Глава 19. На Дону

Еще не сошла зима, еще не стаял белый лед на реках, еще, наверное, хлопал рукавицами озябший старый актер на своей захолустной сцене, а советские войска уже шли в развернутое наступление на Дону.

Форсировали по льду, который потерял уже свою новогоднюю прочность. Многие гибли в полыньях, в дырах, шипящих и свистящих, пробиваемых вражескими снарядами, но все равно шли валом и врассыпную, с криками и молча, под красным знаменем и без знамени.

Среди солдат, бегущих по донскому льду на позиции итальянских «берсальеров», был и Дунаев. В распахнутом полушубке, с пистолетом в руках, с красным лицом бежал он среди других. И в громовом крике «Ура!», вздымаемом на донских берегах, была и его доля.

Наконец‑то сбылась его мечта: он оказался в строю, на передовой, идущим бок о бок с другими ребятами в атаку. Тут бы ему и погибнуть счастливым от метко пущенной пули итальянского снайпера. Но не тут‑то было. Дунаев был лишь по своему мнению вместе со всеми, на самом же деле ни свои, ни чужие его не видели, и можно считать, что его там не было. Если же бы оказался он там на равных правах с другими, то, наверное, не испытывал бы того захватывающего счастья, которое несло его вперед, на итальянские позиции. Скорее всего, ничего бы не испытывал, как не испытывали ничего, кроме желания выжить, бегущие вокруг него солдаты.

Но Дунаев об этом не думал. Он предпочитал в эти минуты атаки не думать о том, что он вовсе не солдат, а вообще неизвестно кто. Это «перевоплощение в человека» зашло так далеко, что он вдруг, на пустом месте, поскользнулся и упал. И хотя он тут же поднялся и снова побежал, оказалось, что все убежали далеко вперед – там кипел бой. Дунаев добежал до берега, до вражеских окопов, но бой уже кончился. Время странно дергалось. Вокруг лежали роскошные трупы «берсальеров», отборных солдат итальянского короля, чьи мертвые лица покрывал темный загар, оставшийся от солнца Ливии и Эритреи. Дунаев побродил среди трупов и спустился обратно к реке. Живых не встретил, куда‑то они все подевались. Зато ярко синела вода сквозь разбитый лед, отражая вдруг прояснившееся небо. И внезапно остро и радостно повеяло, как бывает в феврале, приближающейся весной, и огромным речным простором, и победой.

Наконец‑то наступление! Решительное, всем фронтом. Катастрофическое для врага! Наконец‑то немцы отступают, бегут румыны, венгры, итальянцы… Дунаев вздохнул полной грудью. И сердце его, многому научившись от спящей Машеньки, само сложило стихотворение:

Мы идем, мы идем, мы на запад идем,

Мы на Запад идем вслед за солнцем!

И мы нашим врагам истребленье несем:

Скоро стукнем им прямо в оконце.

Враг забьется в подвал, враг закроет лицо,

Чтобы скрыть безутешные слезы…

Но мы крикнем: «Вставай! Выходи на крыльцо!»

И подхватят весенние грозы.

И он выйдет дрожащей походкой, сутул,

Приподняв обагренные руки…

Ты пощады не жди! Слышишь радостный гул?

Всех достанем, проклятые суки!

А потом, когда станете вы шелухой,

Всех простит наше сердце – так надо!

Только горсточка красной рябины сухой

Сохранит горький дым Сталинграда.

«Стану после войны писателем», – подумал Дунаев и мельком представил себе небольшой сборник стихов с тисненой фронтовой звездочкой на переплете и с посвящением «Машеньке, моей ненаглядной учительнице и советчице». Он прошел несколько шагов, и вдруг что‑то пронеслось мимо него, и в воду, у самого берега, подняв корону сверкающих брызг и мелких ледяных осколков, упал большой красный резиновый мяч. Упал и закачался на воде, блестящий, отражающий боками игру света в воде.

Дунаев стал удивленно осматриваться – кто бросил мяч? Но никого не было. Он наклонился, поднял в земли чью‑то винтовку со штыком и осторожно подогнал мяч к берегу. Затем взял его в руки. В то же мгновение все как‑то отодвинулось, подернулось какой‑то полупрозрачной пленкой. Время пошло быстрее, и события за пленкой текли, словно юркий ручеек крови по лезвию штыка. Он снова шел куда‑то вместе с войсками, и были атаки, обстрелы, они занимали все новые и новые полуразрушенные города, городки, деревни. Пообок мелькали знакомые лица: сухонькое лицо Константина Константиновича, вытаращенное личико Максимки, лица Радужневицкого, Радного… Они то мчались вперед, сидя на горячей броне танка, то поднимались в небо и летели над войсками, то струились под землей по тесным туннелям. По‑прежнему были битвы и жаркие стычки с врагами. Они сменяли друг друга, не оставляя воспоминаний.

Он очнулся на улице какого‑то большого, только что отбитого у немцев города (кажется, это был Ростов‑на‑Дону). Пленка вдруг исчезла, он увидел снова яркое солнце, дома, дымы, полевую кухню на площади. Очередь возле нее и повара в гимнастерке, раскладывающего дымящуюся кашу по железным мискам. Люди толпились, протягивали руки за мисками. Этот кусок города чудом сохранился среди развалин. Откуда‑то парторг знал, что Ростов‑на‑Дону отбит на этот раз ненадолго, что немцы рядом и собираются с силами для контрнаступления, которое, видимо, будет удачным. На Дунаеве была солдатская шинель, вещмешок за плечами. Он пошел куда‑то, по старой разбитой мостовой, бессмысленно улыбаясь синему небу, заборам, воронкам, печным трубам, проезжающим мимо военным машинам. Затем он заметил старуху, которая вела за руку маленькую девочку. Чем‑то они отличались от остальной толпы. Они шли медленно: старуха тащилась, хромая и раскачиваясь, девочка шла за ней, немного поотстав и часто оглядываясь. Она посмотрела на Дунаева. Отчего‑то он пошел за ними.

Пройдя минут десять по какой‑то из улиц, он обогнал их и остановился, присматриваясь. Ему хотелось видеть их лица.

Они неторопливо приблизились. Старуха древняя, смуглая, улыбающаяся, с медными зубами. Ее лицо уродовал шрам в форме свастики – видимо, измывались фашисты. Одежда нищенская.

Дунаев наконец понял, что было в них странного. Странность скрывалась в сочетании этой старухи и этой девочки. Девочка (лет семи, не более) отличалась от окружающих свежестью и нарядной пухловатостью лица, румяными щечками и тем надменно‑изнеженным выражением округлых губ и глаз, какое встречается у детей богатых и избалованных, никогда не видевших ни войны, ни нужды. Старуха на Дунаева даже не взглянула: она смотрела прямо перед собой, торжественно усмехаясь и блестя своими медными зубами. Они протащились мимо и свернули в переулок. Девочка снова обернулась.

Дунаев, ни о чем не думая, свернул, за ними и увидел перед собой девочку – она стояла одна посреди переулка. Ему показалось, у нее глупые глаза. Старуха пропала.

– Как тебя зовут? – спросил парторг, не найдя, что бы еще сказать.

– Наша, – ответила девочка.

– Я спрашиваю не «чья», а «как звать», – удивленно переспросил Дунаев.

– Наша, – упрямо ответила девочка, – Нашенька.

Она капризно надула губы.

– Странные у вас в Ростове имена, – сказал парторг.

– У нас в Ростове нет луны. Была, но я ее съела, – сказала девочка, начиная пинать концом туфельки камень.

– А ты еще и фантазерка… – усмехнулся парторг. – Ну‑ну. А это что, твоя бабушка с тобой была? Куда она ушла‑то? В этот домик, что ли? – парторг указал пальцем на ближний дом с распахнутой калиткой.

– Нет, не в домик. Нет, не бабушка, – ответила Наша.

– Я так и думал, – ухмыльнулся парторг. – Скажи‑ка, глупая, не ты ли тут много дней назад мячом игралась? Красным таким?

В ответ Наша громко и звонко продекламировала:

Наша Наша громко плачет,

Уронила в речку мячик.

Тише, Нашенька, не плачь –

Не утонет в речке мяч!

Дунаев подошел к девочке и сдернул с ее плеч серый пуховый платок. Под платком обнажилось чистенькое розовое платье с оборками и кружавчиками. В ту же секунду «пленка» снова подернула все существующее – все отодвинулось, помутилось… И время снова побежало быстро, неловко, словно проглатывая события непрожеванными.

– Объяснить нетрудно, Дунаев, – сказал Бессмертный, когда парторг описал ему свое состояние. – Мы вступили во владения Девочек. Как вы, наверное, догадались, мы путешествуем одновременно по горизонтали, на Запад, и по вертикали, наверх. Во всяком случае, с тех пор, как сподобились созерцать Большую Карусель, или, как ее еще называют, Большую Этажерку. С того дня мы одолеваем один уровень Этажерки за другим, поднимаясь все выше. Отсюда эффекты головокружения, которые мы порой испытываем. Нас вроде бы окружает южнорусская равнина, но на самом деле мы уже очень высоко. Мы прошли нижний ярус мальчишек, подарили их головы Дону. Прошли ярус Петьки, ярус Яда. Прошли уровень титанов. Затем мы поднялись на ярус Синей – тут нам пришлось нелегко. Вам, например, пришлось узнать на собственном опыте, что означает – не быть. Мне вот неведомо это ощущение. Если я когда‑нибудь «не был», то случалось это очень уж давно. Запамятовал, каково это. Да. Синяя – из самых мощных Врагов. Но она ослабела в морозах, в ликованиях. Вы, Дунаев, подточили ее своей любовью. Поэтому мы выиграли Сталинградскую битву. Сначала она сама хотела, чтобы вы влюбились в нее. Думала, это поможет ей в игре. Но вы испугали ее своей любовью, вы смешали ее игру. Она не знала, что такое любовь советского человека. Помните ваш давний разговор с Поручиком – вы тогда сказали ему «есть у нас оружие пострашнее танков. Это любовь». Поручик поднял вас на смех. Так требовалось на той стадии вашего обучения. На самом деле вы были правы. Вы тогда сказали буквально следующее: «Есть у нас оружие пострашнее танков. Это любовь, старик, наша великая и страшная любовь к Родине». А вы никогда не задумывались, что именно делает любовь к Родине «великой и страшной»? Ответ прост: Родина и тот, кто ее любит, принадлежат к разным кастам. Это существа разных порядков. Вы ползаете по ее коже, но никогда вам не встретиться с нею лицом к лицу. Между вами и ею не каких‑нибудь девять жалких ярусов смехотворной Большой Этажерки (порою она не больше тумбочки, что стоит возле моей кровати в Кащенко). Между вами и ею миллионы и миллиарды ярусов. Между вами и ею – космос. Для того чтобы преодолеть такое расстояние, такое колоссальное различие, сердце производит любовь «великую и страшную». У любви есть пространство. И это пространство огромно. Но то, что больше вас, оно и меньше вас, поэтому в голове у вас спит Советочка. Это маленькая Родина, умещающаяся внутри вашего тела. Так обстоит дело с вашей любовью к Родине. Так же обстоит дело и с вашей любовью к Синей. С ней вы тоже принадлежите к различным кастам: существа из разных миров, существа различного типа, отделенные друг от друга бесчисленным множеством бездн. Однако мы миновали ярус Синей и вышли на ярус Девочек. Это один из самых трудных этажей Карусели. Не потому, что Девочки – более мощные враги. Наоборот: они вообще не враги. Они ведь невинны. В этом‑то вся и трудность. Что такое невинность Девочек? Это, говоря по‑медицински, плева. Пленка. Она не только в пизде, она – везде. И вы ее воздействие уже ощущаете на себе.

Дунаев с изумлением слушал этот бесстрастный отчет. Впрочем, из‑за того, что он был «под пленкой», он не совсем понимал Бессмертного: казалось, тот говорит слишком быстро. Парторг с силой потер руками глаза и лоб.

– Отчего же так?.. Почему плева не в пизде? Почему она везде? – спросил он беспомощно. Он ощущал себя глупым, но радостным. Хотелось улыбаться.

– Мог бы объяснить вам, но потребуется слишком много времени, – ответил Бессмертный. – Скажу только, что мы вообще не смогли бы перемещаться на этом уровне, если бы я загодя не забросил сюда Андрея Васильевича Радужневицкого. Он, надо сказать, проявил себя блестяще. Уже нескольких девочек ему удалось дефлорировать. Да. Лишить невинности. Поэтому здесь сейчас нам хотя бы что‑то видно и даже можно продвигаться вперед. Но одна – последняя – девочка уклонилась от дефлорации. Задача состоит в том, чтобы лишить и ее девственности. Тогда станет совсем ясно, и этот слой Карусели будет пройден. Мы поднимемся выше. И продвинемся дальше на Запад.

– Что же это – малых детей ебать? – спросил Дунаев.

– Во‑первых, это не дети, а некие сущности. Они никогда не бывают взрослыми. Во‑вторых, «ебать» – это слишком просто. Не так уж и сложно выебать нескольких детей. Но я же сказал вам: плева не в пизде, плева – везде. Поэтому каждая из Девочек лишается невинности по‑разному, одной лишь ей присущим способом. И распознать этот способ – дело тонкое. Для этого требуется особая чувствительность. Одна дефлорируется словом, другая звуком, третья свистом, четвертая… Впрочем, я в этом ничего не понимаю и не берусь за это дело. Вам следует поговорить с Андреем Васильевичем. Он вам сможет кое‑что объяснить про Девочек, раз уж мы в мире Девочек. Хочу только вас предупредить: каждый, кто лишает Девочку невинности, становится ее Женихом, а это значит, проводит с нею «медовый месяц» там, где ей самой заблагорассудится. А что это за миры – не знаю. Я в мирах Девочек не бывал. Расспросите Радужневицкого.

Разговор происходил в номере гостиницы в Ростове‑на‑Дону, где они остановились. Комнаты здесь чуть дымились – прогорклые, без потолков. Уцелели только какие‑то шифоньеры, серванты… Дунаев вышел от Бессмертного, растирая голову ладонями.

«Старый дурак!» – неожиданно подумал он об учителе. И направился к Радужневицкому – «расспрашивать».

Уже подходя к комнате Радужневицкого, парторг услышал знакомый голос, который небрежно пел цыганскую песню:

Я парамела, я чебурела,

Я парамела – эу, эу, ай!

А я поеду в дальний табор

Цыганочку просватаю!

– Что, по Танюше скучаешь? – спросил парторг, запросто, без стука, заходя к Радужневицкому.

– Да, скучаю, – ответил Джерри. Он лежал на кровати, прямо в сапогах, подложив грабли под голову.

– Так‑так, – сказал Дунаев, садясь с широкой улыбкой на лице. – По благоверной скучаем, а сами ебем миры?

– Чего тебе надо, Володя? – вяло спросил Радужневицкий.

– Да вот надо, чтобы ты опытом поделился. Что это еще за «миры Девочек» такие?

– Неохота мне рассказывать, Владимир Петрович. Да и что за разговоры? Мы же не в офицерском клубе? А впрочем, возьми сам почитай. Я все записал.

Джерри достал из‑под подушки сафьяновую тетрадь, обугленную с одной стороны, и протянул ее Дунаеву. Тот взял тетрадь и удалился в свой номер, где оставались даже два зеркала, неведомо каким чудом сохранившие свою девственность. Читать «сквозь плеву» оказалось трудно, но все же получалось при некотором усилии. Парторг давно ничего не читал, так что ему нравился сам процесс. При свете лампы «летучая мышь» он долго изучал рецепты рыбных блюд, выписанные бисерными буковками. Пока не сообразил, что это писал не Джерри. Он перелистнул несколько страниц и увидел косой почерк Радужневицкого – так называемый «летящий», местами даже прыгающий. Явно писал человек образованный, нетерпеливый.

Дата добавления: 2015-11-03