1 страница. Перед рассветом

Перед рассветом

Пролог

Она рыдала. Всю ночь. Не знаю, что было тому причиной, это и не важно, я был уверен, что ничто на свете недостойно ее слез. Жизнь когда-нибудь должна будет выплатить ей компенсацию за каждую слезинку, за каждый тяжелый вздох, за каждую минуту, растворившуюся в незаслуженных страданиях. Она ходила возле окна, вдоль и поперек комнаты с чашкой, на три четверти наполненной кофе, который давно разбавили капающие в него слезы.

Девушка, время от времени, подходила к незанавешенному окну, аккуратно проводила столовой салфеткой под нижними веками глаз, потом подносила кружку к губам, и, пытаясь сделать глоток, почему-то, снова и снова начинала безудержно рыдать. Каждый раз – все сильнее.

Когда из ее огромного сердца вылились в эту несчастную кружку вся боль, весь ужас чего-то неизвестного мне – она молча поставила кофе, по видимому, на какой-то столик, стоящий в недоступном моему взгляду углу комнаты, открыла два окна, и, садясь на подоконник лицом к восходящему солнцу и мне, по-детски свесила босые ноги вниз. Казалось, что ее глаза были совершенно опустошены, вернее, что через них просвечивались очертания изломанной, распятой души.

Незнакомка стала неподвижна, все глубже уходила в себя, временами, поглядывая на цветущий куст сирени, расположившийся прямо под ее ступнями. Самая высокая сиреневая кисть, качаясь на ветру, щекотала ее по-детски оранжевые пятки. На несколько секунд сомкнув веки, и, поднимая их заново, она посмотрела вдаль, ничего не стремясь увидеть, ничего не надеясь найти, просто созерцая занимающийся над тихим городом майский рассвет. В тот момент я увидел в ее глазах частичку неба, которую давно перестал ощущать в своем сердце. Ее взгляд вмещал для меня все человечество и все божество, в нем словно исцелялось израненное бытие и возрождалось утраченное совершенство.

Сон это был или явь? Их границы безнадежно стерлись в глазах незнакомки. Они и кусочек ночи пред рассветом – единственное в моей жизни, что я помню так отчетливо, словно каждый миг произошедшего – строчка в твоем любимом стихотворении, которое ты знаешь наизусть много лет.

Часть первая

Глава I

Я меланхолично смотрел на свое спящее тело.

Я умер?

Еще долго у меня не было оснований, чтобы убедить себя в обратном. Но все по порядку.

Этот сон… Я, почему-то, бессознательно умолял свой разум снова показать мне его, словно там было, что-то единственно важное для меня. Я помню всего лишь краткий фрагмент неизвестного мне фильма, которым могла быть моя жизнь или всего лишь игра воображения. Что-то произошло, что-то роковое, но я слишком мало помнил, чтобы говорить уверенней.

В один момент нечто позволило мне выйти за грани сна, стать на ту тропу, по которой ходят мертвецы или несчастные искатели истины,(к последним мне приходится отнести и себя). Само время осталось где-то позади меня, или же просто решило немного вздремнуть. Наверное, нужно вести себя очень тихо и осторожно, чтобы не нарушить его чуткий сон.

Я сидел возле окна. На стуле. Стоило представить, что его здесь нет – можно было спокойно пройти сквозь. Не думаю, что в нем было что-то необычное, вернее знаю, что это не так. Я сам приближался то к материальному началу, то – к духовному, потому мог игнорировать пространство самым наглым образом. Я был подобен воздуху, ветру, который может выхватить из ваших рук горсть семечек и швырнуть их вам в лицо, но вы даже не сможете его коснуться. Мне не было нужды ходить по земле, лежать на кровати, тем более, сидеть на стуле, я делал все это, чувствуя, что еще привязан к своему телу крепкими канатами и привыкать к иному нет нужды.

Тем не менее, вовсе не по моей воле навящивые навыки и привычки преследовали меня даже за пределами тела. Я ощущал, что должен хотеть есть, пить, но желания не возникало и отсутствие жажды с голодом меня мучило не меньше, чем могли бы они сами. Мне довелось оказаться где-то между, между всего на свете: сна и яви, времени и вечности, грусти и радости, ада и рая, жизни и смерти…

Прямо возле рамы подоконника застыли в воздухе несколько осыпаемых ветром листьев, оторвавшихся от полуголых ветвей, которые остались склоненными перед моим окном, на расстоянии вытянутой руки. Не помешало бы пройтись. Просто посмотреть на весь этот мир, тот же, что, видел каждый день, от момента своего рождения, только теперь никуда не спешащий, как и я сам.

Предутренним ноябрьским днем старые душевные раны ныли немного меньше. Не верьте тем, кто скажет, что за пределами тела нет боли. Просто невозможно определить ее центр, источник, она – часть тебя, и часть необходимая. А для чего? На этот вопрос каждый человек однажды должен будет искать ответ самостоятельно…

Я вышел из дома, верней, перестал находиться в одном месте, очутившись в другом. Густая холодная влага, словно лед обжигала все мое естество ледяным пламенем. Я знал, что не мог почувствовать чего-то нового, каждое ощущение: тепло, холод, жара – всего лишь память таковых, воспроизводящаяся снова и снова при наличии возбудителя из вне. Январь – холод, июль – жара.

Это утро так похоже на человеческую жизнь, вывернутую наизнанку, сфотографированную или раскатанную, будто тонкое тесто по столешнице целого мира:

Непроглядный туман окутывал все вокруг, отражая в себе земное время, что не дает увидеть нам дальше положенного. Туман спускался свысока, разливаясь по узким и широким улицам пустующего города, демонстрируя, что всякая суть, имеет исток в горнем мире, а оттуда спадает всего лишь краями своей мантии на земные тропы. Опавшие листья подобны годам, растраченным зря, годам, осыпающимся секундами. Один восход солнца может определить: будет день ясным или пасмурным, но… мне не суждено его застать…

Я неспешно прогуливался возле озера, где каждый сантиметр его поверхности служил бумагой моим стихам и прозе, принимая форму букв и удерживая ее до того момента, пока секундная стрелка снова не продвинется вперед, заковывая бесконечность абсолютного творчества в материю, время и физику. Я просто лежал на озерной глади, покрывшейся мелкой рябью, словно мурашками, и касался ее полупрозрачной трепетной кожи стеблем опавшего кленового листка.

Глава II

Остановившееся время – уже произведение искусства, которое нужно только запечатлеть. Каждый настоящий художник, писатель и поэт не раз бывал в этом месте, учась останавливать время и в движущейся, вечно спешащей реальности, только – на бумагах и холстах. Вряд ли эти люди помнили, но главную школу они проходили именно здесь, где есть только два учителя –вечность и ты сам.

Идя вдоль аллей, прохаживаясь по скверам, заглядывая в каждый уголок непроснувшегося города, я наблюдал тысячи шедевров из миллиардов штрихов, нанесенных кем-то воистину достойным преклонения.

В такое время на улицах редко доводится увидеть людей. Чаще, приходится наблюдать их спящими в своих кроватях. Стоит только представить, что, может быть, кто-то из них тоже нуждается в успокоении, тоже путешествует по одной единственной остановившейся секунде, не открывая двери сновидений и не стремясь уйти навсегда, просто ожидая того момента, когда ответ на главный вопрос сам найдет вопрошающего.

Быть может, вот этот грустный спящий старик, стоя у кровати которого, я думал: кто он? во что верит? чем живет? счастлив ли? – тоже однажды стоял надо мной и пытался понять, какие беды и радости я уже нашел на своем веку, а какие – только предстоит пережить такому неопытному, юному человеку.

Не исключено, что так оно и было, не исключено даже, что увидеть друг друга мы не могли только из-за нескольких мгновений, что разделяют наши собственные фотографии вечности, которые, как бы близко не находились – есть совершенно отдельные миры.

Намного интересней смотреть на тех немногих, что пребывали в бодрствование. Изучать каждую мимическую мышцу, придающую лицу тот, а не иной оттенок. Если же люди в этот момент находились в общении друг с другом – происходило нечто более интересное.

Ссорящимся и гневающимся, словно демоны царапали своими адскими когтями души, и на лицах их застывала гримаса душевной боли, заставляющая наносить боль другим.

Не стоит ненавидеть или презирать недостойных, как нам кажется, людей. Каждый человек в общении вольно или невольно делится с собеседниками тем, что находится в его сердце. Если он преднамеренно приносит другим несчастье, вероятно, сам несчастлив и не может отдавать ничего, кроме своего горя, утешаясь только тем, что, страдая, способен заставлять страдать кого-либо еще.

Чем большее количество зла и ненависти в себе самих мы принимаем за норму – тем громче раздается крик души о помощи, ее моление вернуться «… в мир, таящийся под ресницами, в мир, который взгляд, устремленный внутрь, узнает и почитает»¹. Но как бы кто-либо не старался отнять у своей души все до единого, и передать эти дары в руки временного и тленного – душа сбережет в себе одно, самое малое семечко благодати, частицу божественного, скрытую под огромным слоем бесцветного нароста, который мы так часто принимаем за самих себя.

Быть может, однажды, посеяв это семечко во вспаханных добродетелью почвах сердца и разума, мы неоценимо поможем нашему падшему естеству возвратиться к первозданному свету, путь к которому лежит через боль, смерть и познание себя.

Если же смотреть на лица любящих – они светлы и красивы. Ангелы благословляют их чувства, когда те искренни, каждую секунду славословя Создателя, наделившего любовью человеческие сердца и открывшего им, что сам является Ею.

Перед тем, как взгляды влюбленных встречаются – между ними прекращается время. А момент их встречи – не что иное, как исходная точка, с которой когда-то начиналось бытие, растекаясь животворными реками по безымянным просторам вселенной.

^{1 – Хулио Кортасар, «Игра в классики»}

Глава III

Нечто главное все еще ожидало меня, я чувствовал это, хоть и, иногда мне просто наивно хотелось верить в это несуществующее «что-то», приписывая ему неизбежность…

Так я скитался по остановившейся Земле, пытаясь обрести утраченное, или искомое мной всегда, но так и не обретенное окончательно. То же самое я делал, когда Земля пребывала в непрерывном движении и суматохе, предполагал, что где-то здесь, чуть выше небоскребов, там, куда упирается пик Эйфелевой башни, и куда была устремлена Вавилонская, хранятся огромные сундуки набитые ответами на вечные вопросы. Возможно. Вполне возможно. Только избыток знаний, особенно тех, которые находятся под замком, никому не приносил счастья. Разве что гордыню и … одиночество.

Априори не может быть подлинным счастьем превосходство в чем-то над другими, а суть искателей редких знаний нередко заключается именно в этом. В «Книге книг» говорится примерно так:

(вероятно) Истинное счастье способен познать только тот, кто подарил веру отчаявшемуся, утешил плачущего, простил не просящего прощения, полюбил нелюбящего его, но к этому всему – личная корректива –, не мог не добавить от «вероятно», так как подлинно счастливых людей я не встречал, но и всегда следующих этим принципам – тоже.

Столько гипотез, мыслей, предположений нанизаны на нить моего разума, что я даже забыл, какой из них недавно отдавал предпочтение, а какой – давно, познавая все новые и новые философии вне времени. Во всех их есть некоторая часть истины и безумия, во всех их есть некоторые подсказки для того, чтобы не заблудиться в глухом бору отчаянья и ошибок, где каждый из нас временами воет на луну как раненый волк-одиночка, и ложные пути, заводящие в этот бор.

Даже когда нет границ познанию, соприкасаясь с источником универсального знания, всякой философии, я все равно чувствовал пустоту и боль…

Находясь здесь, разве можно сказать, что находишься ближе к Богу или далее от него? это не зависит от места, это не зависит от времени, хоть и нужное их совпадение может привести куда угодно, – все решается внутри нас, а не вне.

Нечего доказывать атеисту, что Бог есть – его нет, радуйтесь, атеисты! Вы правы! Но я бы немного подкорректировал вашу «правоту». Его нет и не будет для того кто сам убеждает себя в этом. Если человек выбрал своей верой – безверие – пускай, это его правда. Правда, как и ложь, у каждого своя, это не истина, принятие которой объединяет и сплачивает, правда и ложь разъединяют, подтверждая тем свою субъективность. Они – одно и то же, все зависит от того, с какого ракурса смотреть и какую сторону принять в суждениях о чем-то конкретном или абстрактном.

Если говорить о безверии с точки зрения веры, то Бог, могущество которого ровняется Его безграничному смирению и милосердию, не станет нарушать такой категорической уверенности в правоте одного из сыновей своих, который во все горло кричит, что сирота. Бога нет там, где Его не примут, Он стучится в двери, но никогда не входит в дом, где будет нежеланным гостем. Неужели нам так жалко для него немножечко веры, немного надежды?

Если же говорить о вере с точки зренья безверия, то зачем обманываться «всемогущим» Богом, который не может даже защитить своих святых, отдавая их на съеденья миру, где Сатана правит бал. Зачем всемогущему Творцу становиться жертвой своих творений? Если бы был Бог – не терпел бы стольких оскорблений со стороны людей, ведь это – бессмысленно! Если бы был тот милостивый Господь, о котором говорилось ранее – разве он заставил бы жить в мучениях ни один десяток миллиардов людей уже тысячи лет из-за оплошности всего двоих? Зачем в него верить, чтобы можно было для успокоения совести ставить во искупления грехов свечи и целовать руки тем людям, которые, зачастую, еще грешнее тебя? Вряд ли такая вера пойдет на пользу, она только сжимает мировоззрение и образованность народных масс, делая из них легко управляемое стадо. Что же это за Вседержитель такой, который стоит у дверей души жалкого грешника, маскируясь под всякий сброд, что же это за вселюбящий Бог, унижающий слабых? Все время заставляющий страдать невинных? Который смотрит, как убивают и насилуют детей?

Что бы там ни было, с какой позиции мы не смотрели бы на Бога и провидение, рассуждая о счастье и гармонии, к которым стремимся все, скажу следующее: каждый человек, если окажется у врат утраченного Эдема(назовем это так) – может открыть для себя всего лишь одну тайну: огненный херувим, который ни за что не позволит ему пройти – ни кто иной, как он сам.

Глава IV

Я понял, что должен идти, что не мне решать – куда, нужно просто позволить кому-то вести меня в нужном направлении. Следуя чему-то невидимому и неизвестному, я с каждым шагом чувствовал, как мое пребывание здесь наполняется смыслом, но не мог понять, почему?

То же самое предутреннее состояние неизвестности, листья, много желтых листьев, ничего не поменялась, стрелка часов даже не дрогнула за всю эту вечность. Туман…

И вот я стоял перед пятиэтажным желтым домом. С него за многие годы слазила краска, как со змеи – старая кожа. Такими забит город, таких сотни, но мне было нужно именно в этот…

Я вошел в подъезд, стены были разрисованы граффити, по потолку, словно дождевая капля по стеклу, ползла небольшая трещинка. Светящимися фонариками меня встретил блеск кошачьих глаз, устремленных, как казалось, мне в лицо, но, обернувшись, я увидел ползущую по стене гусеницу, замершую в неподвижности, как и ее глазастая наблюдательница.

Мне стало холодно, холодно изнутри. Я поднялся на третий этаж, вошел в пятую вправо от лестницы дверь и, сделав еще несколько шагов из прихожей в спальню, стал свидетелем чуда, которое было таковым только для меня, в котором нет ничего сверхъестественного, но это было провидение…

На полу, перед кроватью стоял большой стакан с водой, он был на три четверти пуст. Край одеяла свисал на пол, почти что касаясь шерстяного ковра. Окно было распахнуто настежь, как и тогда, на рассвете.

Я сразу узнал ее…

Знакомое лицо, как будто драгоценный камень пышно обрамляли шелковистые черные волосы. Миниатюрные ступни в махровых носках виднелись из-под одеяла. Она лежала на спине в шелковой ночной рубашке небесного цвета, поверх нее был надет махровый бежевый халат, пояс от которого висел на ручке двери в комнату. Смотря на все это, казалось, я сам застывал, словно едва журчащий ручеек в морозную зимнюю ночь. Я невольно становился частью этой непостижимой неподвижности.

Глава V

Эта женщина… я слишком досконально помню каждый отблеск в ее глазах, каждое крохотное мимическое движение лица от самой незначительной, пустой или исполненной скрытого смысла улыбки.

Она была из тех, в глаза которой невозможно ни влюбиться, в нее влюблялись за их игривую солнечную детскость, и лирическую лунную женственность.

Сейчас я, как никогда, близок к разгадке, но все еще безмерно далек от нее. Как вспомнить то, о вероятности чего способен только выстраивать безосновательные догадки? ту суть, к которой ты должен прийти сам, но для ее обретения нужны двое?

Я стал видеть частицы каких-то событий, конкретных временных отрезков – прямо в тот момент, стоя посреди комнаты – где мы были вдвоем. Вот мы гуляем по весеннему парку, вот жаркая летняя ночь на исходе, наблюдаемая нами с крыши девятиэтажки, вот поздним вечером, сидя друг напротив друга под ивой, возле озера, мы поднимаем бокалы за теплую раннюю осень, и… за нас…

Становилось все очевидней, что где-то есть не только я и, не только она, но – мы. Значит, где-то, «мы» существуем, вместе… или существовали, или же будем существовать, но вместе… любя друг друга. Только там, в вероятном «где-то», я теперь согласен увидеть подлинную реальность, остаться навсегда, надеясь на то, что в этом «всегда» найдется достаточно счастья и любви для нас обоих.

Как же долго я смотрел на нее, не знаю, сколько именно, но, думаю, года длились бы не дольше, чем мой взгляд. Я медленно усыпал ее постель желтыми листьями, вплетая самые яркие из них в роскошные черные пряди, был чувствен и сентиментален.

Она так красива, так царственна… Дева осени, окруженная своими верными подданными, которые щедро дарят последнее ноябрьское спокойствие ее меланхолическому сну.

Я чувствовал, что осень соединяет нас, объединяет вокруг себя наши души, подобно тому, как в далекие-далекие времена теплый очаг сближал вокруг себя, замерзнувших слякотным денем путников и пилигримов.

Осень – пора мысли, пора, когда не хочется быстроты, мимолетности и легкости – желаемо постоянство и любовь, для которых так давно был создан человек, а, значит, каждый из нас…

Я был готов пережить саму жизнь, был готов переждать само время, только бы увидеть ее взгляд, увидеть, как ее сомкнутые глаза пробуждаются ото сна и открывают мне мир, самый большой, самый совершенный из всех. Я был готов умереть, готов рассыпаться на атомы и молекулы и быть навсегда забытым Богом и людьми, только бы перед этим посмотреть ей в глаза… даже если придется сгореть в них навсегда …

P.S.

***

Позволь в тебя влюбиться навсегда,

На свете самой искренней любовью.

Позволь мне жизнь, – минуты и года,

Найти и потерять вдвоем с тобою.

Позволь увидеть мир в глазах твоих,

Незнаемый, но несказанно важный,

Который создан только для двоих,

Который нам дается лишь однажды.

Позволь мне только, я смогу принять

Твоей натуры тонкости и тайны.

Судьба не раз учила и меня,

Что не бывает в мире встреч случайных.

И оттого себе позволил я

Надеяться, пока живу на свете,

Что на мою любовь душа твоя

Когда-нибудь... взаимностью ответит...

Часть вторая

Глава I

Я почувствовал, что не один, ощутил близость той, к которой был устремлен весь мой путь. Она стояла в нескольких шагах от меня, почти в углу комнаты, словно беспомощная жертва чьего-то преследования, попавшая врасплох.

Ее руки упирались ладонями в стену. Казалось, что она боится упасть вперед. Робко взглянув на Деву осени, я быстро устремил взгляд на стоящую напротив меня молчащую девушку, пребывающую, как мне показалось, в еще большем замешательстве, и произнес, делая паузу после каждого слова:

- Не бойтесь, с листьями и … я… все исправлю, такая нелепость… я, просто… даже не могу представиться…и…

В ответ она грустно улыбнулась, словно ожидала от меня каких-то важных слов, не этих, в них было что-то… ранящее ее в самое сердце.

- Нет, неважно, пусть листья останутся, это очень… мило. Она немного прошлась по комнате, продолжая свою тихую невозмутимую речь:

- Думаю, Вы в курсе, что это, она небрежно, но довольно-таки широко взмахнула правой рукой, это… всего лишь черновик. В нем нам дано исправлять, коверкать, перековеркивать – все равно эта бумажка отправится в урну, вернее – уже отправилась, просто мы еще не дожили до этого.Ее конечный вариант давно опубликован, слишком давно, чтобы надеяться что-то изменить в оригинале.

В ее словах была доля иронии, слышались нотки грусти, переходящие к концу фразы в глубокое сожаление, скрываемое совсем по-аматорски.

- Я… вижу Вас впервые? Мой голос был словно ненастроенный, пару раз уроненный грузчиками с лестницы рояль.

- Если Вы спрашиваете, (она совсем незначительно повернула голову вправо, отвела глаза, и, немного помолчав, продолжила), значит – да, Вы видите меня впервые,… как и я… Вас.

- Я бы… представился…

- Да, резко бросила она, Вы уже пытались сообщить об этом, понимаю: Вы не можете представиться, так как не помните, кто Вы.

- А…

- Мне тоже нечего сказать, я знаю о себе столько же.

- Но почему мы с Вами встретились? Это же невозможно…

- Наверное, Вы просто еще не поняли: «невозможно» не существует. Вернее, да, есть то, что более вероятно, есть то, что – менее, но «невозможно»! Оно выдумано людьми, которые слишком мало знали и совсем не умели верить…

- Мы должны были встретиться, это – не случайность, нет... знать бы зачем... Вы, Вы знаете, почему оказались здесь?

- Я знаю, зачем Вы здесь…

Мне показалось, что лицо незнакомки приобрело выражение таинственности, всезнания и превосходства.

- Если Вам и вправду что-то известно... – все мое естество внимало ей, любому движению ее губ. Молчание со стороны незнакомки придавало той еще большую значимость и становилось для меня невыносимым.

- Пожалуйста, не молчите, зачем?

- Зачем? Хм, а чтобы мне скучно не было.

В глазах ее блеснула детскость, и немного лукавая улыбка молнией пронеслась от одного края губ к другому…

Глава II

Она первая перешла на «ты». Меня это обрадовало. Думаю, мы вдвоем чувствовали, что оказались очень далеко от тех краев, где есть место бесполезному формализму. Здесь что-то даже немного понуждало к искренности и доверию. Или же таинственный хронотоп этого странного измерения совсем не причем, и дело в нас самих? В ней?

Неважно, я и вовсе утратил серьезность оценки происходящего, подчинившись воле моей прекрасной спутницы, которая, даже не назвав своего имени, действительно дала мне ответ, только не словами или какой-то сутью, а собой.

Нам нравилось то, что из неизвестности возродилось понятие «мы». И я, и она, выйдя из дому, стали чувствовать себя свободнее, вернее, мне стало легче от того, что с ее плеч упал какой-то тяжелый груз. Легкими и быстрыми шагами, словно балерина, которая первой выходит на сцену, богиня танца, оказавшаяся перед следящими за каждым ее движением глазами смолкших зрителей, девушка пробежала в сторону усыпанной листьями аллеи. Я растерялся, но, предварив любое мое движение к ней на встречу, она резко обернулась, ударив своим ошеломляющим взглядом мне в лицо, словно плетью, игриво и дико.

Через минуту моя спутница смотрела на меня иначе. Чутко и ласково, словно излечивая рану от удара, нанесенного ею же. Я стоял на месте, в нескольких шагах от нее. Незнакомка возвела руки к небу и, оборачиваясь на носочках вокруг своей оси, повторяя путь часовой стрелки, вытягивалась все выше, вот уже касалась почвы только большими пальцами ног, и неспешно, не прилагая никаких усилий, оторвалась от земли, словно лист от ветви, но ввысь.

Спустя некоторое время, она начала кружиться против часовой, плавно и постепенно опускаясь вниз. Через какой-то миг девушка стояла прямо передо мной, снова обняв меня своим теплым взглядом.

- Знаешь, что мне здесь нравится? Спросила она.

- Что же?

Я задал этот типичный вопрос, уже не интересуясь ответом, в тот момент наши глаза и души познавали друг друга.

- Осень – кратко ответила она, и немного помедлив, продолжила: поздняя, предутренняя осень. Мне всегда казалось, что эта пора проходит слишком быстро. Зиму я вовсе не люблю, тем более – южную, а теперь,скорее кончится вся вечность, чем эта затянувшаяся осень…

- Будет очень банально, если я скажу то же самое, только как бы по-своему, намекая на то, что мы думаем об одних и тех же вещах, и вообще – созданы друг для друга?

Я решил поддержать ее легкую и шутливую манеру, хоть сказал то, что думал всерьез и взаправду. Она почувствовала это, почувствовала, даже не подав виду.

- Смотря насколько по-своему…

Да, это было сказано фривольно и иронично, но я чувствовал тайную тревогу в каждом ее слове. Смехом и иронией человек иногда пытается победить то, чего и понять не в силах, он старается таким образом приблизить из ряда вон выходящее к своей повседневности, если довелось впритык столкнуться с подобным. Он хочет показать, в первую очередь, самому себе, что все это – сущие пустяки, над которыми и подшутить не грех. Знаете, я очень понимаю таких людей, и, не секрет, что сам принадлежу к их числу.

Глава III

Мы очень сблизились. Я знал ее, а она знала меня – в этом нет сомнений.

Нам было ровным счетом все равно, что на целом свете мы одни, а вокруг ничего не менялось и не происходило. Чтобы почувствовать вкус ночи – хватало просто подумать о той части земного шара, которая пребывала в этом времени суток и вслед за мыслью мыслящий сам перемещался туда.

Наши души становились почти не разделимыми, вливаясь друг в друга и проникая во все самые сокровенные уголки мыслей и тайн. Несмотря на это, я чувствовал, что у нее в рукаве есть несколько спрятанных карт.

Она видела больше, чем было открыто моему взгляду. Иногда, идя со мной по тихой ночной аллее, она, вдруг, начинала судорожно, в страхе оборачиваться назад, чего-то боясь. Бывало и такое, что всей своей душой она как бы ныряла в мою, пытаясь спрятаться, укрыться от опасности. На мои вопросы отвечала простодушным недоумением или, попросту, отшучивалась.

Чем дольше мы были вместе, тем больше странностей я замечал. Однажды, написав на прибрежном краешке Черного моря рябиновой кистью поэму, посвященную ей, я застал ее плачущей. Как она увидела меня, закончившего поэму и стоящего перед ней – попыталась скрыть слезы и начала какой-то совершенно бессмысленный разговор.

После, я стал замечать, что та, чьего имени я даже не знал, уже не могла прикоснуться ни к чему из предметов материального мира. Для меня же это, как и прежде, не составляло труда подобное.Если раньше моя таинственная спутница могла совершать определенные действия, а сейчас – нет, следовательно, время спит не так крепко, как хотелось бы.

Я чувствовал, что она хотела мне что-то сказать, но не решается, а, иногда, находясь рядом со мной, была несказанно далеко, оставляя мне только некоторую часть себя, которая становилась все незначительней.

Повторялось это чаще и чаще…

Глава IV

Мы сидели на самом верхнем ярусе Колизея, над Римом, в густых водах лиловой небесной бесконечности проплывала полная луна, застигнутая нами в тот момент, когда по всей округе было разлито терпкое, ледяное вино поздней ночи, отдающее привкусом гвоздики и меда, страсти и блаженства, откровения и загадки.

Мы были счастливы и думали, что дальше самой отдаленной звезды нашей галактики остались беды и печали, мы наслаждались друг другом, были такими непобедимыми…, не зная о поражении, которое уже настигало нас, словно преследовательские пули – самонадеянных беглецов.

Разговоры между нами были почти бессмысленными – нам просто нравилось слушать друг друга и находить гениальность в самых простых и обыденных фразах. Эта ночь казалась особенной. Лучшей из всех. Хоть других мы здесь и не нашли бы.

Именно поэтому мне было сложно решиться на такой безумный шаг, тогда когда все было бесконечно прекрасно. Но это не продлилось долго. Я снова увидел в ее глазах животный страх, настолько сильный, что испугался сам, даже не зная, чего, словно отражения некой неизреченной тьмы, некого первобытного ужаса, который испытал первый человек, когда отрекся от Бога и лишился всего, чем обладал прежде.

Дата добавления: 2015-10-28