Пиренейский полуостров

В некоторых городах Пиренейского полуострова капитализм также представляется рано расцветшим. То, что нас известно из средних веков о Барселоне, ее торговом и морском праве (а известно очень немногое), позволяет вывести заключение, что здесь по крайней мере уже в XIV столетии имело место сильное проникновение в деловой мир капиталис­тического духа. Наше внимание обращается затем снова к событиям в Португалии и Испании, когда в XV столетии учащаются путешествия с целью открытий, приводящие в конце концов к обоим великим географи­ческим открытиям к конце XV столетия. Нет сомнения, что тогда широ­кие круги населения в приморских городах Пиренейского полуострова одушевляла ненасытная жажда золота, но также и смелый предпринима­тельский дух, и оба эти фактора в течение XVI столетия в завоевательных походах в Америку и в колонизации новой части света достигают боль­шой силы и созидательной способности. Но этими завоевательными похо­дами и колонизационными предприятиями капиталистический дух ис­панцев и португальцев отнюдь не исчерпывался: мы видим, что лиссабон­ские купцы ведут торговлю со вновь открытыми и приближенными об­ластями Запада и Востока - торговлю, которая по объему, во всяком случае, далеко превосходила итальянскую; мы видим, что севильцы на­гружают привозящие серебро корабли в обратный путь товарами. Мы встречаем, однако, в XVI столетии в различных местах широко распрост­раненную промышленность, которая позволяет сделает заключение о достаточно значительном развитии капиталистического духа. В Севилье стучало 16 000 ткацких станков, которые давали работу 130 000 людей (183); Толедо перерабатывал 430 000 фунтов шелка, причем 38 484 челове­ка находили себе занятие; значительные шелковые и шерстяные ману­фактуры мы находим в Сеговии (184) и т.д.

А потом в XVII столетии наступает полное оцепенение, о котором так часто рассказывалось. Предпринимательский дух ослабевает, деловые интересы угасают: дух нации отчуждается от всего хозяйственного и обращается к церковным и придворным или рыцарским делам. Как на земледелии, так и на торговле тяготело теперь пятно занятия, не подо­бающего человеку хорошего рода. Это было то, что казалось иностранно­му наблюдателю - итальянцу, нидерландцу, французу, англичанину - таким непонятным, что они обозначили это испанской ленью. "У всех, - говорит Гвиччиардини, - в голове дворянское самомнение. В 1523 г. кортесы принесли просьбу королю, чтобы каждый испанец мог носить шпагу; два года спустя они произносят великое слово, что гийосдальго лучшей природы, чем плательщики податей" (185). Гийосдальго рассмат­ривались как истинное зерно нации: государственные должности предо­ставлялись им; города были недовольны, если кто-нибудь, занимавшийся промыслами, делался у них коррегидором; кортесы Арагоны не потерпе­ли бы в своей среде никого, кто когда-нибудь занимался куплей-прода­жей; коротко говоря, благоволение общественного мнения было обраще­но на сословие гийосдальго. Каждый желал вести свою жизнь, как они, в

[107]

высокой чести и без тягостного труда. Бесчисленное множество людей предъявляли справедливые и вымышленные притязания на привилегии гидальквии; об этом шло столько споров, что в каждом суде всегда для них была предоставлена суббота; она использовалась целиком, и все же ее часто нехватало. Естественно, что впоследствии образовалось вообще известное отвращение против ремесла и торгового занятия, против промышленности и трудолюбия. (Ранке, у которого я заимствую эти строки (186), продолжает затем, что нас, однако, уже совершенно не касается: "Разве это уже так безусловно прекрасно и похвально - посвя­тить свои дни занятиям, которые, будучи сами по себе незначительными, все же заставляют посвящать всю жизнь на то, чтобы наживать деньги от других? Лишь бы только вообще заниматься благородным и хорошим делом!") "С материальными интересами дело обстоит так же, как и с другими людскими делами. Что не пустит живых корней в духе нации, не может достичь истинного расцвета. Испанцы жили и творили в идее католического культа и иерархического мировоззрения; использовать его как можно шире они считали своим призванием; их гордость состояла в том, чтобы удержать то положении, которое делало их к тому способны­ми; впрочем, они стремились наслаждаться жизнью в веселом времяпре­провождении, без тягот. К трудолюбию и наживе путем прилежного труда они не питали никакой склонности" (187).

Доказательства совершенно чуждого капиталистическому духу стиля их жизни я приводил уже раньше: см. выше с. 107. И в колониях, где по­селились испанцы и португальцы, стал скоро господствовать тот же дух (188).

З.Франция

Франция во все времена была богата крупными и гениальными пред­принимателями преимущественно спекулятивного духа: быстрыми, все­объемлющими в своих планах, решительно действующими, полными фантазии, немного хвастливыми, преисполненными увлечения и подъе­ма, что достаточно часто ставит их в опасность потерпеть крушение или даже кончить тюрьмою, если они раньше еще не ослабли или не были сломлены физически. Таким типом был Жак Кёр, живший в XV столе­тии, - тот человек, который силой своей гениальной личности на корот­кое время привел в состояние блестящего расцвета французскую круп­ную торговлю. Он владеет семью галерами, дает работу 300 факторам и поддерживает сношения со всеми большими приморскими городами мира. "Милость, которою он пользовался у короля (он был казначеем Карла VII), приносила пользу его коммерческим предприятиям в такой мере, что никакой другой французский купец не мог с ним конкуриро­вать. Более того, контора этого одного человека представляла собою мировую торговую силу, которая соперничала с венецианцами, генуэзцами и каталонцами". Суммы, которые он собирал в этой торговле, а также и путем некоторых не совсем безукоризненных финансовых операций, он употреблял на то, чтобы сделать весь двор своим "должником" и тем

[108]

самым, в конце концов, своим врагом, Конец его известен: обвиненный в государственной измене, в подделке монеты и т.д., он арестован, лишает­ся своего имущества и подвергается изгнанию.

Вполне родственное явление представляет в эпоху Людовика XIV великий Фукэ.

и эти авантюристы-спекулянты весьма крупного калибра, рядом с которыми многочисленные мелкие ведут свое дело в подобном же духе, остались до наших дней - до Лессепсов и Бонкуров, Рошфоров, Эмберов и Депердюссенов - особенностью Франции! Саккары!

Немножко жестоко, но в основе метко охарактеризовал этот несколь­ко "ветреный" характер предпринимательства своих соотечественников уже Монтень, сказав о них однажды: "Я боюсь, что глаза наши больше нашего желудка; и у нас (при завладении новой страной) больше любо­пытства, чем постоянства: мы обнимаем все, но в наших руках ничего не остается, кроме ветра" (189).

Здесь нет противоречия, если мы в то же время во Франции со времени Кольбера до сегодняшнего дня слышим трогательные жалобы о "недос­татке предпринимательского духа" у французского коммерсанта. Эти жалобы, очевидно, относятся, к большой массе средних купцов и про­мышленников и к "солидным", хотя и обладающим более далекой перспективой предприятиям. "У наших купцов, - жалуется Кольбер, - нет никакой инициативы, чтобы браться за вещи, которые им не знакомы" (190). Какой труд затрачивал этот в самом истинном смысле "предприим­чивый" государственный человек, чтобы преодолеть косность своих соотечественников, когда дело шло, например, об основании заморской компании, как "Compagnie des Indes Orientates"! Тут устраиваются заседа­ния за заседаниями (с 21 по 26 мая 1664 г. - три), в которых богатых и влиятельных купцов и промышленников обрабатывают, чтобы они решились подписаться на акции (191) (то же и ныне, когда "Научная академия" или "Восточное общество" должны быть основаны на добро­вольные взносы богатых людей).

Прочтите книги Сайу, Блонделя и других основательных знатоков французской хозяйственной жизни, и вы увидите, что они настроены на тот же тон, что и заявления Кольбера.

Косным, даже ленивым слыл французский коммерсант - прежнего времени. "Патриотический купец", с которым мы уже частенько встреча­лись на нашем пути (192), жалуется в середине XVIII столетия на то, что во французских предприятиях так мало работают; он бы хотел, чтобы его сын работал "день и ночь", "вместо двух (!) часов в день, как это обычно во Франции". Впрочем, книга сама служит доказательством, что дух Франклина во Франции того времени далеко не у всех купцов пустил корни: она полна романических идей, полна увлечения, полна рыцарских склонностей - несмотря на ее тоску по американскому укладу жизни.

Этому слабо развитому капиталистическому духу соответствуют (и соответствовали: дух французской нации в этом отношении в течение последних столетий остался поразительно неизменным) положительные идеалы французского народа. Тут мы встречаем (по крайней мере еще в

[109]

XVIII столетии), с одной стороны, сильно выраженные сеньориальные склонности. Мы снова читаем, как наш свидетель, патриотический купец, горько жалуется на эту роковую склонность своих соотечественников к расточительной жизни; на то, что они, вместо того чтобы вложить свое богатство в капиталистические предприятия, употребляют его на ненуж­ные расходы для роскоши - и это причина, почему во Франции за ссужа­емый капитал в торговле и промышленности приходится платить 5—6%, тогда как в Голландии и Англии его можно получить за 2,5-3%. Он полагает, что ссуды деловому миру за 3% гораздо выгоднее и разумнее, чем "покупка этих прекрасных на вид имений, которые не приносят ни­чего" (193).

С другой стороны, красной нитью проходит через всю французскую хозяйственную историю задержка развития капитализма вследствие другой особенности или, как говорят враждебно настроенные к капита­лизму судьи, дурной привычки французского народа - его предпочтения обеспеченного (и уважаемого) положения чиновника. Эта "язва погони за должностями" ("la plaie du fonctionnarisme"), как ее называет один рассудительный историограф французской торговли (194), французское чиновничье безумие ("la folie frangaise des offices"), как определяет дру­гой, не менее богатый показаниями автор (195), с которым соединено презрение к промышленным и коммерческим профессиями ("ie dedain des carrieres industrielles et commerciales"), начинается с XVI столетия и не исчезла еще и сегодня. Она показывает незначительную силу, которую имел во Франции капиталистический дух с давних пор: кто только мог, удалялся от деловой жизни или избегал в нее вступать и употреблял свое имущество, чтобы купить себе должность (что вплоть до XVIII столетия было повсюду возможно). История Франции - доказательство распростра­нения этого обычная на все свои населения.

В тесной связи с такого рода склонностями стоит - что можно с одина­ковым правом рассматривать как причину и как следствие — то слабое уважение, с которым во Франции относились к торговле и промышлен­ности, можно уверенно сказать, до июльской монархии. Я не имею при этом в виду ни того, что богатые стремились к дворянству, ни того, что дворянство до конца XVIII столетия рассматривалось также и как соци­ально привилегированное сословие, ни даже законодательного предписа­ния, которым купеческое состояние лишалось прав дворянства ("dero­ger") (такое представление было обычным и в Англии и, в сущности, ведь еще не совсем исчезло и ныне). Нет, я разумею ту оскорбительно низкую оценку торговой и коммерческой деятельности, те оскорбительно пре­небрежительные отзывы о ее социальной ценности, которые мы в такой ярко выраженной форме вплоть до XVIII столетия встречаем (кроме Испа­нии), пожалуй, только во Франции.

Если хороший знаток характеризует настроение верхних обществен­ных слоев Франции в XVI столетии словами: "Если есть на свете презре­ние, то оно относится к купцу" ("s'il a mepris au monde, il est sur ie mar-chand" (196), то это уже не было бы применимо относительно Англии того времени (в то время как для Германии, как мы еще увидим, это могло бы

[110]

иметь применение); заявление же, подобное заявлению Монтескье (и оно не является единичным), в середине XVIII столетия было бы немыслимо даже в Германии того времени: "Все погибнет, если выгодная профессия финансиста обещает стать еще и уважаемой профессией. Тогда отвраще­ние охватит все другие сословия, честь потеряет все свое значение, мед­ленные и естественные способы выдвинуться не будут применимы и пра­вительство будет потрясено в своих коренных основах" (197).

Германия

Что в Германии капиталистических дух начал развиваться и распрост­раняться в эпоху Фуггеров (а может быть, кое-где уже и раньше), это мы не можем подвергнуть сомнению. Главным образом мы наблюдаем здесь отважное предпринимательство, которое наряду с осторожной купечес­кой торговлей и "закладничеством" составляет характерную черту того времени.

Но я хотел бы предостеречь от переоценки, хотел бы совершенно про­гнать представление, будто капиталистический дух в Германии даже в XVI столетии достиг такой высокой степени и широты развития, которая бы допускала хотя бы отдаленнейшее сравнение со степенью развития капитализма, например, в итальянских городах уже в XIV столетии.

То, в чем мы должны отдать себе отчет, чтобы правильно судить о сос­тоянии капиталистического духа в Германии, скажем, в XVI столетии (когда, по общему признанию, его развитие достигло зенита), - это глав­ным образом следующее.

1. Всегда могли существовать совершенно единичные случаи, в кото­рых проявлялась капиталистическая природа. "Общественное мнение", интеллигенция, передовые умы в своих суждениях согласно и притом категорически отвергают всякое проявление нового духа. То, как Лютер отзывается о "фуггерстве"⁶², доказывает это так же, как и заявления таких людей, как Ульрих фон Гуттен и Эразм Роттердамский (198). Но эти воззрения вовсе не ограничиваются кругом дворянства и ученых. Они были вполне народными. Себастьян Франк перевел сочинение Эразма (199), и перевод имел большой успех. Трактар Цицерона "Об обязаннос­тях", в котором он делает известные заявления о низкой ценности "тор­говли" (в "мысле барышничества), стал в этом столетии родом настоль­ной книги благодаря огромному распространению многочисленных его переводов (200). Все это позволяет заключить о том, что капиталистичес­кое мышление и оценка оставались еще только на поверхности немецкой народной души.

2. Но могут полагать, что та резкая критика, которой современники подвергают капитализм, есть как раз доказательство того, что он быстро достиг сильного расцвета. Это до известной степени правильно. И если обращать внимание только на размеры предприятий, высоту цен, силу многополистических тенденций, то степень развития капитализма в Гер­мании в то время была сравнительно высокая. Но следует помнить, что капиталистический дух имеет еще многие другие составные части и они-

[111]

то в то время у нас достигли только скудного расцвета. Я имею в виду все то, что мы назвали отчетностью. Как слабо она была развита в Герма­нии в XVI столетии, этому я уже привел несколько свидетельств. Я на-понимаю о деловых книгах, как у Отто Руланда (XV столетие), о деловых отчетах, как у Лукаса Рема (XVI столетие), которые все не выдерживают никакого сравнения с подобными же памятниками итальянского духа XIV и XV столетий. Отчетность не пропадает. Однако как слабо она была развита в Германии еще в XVIII столетии в сравнении с вошедшими в обычай приемами английской и голландской деловой жизни, я уже ука­зывал.

3. Во всяком случае, этот "пышный расцвет" капиталистического духа в XVI столетии (если уж говорить о таковом) был кратковременным. Еще в течение XVI столетия в Германии начинается тот процесс феодализа­ции, с которым мы уже ознакомились в Италии, и совершенно всасывает важнейшие семьи предпринимателей. Новые же поколения буржуа име­ются в течение следующих двух столетий только в очень ограниченном количестве, и их имущества имеют очень скромные размеры. Только в XVIII столетии начинается более оживленная промышленная и коммер­ческая жизнь, которая потом снова еще раз ослабевает к началу XIX сто­летия. Можно без преувеличения сказать, что настоящий новый расцвет капиталистического духа в Германии начинается только с 1850 г.

Что в настоящее время Германия борется с Соединенными Штатами за венец высшего совершенства капиталистического духа, это никем не оспариваемый факт. Если хотеть поэтому познать своеобразие современ­ного предпринимательства в Германии, то нужно только прочесть то опи­сание, которое в 13-й главе я даю о сущности современного экономичес­кого человека вообще: немецкий предприниматель представляет собою ныне (наряду или, скажем, вслед за американцем) самый чистый тип этой человеческой разновидности. Что его, быть может, отличает от других также современных типов (201), это:

а) его приспособляемость: наше превосходство на мировом рынке по­коится в последнем счете на этой способности удовлетворять особеннос­тям покупателей, как это бесчисленное количество раз быть установлено рассудительными наблюдателями; оно покоится также и на верной оцен­ке специальных условий и на приспособлении к ним, когда дело идет, например, об устройстве фабрики за границей;

б) его крупный организационный талант, выражающийся в наших крупных судоходных предприятиях, крупных банках, электрических обществах, подобных которым не создает никакая другая нация, даже и американцы;

в) его отношение к науке. И это также ныне общепризнанный факт, что наши крупные отрасли промышленности - именно электрическая и хи­мическая промышленность - обязаны своей победоносностью прежде всего полной самопожертвования заботливости о научном обосновании и проникновении в сущность производственных процессов.

В настоящий момент должно решиться отношение немецкого предпри­нимательства к другому комплексу наук: к наукам о хозяйстве. Дело

[112]

имеет почти такой вид, как будто и здесь особенностью капиталистичес­кого предпринимателя в Германии станет понимание того, что существен­ной составной частью успешной предпринимательской деятельности яв­ляется пропитывание своего производства научным духом. Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что уже ныне метод ведения дел, т.е. отчетность как предмет изучения, достиг высшего развития в немец­ких школах предпринимателей.

Голландия

Быть может, Соединенные Провинции являются тем местом, где капи­талистический дух впервые достиг полного расцвета, где он нашел рав­номерное по всем направлениям и до тех пор невиданное развитие и где он опять-таки впервые овладел целым народом. В XVII столетии Голлан­дия, бесспорно, вполне образцовая страна капитализма; ей завидуют все другие нации, которые в стремлении к соревнованию с Голландией сами осуществляют величайшие напряжения; она высшая школа всех коммер­ческих искусств, рассадник мещанских добродетелей. Мореходный воин­ственный народ, но не имеющий также соперников и во всех хитростях и уловках торгашества, иногда трясущийся в дикой спекулятивной горяч­ке (как мы сами могли установить) и затем становящийся центром меж­дународного биржевого оборота. Достаточно напомнить все эти извест­ные факты.

Чтобы доставить читателю особенное удовольствие, я приведу здесь краткое и все же вполне исчерпывающее описание состояния делового расцвета, которого Голландия достигла в XVII в., у Ранке:

"Теперь Голландия извлекала свою пользу из продуктов всего мира. Она выступала вначале посредником между потребностями восточных и за­падных стран на соседних морях. Дерево и хлеб, которые давали одни, соль и вино, которые давали другие, она меняла одно на другое. Она посылала свои суда на ловлю сельдей во все северные воды: оттуда она везла их ко всем устьям текущих из южных стран рек, от Вислы и до Сены. Вверх по Рейну, Маасу и Шельде она доставляла их сама. Голланд­цы плавали до Кипра за шерстью, до Неаполя за шелком; теперь берега древних финикийцев должны были платить дань такому отдаленному германскому народу, до земли которого они сами вряд ли когда-либо доходили. Голландцы накопили теперь крупнейшие запасы различных предметов торговли. В их амбарах Контарини в 1610 г. нашел 100 000 меш­ков хорошей пшеницы и столько же ржи; а Рэли уверяет, что у них всегда было запасено 700 000 квартеров хлеба, так что они могли приходить на помощь и своим соседям в случае настоятельной нужды, конечно, не без эольшой выгоды - год неурожая равнялся для них семи хорошим. И они отнюдь не ограничивались тем, чтобы вновь вывезти ввезенный продукт, даже к чужому труду они охотно что-нибудь добавляли. Они ввозили около 80 000 штук сукна из Англии, но неокрашенного; они только приго­товляли его к обычному употреблению и получали потом от продажи большую выгоду.

[113]

Если они, таким образом, держали уже в руках крупную долю евро­пейской торговли, то все же самая блестящая выгода и истинная слава их мореходства была связана с Ост-Индией. Из всех враждебных действий, которые они выполнили против Испании, индийское предприятие было тем, которое наиболее испугало короля и нацию, явилось наиболее жесто­ким уларом, а деятельности самих голландцев придало самый мощный размах. Контарини восхищается порядком, в котором они около 1610 г. ежегодно посылали туда от десяти до четырнадцати кораблей; он опреде­ляет капитал общества в б 600 000 гульденов. Это грандиозное, объемлю­щее мир движение повело их потом дальше; они плавали и в неизвестные страны. Их старания найти северный пролив, путешествия их "Heemskerke" окончательно затмили морскую славу других наций.

Тогда все гавани, бухты, заливы Голландии были полны кораблями; все каналы внутри страны покрыты судами. Существовала характерная поговорка, что так столько же народа живет на воде, сколько на земле. Насчитывали 200 самых крупных, 3000 средних судов, имевших свою главную стоянку у Амстердама. К самому городу примыкал густой, тем­ный лес их мачт.

Амстердам при таких условиях необыкновенно вырос. За 30 лет он был дважды значительно расширен. Расказывают, что в 1601 г. там было выстроено 600 новых домов. За квадратный фут земли давали 1 скудо, рассказывает Контарини. Он насчитывает в 1610 г. 50 000 жителей.

Тогда процветали промыслы; работы выполнялись превосходно. Бога­тые оставались умеренными и бережливыми, и многие, продававшие тончайщее сукно, сами одевались в грубое; бедные имели свое пропита­ние; праздность наказывалась. Тогда стало обычным делом отправляться в путешествие в Индию; научились плавать со всяким ветром. Каждый дом сделался школой судоходства; не было ни одного без морской карты. Могли ли они уступить врагу, они, столь всецело покарившие моря? Гол­ландские корабли пользовались славой, что они скорее сжигают себя, чем сдаются".

В виде дополнения к этому замечательному описанию я добавлю толь­ко, что Голландия слыла в то время образцовой страной, в особенности также благодаря культивированию мещанских добродетелей и развитию отчетности, - факт, в обоснование справедливости которого я привел уже ряд показательных свидетельств.

И что сталось с этим развитым капиталистическим духом? Отдельные составные части его - именно упомянутые в конце — остались; другие зачахли или совершенно исчезли. Уже в течение XVII столетия уменьша­ется воинственный дух, который в прежние времена придавал характер­ную черту всем морским предприятиям; в XVIII столетии затем все более и более съеживается и предпринимательский дух: буржуа, правда, не "феодализируется", как в других странах, но - как бы это можно было охарактеризовать - он подвергается ожирению. Он живет на свою ренту, которую ему доставляют, хотя он и сидит сложа руки, либо колонии, либо ссуженные им деньги. Голландия становится, как известно, в XVIII столетии денежным заимодавцем всей Европы. Интерес к капиталисти-

[114]

ческим предприятиям какого бы то ни было рода уменьшается все более. "Голланды перестали быть купцами; они сделались комиссионерами; и из комиссионеров они, в конце концов, сделались заимодавцами" (Луцак). Кредит мог быть государственным и вексельным акцептным кредитом, это было безразлично: предпринимательский дух был, во всяком случае, сломлен, когда это предоставление кредита сделалось главным занятием буржуа.

Дата добавления: 2015-11-04