|
Читайте также: |
Течи не имеется?
- Ничего, живу помаленьку, - ответил я, - жаловаться нечего.
- Значит, оснастка в порядке? - продолжал спрашивать старик. - Мачты не
попорчены выстрелами? От подводных пробоин не пострадал? Враг не
обстреливал, не брал на абордаж, ко дну не пускал?
- Нет-нет, этого не было, -- ответил я, смеясь.
- Но право же, ты точно бы похудел. В два месяца состарился на десять
лет. На войну ты двинулся в настоящем виде - нарядный, оснащенный, как
только что спущенное на воду военное судно, но теперь это судно изрядно
потрепано погодой и боями. Краска с бортов сошла, да и флаги ветром с мачт
сорваны. А все-таки я рад тому, что корпус у тебя цел и что ты держишься на
воде.
- Ну да зато и видеть мне пришлось кое-что такое, что легко может
состарить человека на десять лет, - ответил я.
Соломон покрутил головой и, вздохнув, ответил:
- Ах, это препоганое дело! - ответил он. - Ну, да пускай буря бушует,
море рано или поздно успокоится. Бросай только якорь поглубже, уповай на
Провидение. Да, мальчик-, упование на Бога - вот в чем наше спасение. Но
ведь я тебя знаю. Ты небось горюешь вот об этих бедняках больше, чем о себе?
- Действительно, мне становится грустно, когда я смотрю на то, как эти
люди страдают. Они молчат и не жалуются. А из-за кого страдают? Из-за такого
человека! - сказал я.
Соломон заскрежетал зубами и воскликнул:
- Черт возьми эту земляную крысу! А тоже, королем захотел быть!
- Ну, как поживают отец и мать? - спросил я. - И как вам удалось
отъехать так далеко от дома?
- Ну, брат, я не мог дольше оставаться на своей стоянке, очень уж меня
забрало. Обрезал я, стало быть, якорь и взял курс на север, по направлению к
Солсбери. Ветер мне благоприятствовал. Лицо у твоего отца спокойное: старик
взял себя в руки и каждый день выходит на работу. Судьи к нему приставали,
таскали два раза в Винчестер для допроса, но бумаги у него оказались в
порядке, и обвинений к нему никаких не предъявляется. Твоя мать-бедняга все
плачет. Такая слезная течь сделалась, что беда. Но плакать-то она плачет, а
дело не забывает. И соседей лечит, и пироги печет все по-прежнему. Будь она
поваром на корабле, она бы из кухонной каюты не ушла бы, даже если бы судно
тонуло. Такой уж характер. Всех эта буря огорчила. Одни молятся, а другие
ром пьют. Ром - это дело хорошее, сердце оно разогревает. Когда я к тебе
поплыл, они обрадовались. Я дал твоим родителям слово моряка, что сделаю все
возможное, чтобы вытащить тебя из твоих засадок.
- Вытащить меня, Соломон?! - произнес я. - Об этом и толковать нечего.
Вытащить меня отсюда невозможно.
- Ну нет, разные способы есть, - ответил старик, понижая голос до
шепота и многозначительно кивая головой. По-видимому, он много думал над
этим вопросом. - Можно просверлить дно, - шепнул он.
- Просверлить дно?!
- Ну да, мальчик, просверлить дно. Во время второй голландской войны я
был квартирмейстером на галере "Провидение". Эскадра Ван Тромпа прижала нас
к берегу. Произошел бой. Мачты у нас все посшибли, а палуба была залита
кровью. Нас взяли на абордаж и отправили пленными в Тексеч. Все мы были
закованы в кандалы и посажены в трюм. Кроме воды и крыс - никакого
удовольствия. Сидим в темноте, запертые, а наверху, на палубе, сторожат
враги. Но удержать они нас не могли. Мы сняли кандалы, и наш младший плотник
Вилль Адаме провертел в дне корабля дыру. Судно начало тонуть, поднялась
суматоха, мы выскочили на палубу и пустили в вход вместо дубин кандалы.
Перебив команду, мы завладели судном. Однако, чего ты улыбаешься? Разве мой
план кажется тебе трудноосуществимым?
- Нет, он осуществим, - ответил я, смеясь, - но для того, чтобы сделать
все это, надо, чтобы этот шерстяной склад превратился в галеру "Провидение"
и город Таунтон - в Бискайскую бухту.
Старик нахмурился и ответил:
- Ты прав, я вышел из фарватера, но у меня есть другой превосходный
план. Надо взорвать тюрьму - вот что.
- Взорвать тюрьму?! - воскликнул я в недоумении.
- Ну да, это нетрудно! Надо только запастись парой бочонков с порохом,
длинным фитилем и выбрать ночку потемнее. Тогда эти стены улетят к черту на
кулички, и уходи куда хочешь.
- Но что станется с людьми, которые сидят здесь? - спросил я. - Стало
быть, и их надо взрывать?
- Ах, чума меня возьми, об этом-то я и забыл, - воскликнул Соломон -
ну, в таком случае придумывай сам что-нибудь. Говори, что делать! Командуй!
Ты будешь адмиральским кораблем, а я линейным судном. По команде я
немедленно же подниму паруса и буду действовать до тех пор, пока старый
корпус будет слушаться руля.
- В таком случае я дам такой совет, мой дорогой, старый друг, - ответил
я, - предоставьте события их естественному течению и возвращайтесь в Хэвант.
Моим отвезите поклон, скажите, чтобы они были бодры и надеялись на лучшее.
Ни вы, никто в свете не может мне помочь. Я решил разделить участь вот этих
бедных людей и ни за что их не оставлю. Утешьте, пожалуйста, мою бедную
матушку и передайте мой привет Захарии Пальмеру. Ваше посещение доставило
мне величайшую радость, а они будут также рады вашему возвращению. В Хэванте
вы мне будете более полезны, чем здесь.
- Нет, пусть меня утопят, если я уеду, ничего не сделав, - проворчал
старик. - Ну да что же делать? Раз вы так хотите, нечего и толковать. А вот
что мне скажи, мой мальчик. Ты ведь поехал на войну с этим долговязым,
худым, похожим на вяленую селедку человеком? Не сделал ли он тебе
чего-нибудь худого? Если он сделал какую-нибудь скверность, то, клянусь
вечным Богом, я возьму его на абордаж и залью всю его палубу кровью. Ведь
он, подлец, ушел от бури. Я видел его оснащенным, во всей красоте. Он ждет
прилива, чтобы выйти в море.
- Как, вы видели Саксона?! - воскликнул я. - Да неужели в самом деле вы
знаете, где он находится? Ради Бога, говорите тише. Солдат, которому удастся
наложить руки на Саксона, получит офицерский чин и пятьсот фунтов
стерлингов.
- Ну, едва ли это им удастся, - произнес Соломон, - когда я шел сюда,
мне пришлось зайти починиться в порт, называемый Брутоном. Там есть
гостиница, и шкипером этой гостиницы состоит баба. Язык у нее длинный, а
глаза этакие веселые. Я сидел в этой самой гостинице и пил эль с пряностями.
Привычка у меня такая. Как только пробьет шесть склянок средней вахты, я
непременно эль пью. Ну вот сижу я и вижу, что на дворе грузит на возы бочки
с пивом долговязый рабочий. Пригляделся я к нему и вижу, будто лицо-то мне
знакомо - нос это у него словно соколиный клюв, глаза закрыты длинными
веками и сверкают время от времени. Что ты хочешь, а знакомое лицо! Вдруг
этот рабочий стал ругаться по-голландски, но тут я и припомнил, как этот
корабль называется. Вышел на двор и тронул его за плечо. А он, мальчик, как
отскочит от меня да как зашипит - аккурат, как дикая кошка. Все волосы на
голове у него ощетинились. А затем он выхватил из кармана нож, видно, думал,
.что я хочу получить награду и выдать его солдатам. Но я его успокоил,
сказав, что свято сохраню его тайну. Стали разговаривать. Спросил у него,
знает ли, дескать, что ты взят на абордаж. Ответил, что знает. Ничего,
говорит, с Кларком худого не случится, я, дескать, за это отвечаю. Это
долговязый-то сказал, но, признаться, я ему не очень поверил. Он и со
своими-то парусами управиться не может, куда же ему о других кораблях
хлопотать и лоцманом при них состоять? Я и оставил его там, в Брутоне, и
опять поеду его разыскивать, если он тебя чем-нибудь обидел.
- Нет, он меня ничем не обидел, - ответил я, - я очень рад, что он
нашел себе там убежище. Мы с ним, правда, не сошлись во мнениях, но ссор
между нами не было никаких. Он был всегда ко мне расположен и оказывал мне
услуги.
- А уж и хитер же он... тонкая шельма! - сказал Соломон и прибавил: -
Видел я и Рувима Локарби. Он тебе посылает привет. Он еще хворает, рана не
зажила. Валяется постоянно на койке, но за ним ходят хорошо. Майор Огильви
говорил мне, что очень любит Рувима: хлопочет за него и, наверное, от суда
освободит. Дело в том, что в сражении он не участвовал. Он говорит, что и
тебя помиловали бы скорее, если бы ты старался не так залихватски. И обида в
том, что тебя заметили и ты объявлен одним из самых опасных бунтовщиков.
Особенно вредит тебе то, что простонародье тебя любит.
Добрый старый моряк оставался у меня до поздней ночи. Я ему рассказывал
свои приключения, а он мне - деревенские новости, которые, несмотря на свою
незатейливость, были для меня куда интереснее политических событий. Перед
уходом он вытащил из кармана полную горсть серебряных монет и стал обходить
пленных. Он беседовал с ними на своем оригинальном морском языке,
расспрашивал их об их трудах и оделял деньгами. Добрый взгляд и честное лицо
- это такой язык, который понятен каждому. Сомерсетские крестьяне совершенно
не понимали затейливых выражений старого моряка, но тем не менее, когда он
уходил, все окружили его и сердечно приветствовали, призывая благословение
на его старую голову. Мне казалось, что он внес в нашу темную и душную
темницу струю свежего, морского воздуха. Мы почувствовали себя легче и
радостнее, чем прежде.
В последних числах августа двинулись из Лондона судьи в свое проклятое
путешествие. Много человеческих жизней погубила эта поездка, и во многие
дома она внесла горе и удар. Во всех графствах, по которым проехали судьи,
осталась о них самая печальная память, и позор этот будет жить до тех пор,
пока отцы будут рассказывать сыновьям о делах минувших времен, восхваляя
добрых и клеймя злых. Известия о делах суда доходили до нас ежедневно.
Сторожившие нас солдаты находили удовольствие в том, чтобы рассказывать нам
о жестоких расправах судей. Эти рассказы они сопровождали жестокими и
гадкими шутками. Вот, дескать, то же и вам будет. Радуйтесь и ждите.
В Винчестере главный судья Джефрис приговорил леди Алису Байль, святую
и почитаемую всеми женщину, к сожжению живой на костре. Только мольбы и
просьбы влиятельных друзей несчастной заставили Джефриса смилостивиться и
заменить костер топором. Казнь была совершена на базарной площади города.
Толпа в один голос рыдала, когда палач отрубил красавице ее изящную, точно
из мрамора изваянную голову.
В Дорчестере Джефрис учинил огульную резню. Приговорил к смерти более
трехсот человек, но казнить успели только семьдесят четыре человека.
Дальнейшим зверствам помешали местные дворяне, убежденные тори, просившие
короля прекратить кровопролитие. Из Дорчестера судьи отправились в Экестер,
а оттуда в Таунтон, куда они прибыли в первых числах сентября. Это были не
судьи, призванные судить виновных, а невинных спасать от смерти, исправлять
и карать; это были дикие, злые звери, понюхавшие крови и дышащие убийством.
Для их зверства открывалось обширное поприще. В одном только Таунтоне сидело
около тысячи пленных. Многие из них были так дики, что не могли даже своих
мыслей как следует выразить, притом они не говорили по-английски, а
объяснялись на местном диалекте. На суде весь этот люд оказался совсем
беспомощным. Он не мог воспользоваться законом и помощью адвокатов, и
Джефрис мог делать с ними все что угодно.
В Таунтон судья Джефрис прибыл в понедельник вечером. Въехал он
торжественно. Я взобрался на скамейку и глядел в окно. Сперва проскакали
драгуны с развевающимися знаменами и колотя в литавры. Затем прошли
пехотинцы, вооруженные пиками и алебардами, а затем потянулся ряд карет, в
которых сидели высшие судебные сановники. Последняя карета была запряжена
шестеркой рослых фламандских лошадей с длинными хвостами. Карета была
открытая и вызолоченная. В ней, утопая в бархатных подушках, сидел злодей
судья, закутанный в красный бархатный плащ. На голове у него красовался
огромный белый парик, кудри которого закрывали плечи. В красное, как
говорят, он одевался, чтобы навести ужас на народ. Он приказывал и всем
своим помощникам одеваться в костюм цвета крови.
Наружность Джефриса была вовсе не такая гнусная, как говорили: после
того как он прославился своими злодействами, его стали изображать в виде
безобразного чудовища, но это неправда. Это был человек, который слыл; по
все вероятности, в свои молодые годы, настоящим красавцем. В то время когда
я его увидел, он не был еще стар, но разврат и порочная жизнь успели
наложить свою печать на его лице. Красота, однако, сохранилась. Он был
брюнет и походил скорее на испанца, чем на англичанина. Глаза у него были
черные, а цвет лица - оливковый. Выражение глаз было благородное, хотя
несколько высокомерное, но у Джефриса был бешеный характер. При малейшем
сопротивлении он приходил в полное неистовство. Глаза начинали сверкать, а
на губах показывалась пена.
Я сам видел его в таком состоянии. Все лицо его дергалось от бешенства,
у губ появилась белая пена, он имел вид человека, страдающего падучей
болезнью. Этот человек, впрочем, никогда не мог скрывать своих чувств. Я
слыхал, что Джефрис нередко плакал и даже громко рыдал. Это бывало в тех
случаях, когда он считал себя обиженным людьми, стоящими выше, чем он.
Мне кажется, что Джефрис обладал огромной духовной силой, которая могла
быть направлена и в хорошую, и в дурную сторону. Но он устремился весь на
зло, пренебрегая хорошими задатками своего характера. И в конце концов из
него вышел воплощенный дьявол. Трудно даже представить, чтобы человек мог
пасть до такой степени. Да, плохим должно было быть наше правительство, если
оно вверило дело правосудия этому извергу, этому выродку, заклейменному
всеми пороками.
Когда Джефрис проезжал мимо нас, дворянин, скакавший рядом с каретой,
наклонился к нему и сообщил, по всей вероятности, что из окон смотрят
пленные. И тогда Джефрис бросил на нас быстрый, злой взгляд, улыбнулся и
оскалил зубы. Затем он снова скрылся в своих подушках.
Я заметил, что при его приезде никто из стоявших в толпе не снял шляпы.
Даже солдаты - и те смотрели на него с ужасом и отвращением. Так смотрит лев
на- скверную, питающуюся кровью летучую мышь, которая торопится полакомиться
добычей царя зверей.
Глава XXXV
ДЬЯВОЛ В ПАРИКЕ И МАНТИИ
Убийство и резню откладывать не стали. Еще ночью приступили к
устройству виселиц на площади против гостиницы "Белого оленя". Мы всю ночь
слышали стук молотков, визг пил по дереву и другие звуки. Из гостиницы
доносились крики и песни. Там кутила свита главного судьи с офицерами
Танжерского полка. Кутящая компания поместилась в передней комнате, как раз
против воздвигаемых виселиц.
Пленные провели всю ночь в молитвах и размышлении.
Твердые духом укрепляли слабых, убеждая их оставаться твердыми до
конца, так чтобы их кончина могла быть примером для протестантов всего мира.
Пуританское духовенство было перевешано сейчас же после сражения, и среди,
нас оставалось немного опытных в Писании людей, способных одобрить и утешить
своего ближнего перед смертью. Бедные крестьяне, предчувствуя мученический
конец, были, однако, тверды и даже радостны ^Никогда я не видел такого
удивительного мужества. Храбрость, обнаруженная этими людьми на поле битвы,
бледнела перед их теперешним героизмом. Они глядели прямо в глаза угрожавшей
им смерти и улыбались.
Я слышал тихий шепот молитв, я слышал, как просили помилования у Бога
люди, никогда не просившие помилования у людей.
Наконец настало утро, последнее утро для многих из нас.
Заседание суда должно было открыться в девять часов, но лорд-судья
засиделся слишком поздно с полковником Кирке и чувствовал себя нездоровым.
Было почти одиннадцать часов, когда звуки труб и крики глашатаев возвестили,
что Джефрис занял судейское место. Пленных стали одного за другим вызывать,
называя по именам. Я заметил, что первыми вызвали выдающихся повстанцев. И
вызываемые уходили, а мы жали им руки и сердечно прощались с ними.
Больше нам этих людей увидать не пришлось, и ничего мы не слыхали о
них. Время от времени только на площади начинали стучать барабаны. Сторожа
сообщили нам, что это делалось в то время, как казнили людей. Джефрис
приказывал заглушать барабанным боем последние слова умирающих за веру и
свободу мучеников. Боялся, точно, что эти слова западут в сердца
присутствующих.
А люди шли на смерть твердой поступью, с радостными лицами. И
продолжалось это избиение весь день до вечера. И в конце концов солдаты и
стражи испугались и стали робкими, молчаливыми... Они увидали, что у этих
людей больше мужества, чем у них, и что это мужество какое-то
необыкновенное, мужество высшего порядка.
Эту расправу назвали судом, но это не был суд в том смысле, как
привыкли понимать это слово англичане. Жертв влекли к судье, который
ругался, издевался над ними, а потом отправлял их на виселицу. Зала суда
была превращена в тернистый путь, ведущий на виселицу. Какая польза в
свидетелях, если на них кричат, если их запугивают? А главный судья не
стеснялся со свидетелями. Он кричал и ругался, и кончилось тем, что все
граждане Таунтона пришли в ужас.
Люди, бывшие в этот день в зале суда, говорили мне потом, что главный
судья бесновался, словно одержимый дьяволом. Его черные глаза блестели злым,
мстительным огнем. Он не был похож на человека. Присяжные начинали трепетать
всякий раз, как он устремлял на них преисполненный смертельного яда взор. По
временам - рассказывали мне - Джефрис вдруг приходит в веселое настроение
духа, но этот его смех был еще ужаснее гнева. Он откидывался на спинку
кресла и заливался смехом. Смеялся он до тех пор, пока слезы не начинали
капать на его опушенную горностаем мантию.
В этот первый день расправы было приготовлено к смерти и казнено около
ста человек.
Я думал, что меня вызовут одним из первых, и так бы оно и случилось,
если бы мне не покровительствовал майор Огильви. Он, должно быть, старался
изо всех сил, ибо прошел и второй день, а я продолжал сидеть в тюрьме. На
третий и четвертый день казнили гораздо меньше людей, но произошло это не
потому, что судья-зверь смилостивился. Крупные землевладельцы-консерваторы,
главные сторонники правительства, возмутились зверствами и потребовали,
чтобы избиение беззащитных людей было прекращено. Если бы не влияние этих
людей, Джефрис не усомнился бы перевешать всех пленников, находившихся в
Таунтоне, а их было тысяча сто человек. Ни у кого не было сомнения, в том,
что Джефрис на это способен.
Но этого не случилось. Двести пятьдесят человек, однако, стали жертвами
этого проклятого чудовища, жадного до человеческой крови.
На восьмой день пребывания Джефриса в Таунтоне нас в шерстяном складе
оставалось всего пятьдесят человек. В последние дни судили группами, уводя в
суд по десять-двадцать человек зараз. Нас же, оставшихся последними, взяли
всех зараз и повели под конвоем в здание суда. Тех, которые могли
уместиться, посадили на скамью подсудимых, а оставшихся поставили, как телят
на рынке, посреди залы.
Главный судья сидел, развалившись, в кресле; над ним был устроен
красный балдахин. Два члена суда сидели на креслах, помещенных гораздо ниже.
Направо помещалась скамья присяжных заседателей. Тут сидели двенадцать с
большим трудом подобранных человек. Все это были тори старой школы, крепкие
приверженцы теории непротивления и королевских прерогатив. Правительство
выбирало этих присяжных с большим тщанием, и выбор оказался очень удачным.
Любой из этих людей приговорил бы, не моргнув, к смертной казни родного
отца, если бы последний был заподозрен в протестантизме или сочувствии
программе вигов.
На полу под судейским помостом стоял большой стол, покрытый зеленым
сукном и засыпанный бумагами. По правой стороне сидели в ряд обитатели
короны. Это были юркие люди, с мордочками, как у хорьков. У каждого из них
была кипа бумаг, и они то и дело рылись в этих бумагах. Эти законники
напоминали ищеек, выслеживающих добычу.
По другую сторону стола сидел в полном одиночестве красивый молодой
человек в шелковой мантии и парике. Держал он себя нервно и застенчиво. Это
был адвокат, мэстер Гельсторп, которому король милостиво разрешил быть нашим
защитником. Сделано это было только для того, чтобы говорить потом, будто
обвиняемым были предоставлены все следуемые по закону права.
Публика состояла из прислуги главного судьи, его помощников и свиты.
Кроме того, пустили солдат местного гарнизона, которые глядели на
творившийся перед ними суд как на бесплатное и забавное зрелище. Солдаты
громко хохотали, слушая грубые выходки и плоские шутки главного судьи.
Секретарь суда монотонным голосом пробормотал протокол, где излагались
наши преступные деяния. Мы обвинялсь в том, что, забыв страх Божий,
составили незаконное и изменническое сборище и прочее и прочее. Лорд-судья
после этого взял на себя лично ведение дела. Таково было его обыкновение.
- Надеюсь, что мы загладим этот великий грех, - заговорил он, -
надеюсь, что мы не навлечем Божьего гнева на страну преступной
снисходительностью. О, сколько злых и преступных людей явилось в залу суда.
Кто видел сразу столько отвратительно злодейских лиц? Ах, негодяи, негодяи!
Для каждого из вас уже приготовлена веревка. Неужели вы не трепещете перед
судом? Неужели вы не боитесь ожидающих вас адских мук? Эй ты там, в углу,
негодяй с седой бородой, скажи мне, как это случилось, что ты впал в грех и
нечестие и поднял оружие против нашего милостивого и любящего короля?
- Я следовал велению совести, милорд, - ответил Джефрису почтенный на
вид старик, рабочий из Веллингтона.
- Ха-ха-ха! Он говорит о совести! - расхохотался судья. - Разве у таких
людей бывает совесть? А где была твоя совесть два месяца тому назад, плут и
негодяй? Совесть, брат, тебе теперь не поможет, и ты будешь болтать ногами
по воздуху с мертвой петлей на шее. Ведома ли такая злоба! Слыхано ли такое
бесстыдство? Ну, а ты, долговязая дубина неужели у тебя не хватает настолько
скромности, чтобы стоять с опущенными глазами? Чего ты уставился на
главного, судью? Разве ты честный человек, чтобы сметь глядеть на мое лицо?
Разве ты не боишься? Разве ты не понимаешь, что смерть твоя неминуема?
Джефрис обращался ко мне, и я ответил:
- Я видел смерть не раз, милорд, и никогда ее не боялся. Главный судья
воздел к потолку руки и воскликнул:
- О, поколения ядовитых ехидн! Ведь вы оскорбили лучшего из отцов,
добрейшего в мире короля! Секретарь, потрудитесь занести эти мои слова в
протокол. Да, король - это наш любящий родитель! Но как бы он добр ни был,
дурные дети должны быть строго наказаны и приведены к послушанию!
Лицо судьи вдруг исказилось свирепой улыбкой.
- Король избавит теперь ваших родителей от забот о вас. И жаловаться
вашим родителям нечего. Если бы они хотели сохранить вас при себе, они
должны были воспитывать вас как следует. Да, негодяи, мы будем к вам
милосердны!.. Да, мы будем милосердны, милосердны... Секретарь, сколько их
тут?
- Пятьдесят один человек, милорд!
- О верх злодейства! Пятьдесят один разбойник. Да это целая шайка.
Какая куча испорченности и порока! Кто защищает этих злодеев?
- Я защищаю обвиняемых, ваше сиятельство, - произнес юный адвокат.
Судья Джефрис затряс головой и тряс ею до тех пор, пока кудри не
полетели во все стороны.
- Мэстер Гельсторп! Мэстер Гельсторп! - закричал он. - Вы всегда
беретесь за грязные дела, мэстер Гельсторп. Вы можете очутиться в очень
дурном положении, мастер Гельсторп. По временам мне представляется, мэстер
Гельсторп, что вы сами сидите на скамье подсудимых. Право, мэстер Гельсторп,
мне кажется, что вам самим скоро понадобится помощь людей в шелковых
мантиях. О, берегитесь, берегитесь!
- Я имею разрешение от короля, ваше сиятельство, - дрожащим голосом
ответил адвокат.
Джефрис немедленно вышел из себя. Его черные глаза загорелись
дьявольским бешенством.
- Как вы смеете мне возражать? - загремел он. - Стало быть, меня можно
оскорблять в заседании суда?! Стало быть, всякий адвокатишка, которому грош
цена, может спорить со мной? Вы натянули на себя парик и мантию, и
воображаете, что можете препираться со мной? Берегитесь, мэстер Гельсторп, с
вами может случиться большое несчастье!
Адвокат побледнел как мертвец и прошептал:
- Я усердно прошу у вашего сиятельства извинения. Джефрис несколько
стих.
- Следите за своими словами и поступками, - произнес он угрожающим
тоном, - не очень-то старайтесь защищать эти отбросы. Ну, теперь, к делу!
Что скажут эти пятьдесят негодяев в свое оправдание? Как они станут лгать?
Господа присяжные заседатели, я прошу вас обратить внимание на то, что у
всех этих людей рожи головорезов, я очень рад, что полковник Кирке дал суду
достаточную охрану. Иначе правосудие не могло бы чувствовать себя в
безопасности.
- Сорок из них признают себя виновными в том, что они подняли оружие
против короля, - заявил наш адвокат.
- Ага! - заревел судья. - Ну, слыхано ли такое ужасное бесстыдство?!
Ведь это прямо наглость беспримерная наглость! Скажите пожалуйста, они
признают себя виновными! Я спрашиваю: раскаиваются ли они в грехе, который
они совершили против доброго и долготерпивого монарха? Секретарь, занесите
эти мои слова в протокол.
- Они отказываются принести раскаяние, ваше сиятельство, - ответил
адвокат.
- О, отцеубийцы! О, бесстыдные негодяи! - воскликнул судья. - Пусть эти
сорок человек станут вот сюда. Ну, что, господа, видали ли вы когда-нибудь
такие гнусные и порочные лица? Поглядите, как высоко подняла голову подлость
и злоба? О, закоренелые чудовища! Ну, а остальные одиннадцать? Они не
признаются, они думают, что суд поверит им? Ну-с, потрудитесь убедить нас в
вашей лжи.
- Но милорд, они еще ничего не сказали в свою защиту, - заикнулся
адвокат.
Судья нисколько не смутился этим возражением и громко завопил:
- О, я могу узнать ложь прежде, чем она произнесена, прежде, чем вы
успели придумать какую-нибудь гадость, мэстер Гельсторп, я узнаю ее. Живее,
живее! Суд не может терять драгоценного времени. Приступайте к защите или
садитесь на место. Суд произнесет приговор.
Адвокат, бледный, растерянный, трясясь как осиновый лист, начал свою
речь:
- Эти люди, милорд, эти... одиннадцать человек...
- Скажите лучше "одиннадцать дьяволов, милорд", - прервал Джефрис.
- Это невинные крестьяне, милорд, - продолжал адвокат, - они боятся
Бога и любят короля. В восстании они совсем не были замешаны. Их схватили и
отдали под суд, милорд не потому, что на них пало подозрение, а просто
потому, что они не могли удовлетворить алчных солдат, вымогавших у них
деньги...
- Фу, какое бесстыдство! - загремел судья. - Фу, какое подлое
бесстыдство, мэстер Гельсторп, вам мало того, что вам позволили обелять
бунтовщиков. Вы еще хотите опозорить королевскую армию. Боже мой, какая
гадость! Говорите живее, мэстер Гельсторп, чем оправдываются эти негодяи?
- Они ссылаются на alibi, ваше сиятельство.
- Ага! Все мерзавцы любят доказывать alibi. Свидетели у них есть?
Дата добавления: 2015-10-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Приключения Михея Кларка 34 страница | | | Приключения Михея Кларка 36 страница |