Читайте также:
|
Незадолго до его смерти у брата Глории обнаружились признаки хотя бы одного дарования. В Лос-Анджелесе актерские способности не такая уж и редкость, однако задним числом Глории представлялось удивительным, что родившийся в латиноамериканском квартале мальчишка, которому на роду была написана смерть от множественных пулевых ранений, оказался способным изображать аристократичность, а с нею и любовь, печаль, мудрость, терпеливость, силу Выходя на сцену, Хезус Хулио гордо выставлял напоказ все качества, каких ему недоставало в жизни, да так убедительно, что Глория несколько раз слышала, как ее мать плачет после спектаклей.
Впрочем, в определенном смысле это было совершенно логичным. Он же всегда актерствовал. Взбаламученные эмоции, которые в младенческие годы Хезуса Хулио проявлялись в виде колик в животе, а в дальнейшем довели его до ранней смерти, находили для себя на сцене неизменно открытую отдушину.
Когда Хезус Хулио учился в восьмом классе, одна из его учительниц – женщина, чей оптимизм был оборотной стороной ее же неспособности добиться хоть чего-нибудь в Объединенном школьном округе Лос-Анджелеса, – задумала показать на выпускных торжествах несколько сцен из «Как важно быть серьезным» Оскара Уайльда. И учителя, и ученики отнеслись к ее затее как к издевательству, которое выпускникам придется претерпеть, прежде чем им позволят перейти в среднюю школу имени Теодора Рузвельта и изображать там взрослых людей. Сжуешь десять пачек резинки, получишь сигарету – что-то в этом роде.
Каким-то образом Хезус Хулио получил роль Джека. Глория помнила день, когда он принес домой текст пьесы, потому что Хезус в тот раз страшно разругался с матерью, а после скандала выскочил из квартиры и убежал в находившийся через квартал от их дома парк.
– Иди и передай твоему брату, что обеда он сегодня не получит, – велела Мама.
Глория обнаружила его сидевшим, ссутулясь, с текстом в руке наверху детской «паутинки». Она понаблюдала издали, как брат шевелит губами. Глории показалось, что его колотит дрожь. Напряженная сосредоточенность брата поразила ее. Совсем недавно он взбесился прямо у нее на глазах, бил кулаком в стену. Теперь все было иначе: бешеные эмоции Хезуса Хулио проторили себе новый путь – из его глаз на страницу и обратно. Ей представилось, что он того и гляди вспыхнет и сгорит.
«Как это ужасно для человека – вдруг узнать, что всю свою жизнь он говорил правду, сущую правду»[72].
Глория окликнула его, и Хезус Хулио едва не свалился на землю.
– Чего тебе? – спросил он.
– Мама сказала, что обеда ты не получишь.
– А я никакого говенного обеда и не хочу.
– Мама говорит…
– Ага, знаю, Мама говорит, что так говорить нельзя. Угребывай отсюда, я занят.
Он снова уткнулся глазами в страницу и забормотал что-то. Глория осталась стоять на месте, и в конце концов брат ее заметил.
– Угребывай, тебе говорят, – сказал он.
– Что ты делаешь?
– Я должен заучить это наизусть, – ответил Хезус Хулио.
– Зачем?
– Для выпускного вечера. Уходи.
Пока она возвращалась домой, ей пришло в голову, что, хоть Хезус Хулио и отвергает с презрением все, что описано на этих страницах, он все же читает их – и по собственному желанию. Такого она еще не видела.
В следующие несколько недель нараставший в душе Хезуса Хулио страх сцены вытеснял из нее наружу все худшее, что в ней содержалось.
Он взрывался по любому поводу, орал, что слишком занят, чтобы заниматься какой-то проклятой говенной херней, а потом хватал текст и уходил в парк, забирался на «паутинку» и сидел, заучивая реплики, пока оранжевое пламя заката не сменялось оранжевым светом уличных фонарей.
Мама говорила Глории, что будет счастлива, когда все это закончится. Нет, счастлива не будет, но облегчение испытает.
Глория с ней соглашалась. Она устала таскаться в парк и зазывать брата домой.
– Леди и джентльмены, представляю вам выпуск тысяча девятьсот семьдесят восьмого года.
Та самая учительница, что выбрала для постановки салонную комедию, вела и выпускной вечер.
Как же ее звали? Глория никак не могла вспомнить. Что-то такое на X. Харкорт. Мисс Харкорт. Мохер и отглаженные утюгом волосы. Наверное, закончила какой-то учительский колледж. Голос у нее был, как у больного синуситом саксофона.
– В этом году тема нашего вечера такова: «Одна Большая Семья». Потому что здесь, в Холленбекской неполной средней школе, мы все – Одна Большая Семья. И сегодня, когда к нам пришли родители, братья и сестры наших учеников, наша Одна Большая Семья стала еще больше…
За нею выступил директор школы. За ним произнесла поздравительную речь девочка-японка с проволочными скобами на зубах. Затем началась раздача наград. Когда двое близнецов, русских молокан, получили приз лучших учеников выпускного класса, в зале расплакалась скелетообразная женщина с сильно выступавшими скулами.
Глория отключилась от происходившего, поиграла мысленно в крестики-нолики на клетчатом свитере сидевшего перед ней мужчины. Потом обвела взглядом зал и ничего интересного не увидела. Висевшая здесь с 1974 года лиловая перетяжка, извещавшая о проведении школьного конкурса научных проектов, бахвалилась выпавшим ей на долю долголетием.
Мама коротала время, подергивая пуговицы своей блузки, да так, точно хотела их оторвать, – сознательно она ничего подобного делать не стала бы. Этот единственный ее приличный наряд из шелка и кружев, никогда не бывший по-настоящему модным, но сохранивший превосходное состояние, Мама получила в подарок от своей нанимательницы из Бель-Эра – вместе с кипой одежек, из которых успели вырасти чьи-то дети. Глория старалась этого тряпья избегать, а Хезус Хулио говорил о нем: «Имел я это говно во все дыры».
А вот блузке пришлось потрудиться. Мама надевала ее в церковь. Собственно, в тот вечер Глория впервые увидела ее на Маме не в церкви, а где-то еще.
– Переходим к развлекательной части нашего вечера, – объявила мисс Харкорт. – Вы увидите избранные сцены из пьесы Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным».
Все вытянулись на своих стульях в струнку – хаос начинался.
Пьеса была длинная, а времени на ее представление отвели немного, поэтому мисс Харкорт ввела в нее рассказчика, который описывал опущенное, – дело не из легких, если учесть, что действие пьесы урезали до восьми минут. Год за годом это ограничение обращало любой спектакль в совершенный абсурд. Когда на сцену вынесли столик и пару потертых стульев, а один из выпускников, подойдя к ее краю, сообщил: «Действие пьесы начинается в роскошной гостиной Алджернона Монкрифа», зал уже разгулялся вовсю. Кто-то пустил над ним бумажный самолетик, совершивший вынужденную посадку в третьем ряду У задней стенки какой-то малый затявкал, перемежая это занятие непристойными звуками, и его вывели из зала под вялые аплодисменты.
– Зачем они это делают? – сердито прошептала Мама.
Глория сжала ладонями голову. Думать она могла только о том, какой чудовищный скандал устроит этим вечером дома ее брат.
Первая реплика Хезуса Хулио была такой: «Я люблю Гвендолен и приехал, чтобы сделать ей предложение». Он расхаживал по сцене, то и дело налетая на мебель. Зрители глумливо хохотали, улюлюкали и выкрикивали язвительные замечания. Мама отчаянно дергала пуговицы блузки.
– Что он делает?
Спустя несколько мучительных мгновений – на протяжении коих Мама повторяла «что он делает что что что» – Глория сообразила: Хезус Хулио выступает гоголем и идиотически пыжится намеренно. Залу потребовалось несколько больше времени, чтобы уяснить это; публика была настолько уверена в провале постановки, что его многогранная бестолковость казалась ей неподдельной. И только когда Хезус Хулио устроил целое представление, роняя чайную чашку и ловя ее, – затем роняя снова и ловя коленями, – затем роняя в третий раз, приседая и ловя у себя за спиной, – до зала дошло, что перед зрителями не жалкая посредственность из восьмого класса, но своего рода комический гений.
Триста девяносто секунд спустя он отвесил залу поклон, и впервые в истории Холленбекской неполной средней школы показанный на выпускном вечере спектаклик завершился искреннейшей овацией. Тяжело дышавший Хезус Хулио смотрел в зал и улыбался – всем сразу и никому в частности.
– Мы здесь! – кричала, маша руками, Мама.
– Здесь! – кричала вскочившая на свой стул Глория.
Хезус Хулио не заметил их или притворился, что не заметил. Домой он в тот вечер вернулся счастливым, с исписанным поздравлениями школьным ежегодником («Вот уж не думал, что ты способен на такое», – написал его учитель математики). Мама испекла торт с надписью PARA EL MEJOR ACTOR[73].
Есть он не стал. И сразу лег спать, оставив мать и Глорию управляться с тортом, – они съели десятую его часть, а остальное выбросили. Мама обиделась, но все же считала, как и Глория, что ей повезло: ночь получилась пусть и не радостной, но хотя бы спокойной – и на том спасибо.
В следующие несколько лет Хезус Хулио продолжал скатываться по наклонной плоскости, понемногу убивая надежды сестры и матери на его новообретенную взрослость. Отношения с руководством школы, с ее секретаршами, тренером, медицинской сестрой у него складывались плохие, если складывались вообще. Всем хотелось выставить его на улицу – всем, кроме мистера Фабиана, преподавателя театрального дела, который на первом году учебы Хезуса Хулио в полной средней школе – под конец осеннего семестра – натравил его, можно сказать, в роли Шейлока на ничего подобного не ожидавшую школьную публику.
Вы нас учите гнусности; я ее исполню.
Уж поверьте, что я превзойду своих учителей! [74]
Когда он стоял перед судом Венеции, уже попав в юридическую западню, которую сам же и расставил, то не плакал, не унижался. Он сохранял совершенное по тону негодование первых трех актов, почти не скрываемую жажду крови, начавшую к этому времени пробуждать в зрителе странное сострадание. Он говорил: «Вы можете ненавидеть меня, но посмотрите, во что обращает вас ненависть». Наблюдая за братом, Глория стыдилась себя и знала, что и все остальные зрители испытывают точь-в-точь такое же чувство.
Игра Хезуса Хулио была достаточно хороша для того, чтобы его не выгнали из школы за неуспеваемость. Требование посещать летние занятия он проигнорировал, и мистеру Фабиану пришлось умолять начальство, чтобы оно перевело Хезуса Хулио в следующий класс.
На втором году учебы он сыграл в «Ромео и Джульетте», значительно упрочив свою репутацию, а поставленная в следующей четверти «Антигона» сделала ее железобетонной. Этот спектакль стал причиной встречи заместителя директора школы с матерью Глории, – тот предложил перевести ее сына из обычного класса в актерский.
На что Мама ответила: «Вы с ума сошли».
После смерти Хезуса Хулио она винила себя за то, что не согласилась на это предложение. Однако Глория понимала: Мама просто-напросто отыскала еще один повод для ненависти к себе. Ее брату был предначертан именно такой безобразный конец. И актерский класс его не предотвратил бы – возможно, даже не смог бы отсрочить.
Тем не менее для Глории осталось загадкой и другое: почему брат, если он был обречен пустить свой талант псу под хвост, отдавал ему столько сил и времени?
И почему ей не достались хотя бы крохи этого таланта? Вруньей она была никудышной, всегда. Однако до настоящего времени это никаких затруднений для нее не создавало.
А теперь она пыталась разыгрывать спокойствие, но безуспешно.
– С кем ты разговаривал в уборной? – спросила она у Карлоса.
– Что?
– На заправке, – пояснила она. – Я слышала сквозь стену твой голос.
Карлос покривился – совсем как утром, когда она его сфотографировала.
– Слышала, – повторил он.
Глория торопливо прибавила:
– Я не разобрала, что ты говорил, – только голос расслышала.
– Я разговаривал с моим боссом.
Машина снова шла по дороге, ведущей с севера на юг, к Агуас-Вивас, и уже миновала поворот к кладбищу и миражам.
«Он выглядел совсем как мужчина в вашей машине».
Это вовсе не означало, что Карлос и был тем, вторым. Мало ли существует похожих один на другого людей. Тот же мальчик с заправки – почти точная копия его брата. Вторым мог быть любой мексиканец средних лет. Для семилетнего мальчишки они, вероятно, все на одно лицо.
«Теперь спросите вы».
Только не для этого. У этого мальчика память – что тюрьма особого режима.
И если он прав, – а Глория не могла отделаться от мысли, что он прав, – значит, Карлос встречался с отцом. А в сложившуюся у нее картину это никак не укладывалось.
«Надеюсь, он умер. Меня его смерть нисколько не огорчила бы. Я ее даже отпраздновал бы».
Ей требовалось время, чтобы все обдумать. И она предложила вернуться в мотель, провести там еще одну ночь.
– Сейчас? – сказал Карлос. – Это как-то…
Ладонь Глории соскользнула к его ширинке:
– Мне правда очень хочется.
НА СЕЙ РАЗ ТЕЛО ЕГО было не таким услужливым, а на лице Карлоса застыло отсутствующее выражение, от которого в ней что-то заклинивало. Да и целовал он Глорию так, точно пытался отыскать на ее губах привкус лжи.
Похоже, все это обернется большой ошибкой, думала она. Думала достаточно долго для того, чтобы ощутить внезапный толчок наслаждения.
Однако ее инстинкты наслаждению воспротивились. Он берет меня, думала Глория, а мне страшно.
Так она и продолжала словно раскачиваться на доске, даже и близко не подлетая к оргазму, пока наконец ягодицы Карлоса не начали судорожно сокращаться и он не попросил ее кончить с ним вместе. Глория закрыла глаза и изобразила все положенное – довольно убедительно, ей и себя почти удалось обмануть.
Карлос скатился с нее.
– Еще парочка таких приключений, и мне, пожалуй, захочется вернуться с тобой в Лос-Анджелес. – Он повернулся на бок: – Ты есть не хочешь?
– Спать хочу.
– Неужели совсем не проголодалась?
– Мне бы подремать.
Карлос, крякнув, вскочил на ноги. Почесал плечи, выпятил грудь и издал удовлетворенное брррммхххммм.
– Я пойду душ приму. А потом можно будет и поесть. Годится?
Глория промурлыкала нечто утвердительное. Спать ей действительно хотелось, и, пока он собирал одежду, полотенце, шампунь, ключ от номера, она покусывала язык, чтобы отогнать дремоту. Но вот Карлос сказал: «Скоро вернусь» – и мягко прикрыл за собой дверь.
Глория досчитала до тридцати и полезла в его рюкзак, не совсем понимая, что ищет, – пока не увидела сотовый. Она давила на кнопки, и собственные пальцы казались ей огромными. Сначала на экране появилось вызванное ею по ошибке меню игр, затем наконец список произведенных вызовов.
Глория нажала на кнопку повторного набора последнего номера. Два гудка, затем:
– Виепо.
Голос она узнала, но ей требовалось не одно слово, немного больше. И она подождала продолжения.
– ¿Hay alguien alli? [75] Она прервала вызов.
Голос принадлежал Фахардо.
Глория запихала телефон обратно в рюкзак и при этом больно ударилась запястьем о что-то твердое. Она сунула руку под стопку трусов, под три пары свернутых в шарики носков. Да вот оно: пистолет.
У Карлоса был пистолет.
В его рюкзаке.
Она лежала под ним на кровати, а в рюкзаке, на полу, футах в пяти от нее, был спрятан пистолет.
Он сказал ей: «Мы же приехали сюда без оружия».
Но…
У него был пистолет.
Первая мысль: вернуть его в рюкзак. Она словно открыла секрет до того мерзкий, что даже прикосновенность к нему унижала ее.
Если ты вернешь пистолет в рюкзак, подумала она, пистолет у него так-таки и будет. Ну хорошо, тогда разряди его.
А как? Она не знала. Она вообще ничего в пистолетах не смыслила. Этот, похоже, из новых, не револьвер, что-то другое. Автоматический. Или полуавтоматический? Рычажок сбоку – предохранитель, наверное. Как из него обойму-то вынуть?
Ты не знаешь даже, заряжен ли он.
Надо было Реджи послушаться. «Всего один урок, чтобы ты понимала, как им пользоваться; это каждый знать должен, и особенно женщина». А она находила оружие отвратительным, считала, что свободную продажу его следует отменить. И сейчас словно слышала Реджи, произносящего: «Говорил же я тебе, Гиги, говорил, мать твою».
Направив дуло в сторону от себя, Глория осмотрела рукоятку. Она была почти уверена: если пистолет не заряжен, рукоятка у него пустая. А эта нет. Значит, заряжен. Вопрос только в том, осталось ли что-нибудь в обойме.
Глория взвесила пистолет на ладони. Довольно тяжелый, похоже, хоть несколько патронов в нем да осталось. Или пистолеты и сами по себе тяжелы? Сколько весит пуля? И сколько их в обойме? Если в каждой весу две унции, а в обойме их дюжина, получается фунт с половиной. Весит он столько? Нет. Столько не весит. Гораздо меньше. А четверть унции, десять зарядов?
Две с половиной унции.
Нет, невозможно. Четверть унции никакого ущерба причинить не способна.
Да, но пневматический пистолет почти ничего не весит, а глаз из него выбить можно за милую душу. Одной девочке в Холленбеке пальнули в живот из воздушного пистолета, так она умерла от потери крови. Может, четверть унции вес-то как раз и правильный. Но тогда разница получается настолько мизерная, что заряженный пистолет от незаряженного ей так просто не отличить.
Если пуля и вправду весит столько, а число зарядов лежит где-то между…
Это просто смешно.
Хватит догадки строить, сделай уже что-нибудь.
Может, попробовать выстрелить – для проверки, подумала она. И едва не выстрелила.
Еще одна мысль, на обдумывание которой у нее не хватало ни времени, ни ясности головы, была такой: у Карлоса есть пистолет, господи боже, и значит – он соврал. А из этого, с некоторой отрешенностью рассудила Глория, вполне может следовать, что он собирается причинить ей вред, а то и убить. Он, пять минут назад целовавший ее.
И Глория постаралась понять, не дала ли она ему какую-либо причину для этого.
Ты лезла к нему с расспросами. Насчет разговора в уборной. Насчет наших дальнейших действий. Неестественно вела себя в машине.
Фотографию его припрятала. Наверняка он об этом знал.
Конечно, знал.
Хорошо, ладно, какая теперь у тебя задача? Остаться в живых.
Она шагнула к двери, но Карлос уже шел по коридору к номеру.
В постель; пистолет под подушку. Глория постаралась обратиться в бревно, приоткрывшее рот и шумно дышащее. Оружие, жесткое, трубчатое, резало ей щеку даже сквозь подушку, похоже, «в постель» было промахом. Остается надеяться, что выглядит она убедительно – «спящей». И что на эти мгновения в нее вселится дух Хезуса Хулио, хотя никогда прежде он такого не делал.
Дверь открылась.
Он стоит на пороге.
Разглядывает ее.
Не хочет будить.
Или вглядывается в странное положение ее головы?
Прошлепал в дальний конец комнаты. Глория приоткрыла один глаз. Высунулся в окно.
Посмотрел на часы, повернулся; глаз она закрыла.
Карлос, мурлыча «Девушку из Гуантанамо», присел рядом с ней, погладил ее по бедру. Она притворно забормотала, пошевелилась, собрала во рту с чайную ложку слюны, пустила ее струйкой наружу и отодвинулась от его прикосновения.
Услышала, как он хмыкнул.
Карлос снова тронул ее – теперь за руку, нежно.
– Глория, – прошептал он. – Глория.
Большая ошибка?
Может быть, пистолет он для самозащиты носит. Так он ей и скажет?
Она почти поверила бы, если б он ей это сказал, настолько ласковым было его прикосновение.
– Глория.
Он пытается разбудить ее. Конечно, пытается, он же голоден. Так они договорились. Она поспит, он помоется, потом они поедут поедят. Но ему неловко тревожить ее. Глория поняла это по неохоте, с которой он произносил ее имя. Так, теперь теребит пальцами ее ухо:
– Глория.
Она подделала зевок и промычала:
– Ннммм.
– Ты хочешь и дальше спать?
– Ммхммм…
– Мне нужно что-нибудь съесть, – сказал он. – Я возьму машину.
С одной стороны: она сможет избавиться от пистолета. С другой: не сможет уехать.
Он убрал руку.
– Я и тебе поесть привезу ладно?
Глория смотрела из-под век, как Карлос идет к двери. Но он вдруг остановился и поворотил к рюкзаку.
нет нет нет нет нет нет нет нет
Он вынул из рюкзака сотовый.
– Телефон я возьму с собой, вдруг тебе что-нибудь понадобится. Номер сможешь запомнить, если я его назову?
– Ммм.
Удачно, подумала она, – парализовавший ее ужас легко сходил за сонливость.
– Глория? Ты спишь?
– Проснулась.
– Сможешь запомнить мой номер, если я его назову?
– Да…
Карлос дважды продиктовал ей номер.
– Повтори, чтобы я знал, что ты его знаешь, – попросил он.
Она исполнила эту просьбу.
– Ладно. Скоро увидимся. Уверена, что тебе ничего не нужно?
– Ничего, спасибо… – Она снова зевнула, почесала грудь.
Ладонь Карлоса уже легла на дверной шишак, но тут зазвонил его сотовый.
– Отвечу из коридора, – сказал он, выходя.
Дверь начала закрываться, Глория услышала, как он говорит:
– Звонил когда? Я под душем был… о черт… – А затем Карлос вставил ногу в щель почти закрывшейся двери, вошел в номер и спросил: – Ты не…
Однако Глория уже стояла на коленях, держа в руке пистолет, нацеленный в середину его груди.
– Погоди секундочку, – произнес он.
– Закрой дверь и отступи вплотную к стене.
– Глория…
– Закрой дверь.
Похоже, Карлос пытался сообразить, станет она стрелять или не станет – и чего он добьется, оставшись стоять на месте.
Он толкнул дверь, та закрылась.
– К стене!
Шаг вперед:
– Глория…
– Нет. Не смей.
– Ты неправильно все поняла.
Глория сдвинула то, что, как она надеялась, было предохранителем, сняв с него, как она надеялась, пистолет.
Обе надежды оправдались:
– Ладно, я отхожу назад. Видишь? Отошел.
– Подними руки над головой.
– Ты шутишь? Глория…
Она навела на него пистолет, и Карлос сдался, поднял руки. Наручник соскользнул по предплечью, звякнула цепочка.
– Это небезопасно, – сказал Карлос. – Ты же не умеешь обращаться с пистолетом.
– Умею.
Снаружи застрекотали сверчки.
– Мы можем поговорить об этом?
– Прекрасная мысль, – ответила она. – Ты рассказываешь мне, кто ты и почему носишь в рюкзаке пистолет. Потом я рассказываю тебе, что собираюсь сделать.
– Трудно рассказывать что-либо под дулом пистолета.
– А ты на него не смотри.
– И это тоже трудно, потому что…
Глория указала свободной рукой на пол:
– Ложись.
– Что?
– Ляг на спину, – сказала она, – и сцепи на макушке руки. Но медленно, иначе я выстрелю.
– Глория, прошу тебя, успокойся.
– Давай-давай, – сказала она. – И смотри руки не опускай.
Он соскользнул по стене, словно втирая в нее спиной краску, опустился на колени, развернулся:
– Я лягу на живот, потом перевернусь на спину, ты только не делай ничего.
И распластался по полу, как медуза.
– Довольна? – спросил он.
– Еще нет.
Она спустила ноги с кровати, уперлась локтями в колени, навела пистолет на его живот. Всего четыре фута отделяли руки Карлоса от ее лодыжек. Глория велела ему отодвинуться к стене.
– Зачем ты так взвинчиваешь себя из-за какого-то пустяка? – спросил он, отползая от нее.
– То, что я держу в руке, не пустяк, – ответила она. – Если это пустяк, почему же ты его так боишься?
– Ты вырвала его из контекста.
– Вот и опиши мне контекст.
– Я бы описал, да ты мне не поверишь.
– Ладно, тогда давай просто посидим, помолчим, если тебя это больше устраивает.
– Глория, опусти пистолет, прошу тебя.
Она вытянула перед собой, держа его на прицеле, руку с пистолетом, и Карлос съежился. Он лежал, изогнувшись, у стены, левая ступня его покоилась на старом, стоявшем поверх мышиного лаза полуботинке.
– Говори, – приказала Глория.
Пауза.
Наконец:
– Мой отец мертв.
– Он – твой отец?
– Да, он мой отец.
– Я тебе не верю.
– Я же сказал, ты все равно мне не…
– Говори.
Сверчки разошлись вовсю и теперь только что не скрежетали.
– Он мой отец, – повторил Карлос. – Это правда. Не будь это правдой, как бы я мог узнать о нем столько. Все, что я рассказал тебе, – тоже правда, кроме последней части.
– И с чего она начинается?
– Я не собирался лететь в Лос-Анджелес. Я отыскал отца с помощью каталога, договорился с ним о встрече. Потом занервничал, хотел ее отменить. Но мы все-таки встретились – в Агуас-Вивас.
– Почему?
– Там погибла моя мать. На дороге, ведущей к кладбищу. Там ее машина потеряла управление.
– Teniente при вашей встрече присутствовал?
– Нет.
– Что ты собирался сделать?
– Поговорить с отцом.
– И все?
– Я был зол на него и хотел, чтобы он это знал.
– Ты приехал туда, чтобы убить его, – сказала Глория.
– Нет.
– Врешь.
– Дослушай меня, – треснувшим голосом попросил Карлос. – Все не так просто.
– Херня, – ответила она.
– Да нет же… я ничего не планировал наперед…
– Ляг на место.
– Я и лежу.
– И не делай этого больше, иначе я выстрелю, клянусь тебе, выстрелю.
– Я не могу рассказывать, лежа на полу.
– Ты уж постарайся.
– Не могу. Прошу тебя. Я стараюсь.
– Старайся старательнее.
Молчание.
– Он приехал, встретился со мной и попросил прощения. Хотел, чтобы я простил его. Первое, что он сказал: «Пожалуйста, прости меня». Не «здравствуй». Не «рад тебя видеть». Отпущение грехов, вот все, что ему требовалось. В готовом виде, как в ресторанчике быстрого питания.
Что он хотел услышать? «Тут нет твоей вины, ты не хотел ничего дурного»? Но вина-то была. Во всем виноват только он. Он насрал на мою жизнь и сбежал, чтобы заняться своей.
Я и теперь не был для него человеком. Только средством достижения душевного покоя.
Даже если бы он произнес это так, что я понял бы – ему плохо, я все равно не смог бы мгновенно сбросить со счетов сорок лет. Однако он повел себя как последний мерзавец. Я мог бы убить его тогда. И был бы прав.
Но я не убил. Я сказал: «Может, и прощу, всему свое время».
Мы поехали на место аварии. Вышли из машины и целый час проторчали у края дороги. Жара была адская. Я едва выдерживал ее. Но он стоял неподвижно. Не заплакал, не произнес ни слова. Просто смотрел в землю, словно ждал, что она разверзнется и заговорит с ним.
Но в конце концов все же сказал: «Я решил начать жизнь заново. Встать на то место, где стоял тогда, но на этот раз повернуться в правильную сторону – не сбежать от тебя, а прийти к тебе и спасти. Я снова уеду отсюда, но теперь уже с тобой».
Карлос фыркнул:
– Как будто это так просто. Мне захотелось криком кричать. Детская наивность. Ты можешь представить себе такой нарциссизм?
– Нет, – ответила Глория, – не могу.
– Выходит, ты его толком не знала. Потому что на самом деле вот таким человеком он и был. И если ты думаешь, что разобралась в нем, то обманываешь себя. Ты знала лишь ту версию отца, которая показывала его в лестном свете. – Карлос приподнялся, опершись на локти. – А меня из этой версии вычеркнули.
Глория молчала.
– И нечего меня лжецом называть.
– Я тебе не верю, – сказала она. – Но и не не верю. Продолжай, рассказывай. О том, что произошло после того, как вы постояли у края дороги.
– Мы отправились к могиле моей матери. – Карлос покачал головой. – Ему требовалось, чтобы и она тоже его простила. Он упал на могилу, рыдал, бил себя по голове кулаками, кричал: «Прости, прости, прости». Выглядело это так, точно он ее насиловал. Отвратительно. Я сказал, чтобы он слез с нее. Он ответил: «Нет, пока она меня не простит». Я сказал: «Она мертва и прощать не может». Но он заспорил со мной, имел наглость заспорить. «Она простила бы. Она любила меня. И я ее любил».
Если он любил ее – если любил меня, – так почему же тогда бросил нас там? Дерьмовый трепач, вот кто он был. Я ему так и сказал. И в ту минуту я тоже мог бы убить его.
В интонациях Карлоса проступало что-то непонятное.
– Но и тогда не убил. Просто схватил и бросил на землю. И сказал: «Если тебе нужно прощение, поживи немного в грязи, в которой сорок лет прожил я. Хочешь поближе узнать твою семью – опустись на самое дно».
Карлос сел.
– Он заплакал. Сказал: «Я плохой человек. Ужасный. Ужасный я человек». «Да, – ответил я, – такой ты и есть». «Я заслуживаю смерти». С этим я спорить не стал. Он зарыдал. Жалкое было зрелище. Я сказал ему: встань. Ты бросил меня. Плевать я хотел на твои рыдания. Рыдай хоть круглые сутки, ни мне, ни ей от этого все равно легче не станет.
Я пошел к машине и услышал у себя за спиной выстрел.
Сначала я подумал, что он стрелял в меня. Но нет, пистолет он держал дулом вверх. Он направился ко мне, держа пистолет наотлет. Подошел вплотную…
Карлос говорил все это, медленно поднимаясь на четвереньки.
–…и вложил пистолет в мою руку. А затем поднял ее вместе с пистолетом к своей голове, теперь и я держал пистолет, и он держал пистолет, и наши пальцы лежали на спусковом крючке.
Медленно подвигаясь вперед:
– Ты понимаешь? Он положил мой палец на крючок. И нажал на него. Прострелил себе голову моими руками. Вернее, моим пальцем. Я не стрелял в него. Не по моей это части. Он хотел, чтобы я сделал это, поскольку решил, что тогда ему будет дано прощение. Каким был, таким и остался, думал только о себе; ему и в голову не пришло, как все будет выглядеть со стороны. Да так, точно это я сделал. Потому я и вынужден был подкупить Teniente. А потом мы подкупили доктора. Чтобы замять эту историю. Из-за того, что он сделал. Он хотел только одного – получить прощение – и снова насрал на меня. Мне пришлось все замять, Глория, из-за того, как оно выглядело. Все выглядело так, будто убил его я, но я не убивал. Я не делал этого, Глория. Понимаешь? Посмотри на меня, Глория. Я не убивал. Глория? Посмотри на меня. Посмотри мне в глаза. Я говорю правду. Я не убивал. Я никогда бы не сделал это, я не такой. Посмотри на меня. Посмотри мне в глаза. Посмотри.
И Карлос бросился к ней, к пистолету.
Первая пуля пробила ему плечо. Глория вскочила, лягнула его по ноге, но Карлос бросил ее, забрызгав кровью, назад на кровать, и она забилась, взметая простыни, пытаясь лягнуть его, нависшего над нею, еще раз. Карлос сорвал ее с кровати, тело Глории сползло по его телу вниз, дуло пистолета уперлось в его надключичную ямку, и Глория выстрелила, и выстрелила еще раз, и он подавился темной кровью, ударившей из дыры в его шее, и рухнул на пол, непроизвольно подергиваясь, как животное.
Дата добавления: 2015-10-28; просмотров: 34 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Глава двадцать седьмая | | | Глава двадцать девятая |