростов-на-Дону. Экспертиза найдет следы его кожных тканей под ногтями восьми из одиннадцати жертв - если эта экспертиза будет проведена, потому что сейчас Длинный встает, роняет бутылку, нагибается и, согнувшись, вываливается в раскрывшуюся дверь. Ксения так и не успевает увидеть его лица. Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи.

- Все это время, - продолжает Влад, - на заднике будут показывать фотографии убитых. Не те, где они обезображены и разрезаны на куски, а те, где они молоды, счастливы, целы и невредимы. Нужно сделать так, чтобы зрители-натуралы захотели этих девушек, почувствовали вожделение, чтобы они возбудились - и чтобы, слушая рассказ о том, как девушки были убиты, зрители чувствовали, как у них встает!

Влад хлопает по своему паху, хлопает ухоженной рукой, так похожей на Олину. Да, замечает Ксения, у него действительно стоит. Надеюсь, не на меня.

- И тогда они, - говорит Влад, - эти зрители, они должны почувствовать вину. Как же так, должны спросить они сами себя, я слышу про то, как с человека снимают кожу и при этом я возбужден? Каким же чудовищем я оказался! И если мне удастся передать эту смесь ужаса, возбуждения и чувства вины, если мне удастся заразить этим зрителя, тогда я смогу объяснить, что делает из гомосексуала - пидора. Потому что вся эта история - не про любовь к мужчинам или мальчикам, это история про ужас, возбуждение и вину. Это история про моих родителей, которые вслух говорили про любовь, а за закрытыми дверями объясняли мне, что, если я притронусь к члену, то ослепну. Потом, уже взрослым, я узнал, что так часто пугают подростков, чтобы не онанировали. Имеется в виду свой член, вы знаете, да, а я почему-то представлял отцовский, огромный, большой член взрослого мужчины, который я видел однажды, когда мы ходили в баню. И я представлял себе, как я прикасаюсь к этому члену - и тут же мои глаза вытекают из глазниц. Уже здесь, в Москве, я понял: это вернулся ко мне миф об Эдипе, который ослепил себя, после того как убил своего отца. Я бы хотел убить своего - но не могу, он умер от рака три года назад. В детстве я думал: хочу убить его за то, что он всегда орал на мать, особенно - при гостях, но теперь-то я знаю: я хочу убить его, потому что он не был способен даже пересказать простейшую детскую страшилку. Но он уже умер, вот так. - Влад отпивает виски, смотрит на Ксению, ухоженные пальцы вцепились в стакан, - Вот поэтому, наверное, я хочу сделать свой спектакль. О том, что в месте встречи ужаса, возбуждения и вины всегда лежит труп - реальный или воображаемый.

Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи. У Командировочного в портфеле кляп, хлороформ и веревки. Когда они будут проходить темным двором, он незаметно достанет бутылочку, смочит тряпку и заткнет блондинке рот, как раз когда она окажется рядом с припаркованной в тени машиной. Он свяжет ее, засунет в рот кляп и упрячет в багажник. Потом заведет машину, при свете фар еще раз проверит - не осталось ни одной улики, - проверит и поедет туда, где у него оборудована камера пыток. По дороге он будет останавливаться в "Макдоналдсе" и не спеша пить клубничный коктейль, представляя себе, что каждая минута, когда он наслаждается вкусом розовой воздушной жидкости, кажется адом туго спеленатой девушке, лежащей в багажнике.

Ксения видит это ясно, будто в кино - и в этот момент пара встает и направляется к выходу, блондинка, смеясь, закидывает на плечо дешевую сумку, Командировочный подхватывает свой портфель и уже в дверях оглядывается на Ксению невидящим, затуманенным взглядом. Сквозь стекло вагона Ксения наблюдает, как они идут по перрону, по-прежнему держась за руки.

Милая девушка, хочет крикнуть Ксения, вынь ладошку из его руки. Где бы ты ни познакомилась с этим человеком, как бы долго его ни знала, чтобы вас ни связывало - беги, беги не останавливайся. Пусть каблуки твоих дешевых сапожек стучат по замерзшим московским улицам, короткая юбка бьется над толстенькими коленками. Скинь белую куртку, она слишком заметна в темноте. Беги, беги быстрей, постарайся получше спрятаться - и пусть хранит тебя серебряная змейка на пальце.

Но поезд уже покидает станцию, и Ксения остается в вагоне вдвоем с последним пассажиром. Да, странные люди ездят в московском метро, думает она, и в этот момент Боров поднимает глаза и смотрит ей в лицо пристальным, пронзительным взглядом.

- Почему вы это рассказываете мне? - спросила она Влада. - Вряд ли я могу помочь вам написать эту пьесу. Все, что я знаю, лежит на сайте, так что...

Влад поставил стакан на журнальный столик.

- Не знаю почему, - сказал он, - наверное, хочу спросить, может ли так быть. Что вы думаете об этой идее. Похожи ли эти убийства на то, о чем я говорил.

- Я не знаю, - ответила Ксения, - какая разница. В любом случае, вы же рассказываете вашу историю. Про ужас, возбуждение и стыд. Неважно, что было на самом деле у этого маньяка.

- Да, да, неважно, - повторил Влад после паузы, - спасибо, да, неважно. На самом деле, я хотел сказать что-то другое. Я всего лишь хотел рассказать о спектакле, мне казалось, это будет такой модный, энергичный спектакль, нонконформистский, в стиле Грегга Араки и "Бойцовского клуба", а теперь я даже не знаю, буду ли я его ставить. Дело не в том, что это очень личная история, ну, про папу и маму, то, что я рассказал вам сейчас. Это наша работа, рассказывать личные истории, я знаю. Мне не стыдно за нее, ни капельки не стыдно. Взрослому человеку не должно быть стыдно своих чувств. В конце концов, это касается только меня и моих родителей. Я чувствую, что не смогу жить дальше, если не скажу об этом, если буду молчать. Мое молчание превратит в ложь все то, что я делаю - как режиссер, как человек, как любовник.

- Да, вы правы, - сказала Ксения, - Вы, конечно, должны поставить этот спектакль. Это - сильная история.

Она чувствовала себя неловко: никогда не ходила в театр, избегала театралов и людей искусства. Маринка была для нее образцом творческого человека - и вот теперь мужчина, годившийся ей в отцы, исповедовался ей в своем самом сокровенном замысле.

- Понимаете, Ксения, - продолжал Влад, - есть только один человек, мнение которого для меня важно. И если бы не вы, Ксения, я бы никогда не смог сказать Оле об этом. Потому что это ведь и ее родители тоже. Это ее папа и ее мама, наши папа и мама.

Ксения перевела взгляд на Олю, сидящую в кресле, закрывшую лицо руками, неподвижную и скорбную. За все время разговора ни Ксения, ни Влад ни разу не посмотрели в ее сторону.

- Я боюсь, что теперь она никогда не захочет даже заговорить со мной, - сказал Влад, по-прежнему не глядя на Ольгу, - на самом деле, у меня уже давно нет ни отца, ни матери и, я знаю, никогда не будет детей. Она - вся семья, которая у меня есть.

Голос его прерывается. Кажется, он сейчас заплачет. Лед растаял в ступке, пустые стаканы стоят на столе, Оля отнимает руки от лица, ухоженные руки, так похожие на руки ее брата. Она встает, подходит к Владу и говорит:

- Перестань. Ты же старший. Не смей плакать. Ты же мой брат, я же тебя люблю. Ты тоже вся семья, которая у меня есть, - и обнимает его.

Ксения замечает, что даже в этот момент они не смотрят друг на друга, а глядят на нее, будто она притягивает их взгляды, или, может, стала живой фотокамерой, которая навечно должна сохранить на своей сетчатке эту картину: брат и сестра стоят, обнявшись, посреди комнаты и смотрят прямо в объектив, как на традиционном семейном снимке.

Потом они долго сидели, говорили о кино, которое Ксения знала все-таки лучше, чем театр, смотрели первый русский гейский журнал со странным названием "Квир" (собственно, это было бранное слово, вроде пидора, но американские геи сделали его еще одним самоназванием), обсуждали планы Влада уехать в Таиланд или в Индию. Выпили почти полбутылки "Джека Дэниэлса", а когда Ксения стала собираться, Влад сказал:

- Оленька, убери, пожалуйста, со стола и помой посуду. - И тогда Ксения ушла, не дожидаясь подруги и вот теперь осталась в вагоне один на один с последним пассажиром. Да, странные люди ездят в московском метро, думает она, и в этот момент Боров поднимает глаза и смотрит ей в лицо, пристальным, пронзительным взглядом, и в этом взгляде она читает историю унижений, школьных прозвищ, мытарств по диетологическим клиникам и гастроэнтерологическим отделениям больниц, видит злость и раздражение умного, сильного человека, всю жизнь вынужденного стесняться своего тела. Он смотрит на нее, не опуская глаз, и она, потупившись, отводит взгляд.

Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи. И ни один из них не возбуждает желания, только жалость или страх.

На этот раз добралась до Марины только вечером, когда Глеб уже спал в комнате на огромном матрасе, подобрав под себя ноги, словно и во сне продолжал ползти. Марина ставит чайник, на ней китайский халат, расшитый драконами, соломенные волосы закручены сложным узлом, из которого торчит палочка, принесенная из "Якитории".

- Прикинь, - говорит она, - я на самом деле совершенно не уверена, что он китаец. Может, он кореец или даже казах. Стопроцентный ход: прикинуться иностранцем, говорить по-английски, для русских девок все азиаты на одно лицо, а китайского все равно никто не знает. И можно сколько хочешь заливать про Гонконг и объединение Китая, а потом вести к себе и трахать хоть на полу, хоть на кровати, потому что соломенной циновки все равно в Москве посреди ночи не найдешь.

Ксения смеется:

- Да ладно тебе, - говорит, - что я, казахов не видела? Типичный китаец твой Глеб, просто вылитый младенец Мао.

- Да хоть кореец, - говорит Марина, - все равно он самый красивый ребенок на свете.

Наливает чай, конечно, зеленый, как же иначе, если в китайском халате, с палочкой в узле соломенных волос. Интересно, когда Марина решит перекраситься в черный цвет, потому что ведь не бывает светловолосых китаянок? А потом, интересно, придет ли черед пластических операций, изменения формы глаз, носа и рта? Может быть, стоит внимательней смотреть на эту Марину, а то через пять лет от нее останется так же мало, как от той Марины, какой она была всего каких-нибудь девятнадцать месяцев назад?

Ксения достает конверт и кладет на стол.

- Что это? - спрашивает Марина.

- Твои деньги, - говорит Ксения, - хочешь, назови "зарплата", хочешь - доля от прибыли. Оля продала титульное спонсорство кинокомпании "West", они выпускают на экран "Монстра", так что теперь весь наш сайт в Шарлиз Терон и Кристине Риччи.

- Ух ты сколько, - говорит Марина, заглянув в конверт. - Я как-то даже не ждала, думала, это типа как дружеская услуга. - Она кладет деньги в карман и кажется, что дракон их проглатывает. - А еще работа будет, или мы уже закончили?

- Будет, будет, - отвечает Ксения. - Нужно раздел "Беседы с психологом" делать, да еще читатели прислали новых материалов про серийных убийц. Я не подозревала, что столько людей этим увлекаются. На Западе есть даже такое понятие serial killer groupies, ну, как у рок-музыкантов. Даже был чудовищный случай где-то в восьмидесятых, когда журналистка, писавшая книгу про серийщика, влюбилась в своего героя.

- А что он делал?

- Он переодевался в полицейского, останавливал машины с одинокими женщинами, ну, а потом пытал их и убивал, все как обычно. Так вот, когда его поймали, доказали семь или девять убийств, хотя подозревали, что их было куда больше. И когда он уже сидел в тюрьме, это тетка, писательница, специально убила женщину и подбросила на место преступления его сперму - чтобы запутать полицию. Но где-то прокололась, и ее тоже посадили, хотя потом она сбежала и, кажется, до сих пор в бегах.

- Прям кино какое-то, - смеется Марина, - а он был хорош собой, этот маньяк?

- Судя по фото - не особо, - говорит Ксения, - хотя кто его разберет, мы с тобой на полицейских снимках тоже были бы не красавицы.

- Не говори, не говори, - и Марина гордо вздергивает голову, отчего палочка наконец выпадает из прически, и соломенное великолепие Марининых волос снова рассыпается по плечам, - упс, - и она смеется.

Пар над чайником - будто профиль китайского дракона. Ксения подходит к окну, белые хлопья бьются в стекло, Марина обнимает ее за плечи:

- А ты сама, скажи-ка мне, тащишься от этих дел?

- Я?

- Да, ты, ты. Кончай тормозить. Кто у нас субмиссивная мазохистка с пристрастием к пыткам и самоповреждениям?

Ксения опускается на стул.

- Ну, уж во всяком случае из тюрьмы я бы никого спасать не стала, - говорит она, - а когда читаю, по-разному бывает. Иногда возбуждаюсь, но чаще все-таки противно. Честно говоря, меня даже пугает, сколько извращенцев слетаются на наш сайт. Причем это не садомазохисты, которые тихо тусят себе на SMLife и в других тематических местах, а именно уроды, которым нравится обсуждать пытки и убийства.

- Значит, мы делаем хороший сайт, - говорит Марина и наливает остывшую воду в детскую бутылочку, - потому что людям нужно читать про все это.

- Зачем? - спрашивает Ксения. - Я понимаю - мне. Я хотя бы возбуждаюсь иногда. Но тебе-то, например, зачем?

- Мне, может быть, и незачем. - отвечает Марина, ложечкой отмеряя детскую смесь из жестяной банки. - Но мне кто-то из моих любовников рассказывал, что есть такая теория. Прикинь, все наши глубинные проблемы - от того, как мы рожались. Есть типа четыре этапа: пока он лежит внутри и не парится; когда ему становится тесно и его колбасит; когда он ползет вниз и его колбасит совсем уже не по-детски и, наконец, когда рождается. Так вот, если на каком-то этапе начинает тормозить - ну, слишком долго по родовому каналу полз или, наоборот, в матке задержался, - то этот этап и надо пройти, так сказать, на символическом уровне. И якобы выяснилось, что все садисты или там эссэсовцы из концлагерей - они на третьем этапе застряли. Прикинь: кругом кровь, говно, изо всех сил трепыхаешься, ползешь к чистому свету. Так вот, чтобы все было как у людей, надо не тормозить и этот этап пройти до конца.

- В смысле - убить кого-нибудь?

- Нет, убить как раз не помогает. Потому что надо решать проблему на символическом уровне. Прикинь, книжку почитать, фотографии посмотреть, в кино сходить - или там на сайт. Так что мы, можно сказать, помогаем этим людям.

- А мазохистки? - спрашивает Ксения.

- Не помню, - отвечает Марина, - не то второй, не то третий этап. Да ты не парься, тут, собственно, без разницы. Главное знать, что с тобой все нормально.

- Это я знаю, - говорит Ксения, - со мной все нормально, да. Жалко только, я не знаю, как я родилась, а маму спрашивать неудобно.

- Я бы свою спросила, - говорит Марина, - если бы мне было интересно.

- Это, наверное, потому, что у тебя уже есть ребенок, - отвечает Ксения, и Марина смеется так, что Ксения спрашивает: - Сознайся, ты это прямо сейчас сочинила?

- Да нет, - отвечает Марина, завинчивая соску на бутылочке, - я об этом сразу подумала. А ты что, считаешь, я бы стала помогать тебе с сайтом, который считала бы вредным?

- Не знаю, - смеется Ксения, - а по дружбе?

- Даже по дружбе. У меня ребенок растет, я должна все-таки понимать, что хорошо, а что плохо.

Трудно объяснить, как это происходит

Просто в какой-то момент я понимаю

Вот она, девушка, которой я могу рассказать о своей жизни

Ричард Трентон Чейз, вампир из Сакраменто

Объяснял Роберту Ресслеру, агенту ФБР:

"Я никогда никого не выбирал

Я шел по улице и трогал двери

Если дверь была заперта

It means you're not welcome".

Вот так и я

Иногда дверь открыта, иногда - нет

Надо подойти и потрогать ручку.

Она сидела напротив в метро

На ней было простое платье,

Бретельки на плечах и рядом с ними

Еще одни бретельки - от лифчика

Теперь все так носят в Москве

Это немного вульгарно

И совсем меня не возбуждает

Но у нее были очень красивые руки,

Плечи, предплечья и особенно кисти

С длинными, проворными пальцами

Ухоженными ногтями.

Наверное, раза два в неделю

Маникюрша лиза, галя или маша

Делают ей ванночки, обрезают кожицу по краям лунки

Полируют, покрывают лаком,

Понемногу превращают ногти

В створки маленьких перламутровых раковин

Когда я посмотрел на эти руки,

Поезд словно остановился,

Я встал и подошел к ней,

Хотя мое тело осталось

неподвижно сидеть

Я подошел к ней и заглянул ей в глаза

Глаза - это самое важное в каждой женщине

Даже когда они лежат на ладони

Они еще хранят частицу ее души

Катаясь между холмов грудей

Проваливаясь в глубокие лощины

Они словно прощаются

Словно душа, перед тем как отделиться,

Делает последний смотр уже оставленному телу

У нее были удивительные глаза

Темные-темные, как мрак подвала

Где погасили свет

И заперли дверь.

В детстве я боялся темноты

Родители смеялись надо мной

Спрашивали, что я там могу увидеть

Тогда я не мог ответить,

Но теперь я знаю ответ:

Я видел там эту тьму,

Тьму, которая неожиданно сгущается самым ясным днем

Коконом обволакивая меня

Словно огромный карандаш

Зачеркивает весь мир

Черными спиралями

Вот такие у нее были глаза

И я сразу понял, что это моя женщина

Что я смогу говорить с ней

И она сможет мне ответить.

Говорить - это все, что я хочу

Когда я читаю в газете,

Что я ненавижу женщин,

Ненавижу людей, я знаю, что это неправда

Я люблю людей

Я бы хотел заниматься любовью со всем миром

Но я не принадлежу Земле

Глубокая тьма говорит мной

И я должен быть услышан.

И когда они кричат - это я взываю о помощи.

Один в пустыне большого города,

Господи, я взываю к тебе,

Услышь меня

Но крик обрывается, никакого ответа,

Я сел на место и поезд снова тронулся

Никто ничего не заметил

Никто не замечает, что какие-то мгновения

Выпадают из времени и принадлежат вечности

Девушка в летнем сарафане

С двумя парами бретелек на плечах

Повернулась к подруге, подняла

Красивую руку и длинными, ухоженными пальцами

Стала делать какие-то движения -

И подруга ответила ей тем же.

Она была глухонемая.

Я вышел на следующей станции и отправился домой один

С этой девушкой, с ней нельзя было говорить

Даже если она читает по губам

Она бы зажмурила глаза

Даже если бы я отрезал ей веки

Она могла бы не смотреть на меня

Она не сможет поговорить со мной.

Никто не сможет.

Никто не услышит.

Иногда я вспоминаю ее,

Я думаю, что мы и так понимаем друг друга

Я тоже говорю руками,

Руками, по локоть мокрыми от крови

И тьма сгущается в наших зрачках

Говорят, что любовь - это когда понимаешь другого без слов

На самом деле,

Объясняться без слов очень просто

Скальпель, зажигалка, рыболовные крючки и кипящее масло

Много красноречивей всей мировой поэзии

Ежели дело идет о боли

А больше, в сущности, мне не о чем сказать.

Я бы хотел найти человека,

С которым я мог бы говорить словами

Я мечтаю о девушке, которая слушала бы меня

Кивала и плакала и повторяла

Да, да, я знаю, все так и есть

Кокон тьмы, черные спирали,

Огромный карандаш, зачеркивающий мир.

Она говорила бы: да, я знаю,

А потом брала бритву и резала свою кожу,

Чтобы выпустить наружу нашу боль.

Чтобы где-то там, за пределами кокона

Мы могли снова встретиться

Как брат и сестра

Я думаю, если бы я встретил такую женщину,

я мог бы умереть счастливым.

Два дня. Точнее - пятьдесят два часа. Обычно организм работает как самый совершенный хронометр. Двадцать восемь дней. Девять утра - и можно вывешивать красный флаг или как там говорили? Физрук любил проверять по журналу, чтобы старшеклассницы не частили: знаю я вас, бурчал он, дай вам волю, у вас каждую неделю "осв с точкой" будет. "Осв с точкой", то есть "освобождена с точкой", должны были говорить девочки, если физкультура приходилась как раз на эти дни - чтобы не путать с "освобождена просто", когда врач на две недели после гриппа или ОРЗ разрешал не ходить на физру.

Месячные у Оли начались поздно, в девятом классе, но зато почти сразу - 28 дней, 672 часа, 9 утра, тютелька в тютельку. Ни одного сбоя. С сочувствием смотрела на институтских подруг, каждый месяц хотя бы одна судорожно считала дни и бежала сдавать "анализ на мышей". Говорили, что, если девушка залетела, мышь умирает - и Оля представляла, что там, на небесах, где встречаются души людей и животных, крылатый маленький мышонок уже ждет душу обреченного на аборт нерожденного младенца.

Самой ей никогда не приходилось иметь дело ни с мышами, ни с нынешним pregnancy test, гуманным и быстрым. Всю жизнь - 28 дней, 672 часа, 9 утра: первый день - вторник, к выходным все уже кончено. И только сейчас - уже четверг, час дня. Пятьдесят два часа задержки.

И ничего.

Обедают в "Клоне", почти дверь в дверь с "Кофе-Ином", на Большой Дмитровке. Официантка приносит меню, Влад обводит рукой помещение:

- Когда вернусь, - говорит, - всего этого уже не будет. Последние дни. Все Лужков порушит - и "Клон", и кафе соседнее.

- Да ну? - не верит Оля.

- Да, реконструкция. Уже точно сказали. Так что - если не была раньше, гляди: историческое место. Сколько я тут времени провел, ты бы знала.

За окнами идет снег, а Влад вываливает на прозрачный столик свежеотпечатанные фотографии.

- Смотри, - говорит он, - Андрей из Гоа прислал. Вот это домик, который он снял, вот это - наш пляж, вот закат над океаном, а вот сам Андрей.

Андрей стоит в обтягивающих плавках, загоревший, улыбающийся. Кажется, Оля смутно его припоминает. Высокий, худой, нескладный. Кажется, диджей - или виджей, Оля в этом плохо разбирается, да и Влад никогда толком не знакомил.

- У него еще бородка была на твоем дне рождения, - говорит она.

- Да, да, - кивает Влад, - он в Таиланде состриг.

Все москвичи зимой хотят уехать в Таиланд. Там тепло, там солнце, там почти европейский комфорт и почти азиатские цены. Правда, говорят, там СПИД - но ведь можно предохраняться.

Всю жизнь Оля не любила предохраняться. Утешала себя: партнер считай что постоянный, заразы не принесет, беременности можно не бояться, организм работает как часы, знай только - дни считай. Считать она умеет, это да.

Бросает взгляд на циферблат, справа от барной стойки: пятьдесят два часа пятнадцать минут.

- Ты представляешь, - говорит Влад, - это будет для нас, ну, как медовый месяц. Потому что он мне так и написал оттуда, что не может без меня. Что я - любовь всей его жизни.

Видимо, надо поздравить, думает Оля, но не знает, как это сделать: после восьми лет светских бесед, хозяйских распоряжений - Оля, принеси лед! - вдруг услышать как Влад рассказывает о своей жизни. Значит, он влюблен. Значит, у него - роман. Конечно, как могло быть иначе? Он ведь тоже мальчик из интеллигентной ленинградской семьи, где говорили, что главное - это любовь. А уж к девушке или к юноше - не так уж и важно.

- Он пишет, что в Таиланде совсем нет гомофобии. По местному буддизму есть три пола: мужской, женский и все остальные. Все остальные - это и есть мы. И, главное, все эти полы - пола? - могут достичь освобождения.

Освобождения с точкой или без? автоматически думает Оля. Три пола, надо же. Для нее геи - все-таки мужчины, глупо выделять их в отдельный пол, хотя политкорректная Ксюша поддержала бы эту идею. Но третий пол - это все равно как третий цвет в шахматах: как если бы, помимо белых и черных, появились еще какие-то - красные или зеленые.

Дата добавления: 2015-11-04