Эльфрида Елинек Дети мёртвых 16 страница

Видимое и без того наделало хлопот. Целым отрядом нагрянула жандармерия, но тоже не смогла пробиться. Хоть они и квакали грозно из своих матюгальников на всю государственную трассу. Обрушенную часть дороги ещё не восстановили. Неправильно припаркованную машину они обошли крутом туда и обратно. Ничего не обнаружили, кроме того, что она сильно запотела изнутри. Есть над чем подумать. Один за другим отдыхающие начали терять самообладание. То, что давало некогда сплошное умиротворение – еда, погода, красота как на ладони, – всё было теперь отравлено. Так не договаривались, чтобы на собственной машине нельзя было ни выехать, ни въехать, ни развернуться. Самым ценным ведь была уверенность, что ты всё можешь, на то и отпуск. Что там лежит и спит в основе всего и есть ли вообще у всего основа? Вдруг вынырнули откуда ни возьмись какие-то люди (будто живая изгородь выстрелила ими), которых здесь никто прежде не видел. Они ходили вокруг просто так, иногда подходили друг к другу, как знакомые между собой, но с нашей белеющей сельской дороги они точно подойти не могли.

Кто их звал сюда и по какому делу? Кто привёл, например, двух этих молодых мужчин, что с улыбкой стоят в дверях? На них кожаные штаны и белые рубашки, каких сейчас не носит ни один молодой человек. Из какой кожи вырезаны эти штаны? Коробливые, как доска, будто пропитались соком и засохли, тем не менее оба мужчины двигаются в них вполне свободно, будто вставленные в эти штаны, как родник, который насилу выбился из тёмного подземного царства, уйдя от руки, которая тянулась его сорвать, собирая гроздья водограда. Мужчины праздно переступали с толчковой ноги на игровую и обратно. Из каких бы щелей они ни вылезли, теперь у них было всё время мира, чтобы ни на что его не использовать. У обоих были тёмные волосы, которые сливались в одно пятно, когда они сближали головы, о чём-то перешёптываясь. Так делают юные молодчики, которые сегодня, живые метки руководства, витают в воздухе, хотя обычно нет, они разговаривают всегда громко и сразу мечут на стол каждую добытую новость (зачерствевшую газету) – в темпе, в темпе; теряются они, только когда что-то не приходит, а не тогда, когда приходит мода семидесятых. Но эти парни здесь – другие, и тут к ним присоединяется эта молчаливая студентка, которая вечно сидит в своём шезлонге, уткнувшись в книжки; трое молодых людей уходят друг в друга, будто только что ожили, ещё совсем мягкие, и проходят друг друга насквозь. Свет такой обманчивый. Обман чувств! Ведь так не бывает! Деревенский старик лет семидесяти пяти подходит к молодым людям и что-то спрашивает, а в ответ получает: «Мы ищем третьи ворота». Остаётся неприятный осадок, когда молодые не хотят ни за что отвечать. Ведь их вежливо спросили! Недоверие и страх – почему-то – сопровождают следующие шаги пенсионера, который снова примыкает к своей ожидающей, поглядывающей жене: мы, старики, всё ещё принимаем участливое участие в молодёжи, от которой ждём, что она пошлёт нас как можно дальше от грозящей нам могилы. Как же так получилось, что оба эти старика теперь, когда им казалось, что они особенно далеки как от беспочвенного сна, так и от сна в глубине почвы, вдруг разом почувствовали себя так близко к могиле? Они подкатились к двум молодым парням, чья устаревшая одежда, видимо, внушила им доверие, и проявили доверительность, не подобающую возрасту, – лишь бы не сделать мир в последний момент своим врагом, ведь до сих пор всё кончалось хорошо! – но открытая дорога, которая могла бы завести в маленький разговор, вдруг оказалась завалена камнепадом. Г£>язь потекла навстречу старой супружеской паре, грязь, из которой торчат, словно волосы, ветки и травяные кочки. Только что залитая солнцем, приветливая сельская дорога поднимается, разевает зев и вдруг идёт тебе навстречу. Пожилая пара обдумала свой скромный вопрос ещё раз и больше не решается его задать. Не то чтоб молодые люди были неприветливы, но оба старика после их короткого двойного паса из простых, ничего не говорящих слов просто тосковали по этой широкозахватной организации наглых, которые набегают всегда с шумом, толкаясь головами и боками, доверчивые телята, девушки всегда в своих раскованных одеждах фантастической формы, свежеумытые витрины, им нечего продать старым, но всё равно, таких магазинов не должно недоставать на наших улицах; и хоть старые заброшены на антресоли, на краю которых они всё ещё пытаются приплясывать, но они могут там и встать, чтобы их ещё раз кто-нибудь пролистал, до переплёта, в который они попали когда-то в Бешеном рейхе, он потрёпанный, и видно, как их, наше с вами, истлевшее льняное нижнее бельё рвётся, – из него первоначально собирались сшить новый занавес для храма. И в этаком-то возрасте супружеская пара должна ещё наживать новый опыт! Я не знаю какой, поскольку они его скрыли, глубоко внутри. Сегодня ночью, завтра утром, послезавтра днём, а то и никогда никто не сможет к этим двум человечкам пристать с вопросом о том не дошедшем до нас Слове, с вопросом таким же простым, как недавний вопрос старика, но они останутся должны нам это Слово, наше военное поколение, оно живёт на подсосе, с сердечным стимулятором, поскольку у их сердца уже нет стимула: то-то эти старики лопнут от смеха, когда верховная власть, ловко запустив руку в их земельные участки, обнаружит в земле их отсутствие. Вот тогда они им и привидятся, на сей раз в виде настоящих привидений, – удовольствие редкого рода! Они ведь уже и сегодня скорее призрачны, как будто и не жили никогда. Хоть бы подали нам знак, чтоб мы могли увидеть их победу.

ЕВРОПЕЙСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ БУДУЩЕГО уже выведено. Но пока ещё находится на две тысячи метров выше нас, откуда оно снисходит до нас на своих дельтапланьих этажерках, а ангелы яростно швыряют им вдогонку камни. Потом оно покажет нам, что у него внутри, когда обрушится в водопад, полопается и его рассеянные внутренности разнесёт словно рукой случая, это не требует особого воспитания. На самом деле поразительно, что есть ещё юнцы, которые не скачут туда-сюда на сноубордах в скорлупках темподрома и не переносят туда-сюда силу тяжести, смеясь от мнимой силы, которую можно узнать только по её действию, – потроха для пса преисподней Цербера, который гонится за ними, вывалив язык, и подлизывает их остатки: эта альпийская долина – сверхзвуковая чаша, из которой выбрасывает человеческий попкорн и снова забрасывает туда, пока гора, в конце концов, не набьёт им свою глотку. Последний взгляд вверх: вселенная только начало всего, а человек – начало того, чем он станет, если хорошо потренируется. Ну, послушайте, мои дорогие молодые, сейчас будет говорить пастор Август П., ведь ничего, что вы опять в улёте! Всё образуется! И всё же это не изменит того обстоятельства, что вы, спортсменки и спортменисты, не вечны и преходящи. Но можно утешиться тем, что и сын одного безымянного человека, далее для краткости именуемый сыном человеческим, был способен к страданиям и стал возникать вечно, безвременно, без воли и без плана. Не забудьте, пожалуйста, и вот о чём: последний вагончик канатной дороги отправляется в шестнадцать тридцать! После этого вы можете ещё два часа валяться в снежной котловине с отвесными стенами, демонстрируя ваши одеяния, отшлифованные за всю вашу жизнь, – потому-то ваши штаны так блестят.

Карин Френцель, мать называет её сегодня дикой и невоспитанной, но она скорее тихо, чуть ли не на цыпочках, подсеменила под колоколом своей баварской юбки поближе к машине. Помедлив, она протянула руку, незаметно, поскольку мать со смертельной отвагой ринулась в водоворот поистине одностороннего разговора с одной совершенно чужой ей женщиной, и теперь её швыряло с одного мусорного отвала на другой – и так до конечности, но она этого не замечала; мать ведь не замечает даже, хорошо ли сидят её мозги или набекрень, так она увлечена потоком мыслей и так утлы её лодочки – таков уж её чин, что она повышает голос лишь на одного человека, остальные не подчиняются её пению и поспешно расходятся. Никто не замечает, что госпожа Френцель-мл. коснулась дверцы кончиками пальцев, это прорыв, который подобает, пожалуй, самым сильным мужчинам среди постояльцев, а женщины должны разве что мазь поверх него намазывать и разглаживать. Проникновение, этот груз ответственности промеж плеч, разрешено только господину над коробкой скоростей, тому господину, который согнёт в бараний рог промеж ног любую машинку, только надо её туда вначале залучить. Едва к блестящей дверце прикоснулись, как что-то утекло, а именно грязный, тёмный ручеёк; женщина пронзительно, преждевременно крикнула: кровь! Но это тут же вызвало смех, ибо то оказался рой насекомых, нет, стоп, это крылатые муравьи! Как они проникли сквозь запертость и полировку? Это покрытие кажется таким гладким, но, опять же, похоже на сеть, через которую такие и подобные им существа проскальзывают в элегантном падении, чтобы запутаться там, и это в такое время года, ведь обычно они роятся в июне, хотя мне-то какая разница? Живое тёмное пятно кишащих насекомых, которые натыкаются друг на друга своими сверкающими на солнце крылышками, новенькие существа, которые плотной гроздью повисли на дверце. И всё новые пробиваются наружу, это как мокрота, даже противно, их нежные крылышки как будто выступают против дождя, который они же сами и есть и который вместе с тем ещё только грядёт; они натянулись, как парус, эти засечённые насекомые, солнце кажется согласным, потому что сдаёт им последний блеск, первые уже разобраны, следующие кишат на взлётной полосе, тогда как авангард уже взлетел; они захватывают воздух как придётся, а люди с облегчением смеются (неужто эти твари запечатывали дверцу наподобие живой изоленты?), провожают их глазами, но при этом вдруг становятся снежно-белыми, как кучевые облака, потому что это же уму непостижимо, что вытворяют эти твари. Рой рыщет туда, сюда, замирает, ищет; молодые кожаноштанишники, эти новобранцы, которые, однако, тотчас (большой челов. успех) произвели на нас впечатление, возвели глаза к небу – кажется, этот мяч из насекомых заигрывает с ними – и отпасовывают рой своими обресниченными взглядами: не шевелясь, они глядят в его гущу, и всё облако летучих муравьев входит в штопор, они падают в кучу, сбиваются в ком, как будто они, множество этих милых ползунков, которые обычно ползают только по полу, приняли единственно твёрдое решение, и вот они падают, сжавшись в камень, с неба, уже больше не имея ни воли, ни представления. Органический ком упал наземь и распался на кучу частиц золы; больше не найти ни одного существа, даже если порыться в куче носком ботинка, что некоторые особо любопытные и сделали, конечно, я вижу: натуралисты-любители выходят на арену и исследуют этот феномен, и точно – больше ни одного муравья. Этот мирный, наслаждающийся отдыхом клан – большая редкость, когда он вечером, клубясь вокруг домов туманом, вдруг распадается в ничто, как пыль, как пепел, как ошмётки сажи.

В то время как люди пялятся то в воздух, то в землю и не могут найти у природы концов, кроме того, что природе самой скоро конец – избегайте пластиковых отходов, иначе мы все в своих плавких рубашках сгорим, под яркими картинками сыров, – одна из рук Карин опять потянулась к дверце, на сей раз незаметно для других. Мягкий приём, цветы и фрукты поднимают головки, огород выдавливает плоть из земли, она отжимается, лавка мясника, которая снова получила товар; и осторожно, как будто этот спортивный «БМВ», вылезши на берег после резвых сажёнок кроля, которому обучил его прежний хозяин, мог в последний момент развернуться и утащить Карин за собой в глубину или хотя бы перед своим уходом в другое измерение укусить её за руку, Карин Ф. отступает назад и позволяет этой форме подвернуться ей под руку и доверчиво приникнуть головой. Эта исконная баварская форма, тоже одна из форм – таких как кубик, октаэдр, пирамида, не забыть ещё про керамиды для кожи, целую формацию (для самозащиты), – в которые человек, может быть, перейдёт, когда станет пеплом или другим каким образованием из тех, что содержатся в чёрточке йоты: эта баварская машина просто мечта, чистое «наше всё», вот что я хотела всем этим сказать. Сделай паузу! Высший разум, должно быть, присущ этому металлу, в который дунь – и он издаст глухой, тщедушный (всё же он ещё не ожил, металл наших щёк, так что продолжайте усердно наглаживать и накрашивать!) звук, труба, в которую попала вода; это так же непостижимо, как заблуждения, которые всё время порождают женщины, непостижимо, как все люди, какие есть; итак, тут дверца раскрывается; должно быть, кто-то сосчитал наоборот в basso continuum, и время записалось обратными цифрами, которые оглядываются на то, что было, но чего не могло быть никогда: на множество мёртвых, которые на совести времени и которые пока ещё очень слабо организованы. Кто должен представлять интересы мёртвых? Я, наверное, снова сменила ориентацию в этом образовании, но ничего, ценные участки земли отходят назад, как будто Новое Вожделение не выставило их на передний план; ну, вперёд, на штурм дверцы, и смерть холодным закускам! Всё, что было здесь накрыта, вы можете теперь истребить, господин Нижнепалатник, он же Торговопалаточник!

Ледяным дыханием повеяло, речи окружающих сладострастно выплюнули его, как рёбрышко мужчины, который стал женщиной, которая, опять же, произвела на свет целый ряд мужчин: зевак, которые, суетясь и пуская слюну, подступили вплотную. Нечто самовозникающее, должно быть, угнездилось здесь на зимовку и принесло с собой и завело свой собственный генератор, свой дух творения. Человек приходит из другого человека и отделяется от него, одним ударом делится и тут же начинает распадаться. От вина, которое рождается и умирает в наших глотках, можно отказаться. Но и мясо разлагается, хотя в супермаркетах так часто подделывают срок его годности, переводя стрелку, что в конце концов она оказывается у начала времён, когда это бедное животное ещё не родилось: в этом «БМВ» сейчас остро пахнет мясом, это не падаль, это тёплый, пресный, настоянный запах мяса, какой исходит от мясной палочки Моисея, от которой преображаются тела, они становятся больше, так что никто не замечает, что оба молодых мужчины в своих вручённых кожаных штанах запустили в эти штаны руки и нежно, осторожно по себе прохаживаются; иногда они возвращаются назад по одному и тому же месту и делают обход со своей мошной, при этом лучше быть голым и босым. Они вступают в давильню, где их сомнут, но ничего, они снова блудят с этим заблудшим барашком, поглаживают его против шёрстки, спешить некуда, они ведь не марш-бросок совершают по своему бесколпачному детороду, который, вообще-то, нуждается в лучшей защите. Дверца машины распахивается: плотно укутанная сама в себя, вся в густых потёках, как от талого мороженого, вываливается целая гора из плотских удовольствий. Нам представляется случай поговорить об этом, но мы его не воспринимаем. Острый женский голос прошивает её памятник самой себе и ещё добавляет несколько острот. Другие молчат как местоимения собственных страхов, которые они больше не могут вспомнить, будто и они были сформированы волшебной палочкой, выношены и потом грубо выставлены из материнской палатки, платья для беременных. Их тайну нельзя истолковать словами, хотя они вполне нормальные люди, каких миллионы, даже миллиарды кругом. Такая великая тайна каждая, каждый из них. Ведь пока мало чего видно, поскольку Карин заслонила собой вид внутрь машины, она нагнулась через пассажирское сиденье, снаружи видны только её баварский зад и кряжистые ноги. Слава власти, вход бесплат- ный – можно рассмотреть эту опустевшую ракушку Shell, нет, не опустевшую, бак ещё наполовину полон. Есть там кто-нибудь? Чей брат, чья сестра закупорены здесь и снова освобождены? Явление имеет, как правило, некую форму, а именно: форму проявления невидимого. Как если бы каждый мог отбросить на стену своё собственное телевизионное изображение, словно тарелку, полную еды, и увидел бы там нечто, чьё имя он не в состоянии назвать. Может, станем на мгновение женщинами, коль уж мы разрешились от бремени! И явилось существо, которое лишь в немногих местечках называется мягко, я совсем не имею в виду: в немногих местах, как то:…

Застывшие сучья тела – нет, они не замёрзли, но тем не менее затвердели – колют окружающим глаза, целясь прямиком в глазное яблочко, и люди злобятся на эти водружения, вида их не переносят. Разве ж это человек? И если человек, как он устроен? Его не определишь, этот устрашающий предмет из торчащих во все стороны мясных шампуров – как будто вывели огромного куриного урода специально для удобства поедания: бёдра, вставленные друг в друга, многоногое мясо, разве что размером с человека, – вот какое последствие имели десять ударов одного-единственного тире, которое госпожа Карин Френцель получила в вечном списке лучших портних-любительниц, но за это неудавшееся человеческое мясо с гусиной кожей она может схлопотать разве что пару затрещин! Молодые ротозеи вспенились через край Темподома так, будто превратили воду в кровь. Они налетели как саранча на своих пернатых, свистящих по траве роликовых досках, которые иногда играючи показывают брюхо, грозя однажды превратить траву под этими приборами в мясо. Посмотрим, что будет потом: быть не может! Всё мясо стало травой. Итак, вся трава может стать мясом, столько его уже полегло сюда. Если наоборот, получится суп. Два кожаноштанных малыша принимают в чаши ладоней свои детородные органы и взвешивают их – только вот зачем? Коллега в машине, тот, без кого творение спокойно могло бы обойтись, теннисист и лыжник, ну, творение и бросило его на полпути, он ещё подоспеет, подоспеет. Что давеча велело ему творение? – ищи себя сам, и если сможешь найти, то попробуй то же самое проделать на гоночном велосипеде или, может, стоя на голове! Но мясному огороднику спортивные снаряды в «БМВ» не понадобились. Как нарочно, пожилая женщина, стылая кровь, прокисшее молоко, тяжёлое воплощение ничьих мыслей, короче – госпожа Карин Френцель, отделила его от костей, она породила это растение (хотя в её паху и конь не валялся), но сама же и произвела эту субстанцию, которая была одновременно источником и целью её желания и о которой она и не знала, что такая стихия вообще существует. Но известно, по нему можно даже на коньках кататься, если оно не хочет поддаваться наступлению, стихийное. Кто же ещё, кроме Карин Ф., мог бы это быть, ведь только она так назойливо шла на сближение с машиной? Эта старая дева, как же она могла странствовать от одного к другому, вверх и вниз по иерархии живых существ, что за сирена эта Карин, теперь она разоблачила себя в качестве учебной тревоги! Она теперь поёт сама, мужчина стоит как жеребец, которого тянут за яйца, и потом суперменский член кутается в тело этой престарелой девушки, сток забит, женщина ритмично разбухает и кладёт в себя зародыш, который, однако, уж не полить большой кружкой проточной крови. Да, она застоялась! Матка Карин иссякла и закаменела. И вот вам, без нежных женских прокладок, каждая из которых носит отражение своего господина, как плат Вероники, вот вам: продукт в собственной кладке! Ночная музыка из плоти, каждый узнаёт мелодию, хоть существо пока ещё не узнаётся в качестве человека. Но это и не животное. Оно спит, само того не желая, и бодрствовало оно, тоже того не желая, и больше оно не находит выхода!

То, чего никто не создал, родное наконец пришло домой. Оно кажется непреходящим, ибо сколько бы его ни убивали, всё ещё есть чего почерпнуть из гуляшной пушки. Мы хотим и можем не перечислять здесь их имена, даже если бы имя Елинек стояло у миллионов из них, но оно не стояло. Здесь достаточно света, чтобы положить эту гибридную челов. сосульку на лопатки, если у неё есть лопатки, но никто не отваживается прийти на помощь Карин, – пожалуйста, отойдите назад, дайте нашей полиции делать своё дело, – что, она его не делает? Или, может, делает слишком часто? Немолодая носительница баварского наряда впрягается сама и тянет вожжи, ворочает мясную труппу – она, как уже было сказано, ужасно громоздкая, – ища, как лучше за неё ухватиться. Головы у этой свежей убоины нет, и непонятно, где она могла находиться. Крики вырываются из поведения людей, отскакивают назад, пилят своими голосами дырки в этом событии, похожем на удаляющуюся или всё-таки надвигающуюся, совершающую почётный круг по полю комбинацию; они отскакивают назад от этого грубияна-автомобиля, который их невероятно удивил, что с этой маркой случается не часто. Ведь нельзя взваливать на «Байришен Моторенверке» ответственность за содержание их звучных сосудов, но на сей раз они нас действительно озадачили. Им там, в Мюнхене, как-то удалось произвести искусственную жизнь или снова её разрушить, уже на подъезде машины. Или какой-то совсем уж дикий тип взял этого человека, если это был человек, разделал его до неузнаваемости и состыковал с другими человеческими шлангами в совсем другое существо.

Пока ещё оно находится под спудом спортивной машины, пресса ещё не подоспела, чтобы сфотографировать этот человеческий вагончик, в котором помещаются сразу несколько, и ещё есть место для собаки и багажа! – чтобы потом в знаменитом южнонемецком высотном доме прессы грузить всем этим людей по самый шефский этаж. Но если этот элегантный фрукт высветится – для этого госпожа Френцель со своей задницей-волынкой должна дать задний ход и освободить место взгляду и цепи объяснимостей, – тогда мы, пожалуй, окончательно проиграем эту напёрсточную игру на жизнь, в которой проигрывают все, кроме одного, кто всегда знает, где жизнь или хотя бы куда она подевалась. Жизнь – безмерна, это подтверждают все наши замеры: господин гауляйтер, если можно, лично! В предположении, что вам неизвестны нижеследующие обстоятельства, позволю себе. Может, вы даже не догадываетесь, какие муки означает для детей и стариков жарким летом, в большом городе НЕ ИМЕТЬ ДОСТУПА на ближнюю и даже удалённую парковку. Только потому, что ты ЕСТЬ!

Да, нет думанья без мысли, а гляденья – без событий. Клубень баварского наряда ретируется из автоклозета, в который кого-то явно кинули, предварительно даже не измельчив, а мы не запаслись ни размягчителем, ни отбеливателем. Он снова нарисовался, этот клубень, – цветастая и пышно разодетая снова оказалась на виду, и вид оказался довольно юный, щёки красные, глаза блестят, да, в её возрасте эта девочка-женщина уже почти готова гордо повернуться к кому-нибудь спиной, если он на неё пялится, да-да, а взгляды она вызывает так же часто, как сырое молоко – отравление. Да и сама бросает их, прицелившись, как снежки: взгляд творит женщину, хотя сам мужского рода. Волосы Карин потеряли путеводную седую нить и пенятся на голове взбитыми сливками, но их портит прогорклый привкус, если присмотреться. Истинный возраст не скроешь, где-нибудь он проглянет. Как будто накачали его салом, желтоватой жирной субстанцией выстлали щёки, надули тыльные стороны ладоней; райским наслаждением из теста кажется это скрытое под баварским нарядом тело, платье обтягивает утробу так, будто носительница набивала её три дня, нет, три года подряд. Она пряничница, Карин, и цветные кляксы сладостей запятнали её передник, груди заряжены молоком, как гаубицы, чтобы стрелять по птицам; кожаноштанишники с вожделением раскрыли губы, глядя на это; и облизнулись, будто в рот им впрыснули молочную струю, поскольку Карин встала под их запарусившие шкоты. Здесь больше не треснет ни одна ветка сухого сустава, свежий порыв ветра врывается в полотно влажного постельного режима, из которого Карин, кажется, вышла с новой силой. Кровавая короста, набрякшая мать, так и не ставшая матерью, душа-человек – вот что такое Карин Френцель; её тело налито, как напившийся клещ, голова лишь крошечный довесок – но что это? Быть того не может! Угольно-вороньи волосы вдруг у неё, а совсем недавно вроде были русые, неряшливо закрашенные. Её губы смачно раскрываются, слюна стекает по подбородку, кожа натянулась так туго, что кажется почти прозрачной, будто солнце никогда не ползало по ней, и Карин густо краснеет, розы всходят на её щеках, как вышитые; что за ослепительная чистота исходит от неё, что за чудесная неспелость виснет на её белых вожделенных руках, с которых свежими стружками брызжут кружева баварской блузки, последние белые клочья дыма из её холодного выхлопа, который на глазах разогревается! Рука стирает этот баварский наряд (никак он ей по плечу?) о травяную кочку, – рука, с которой каплет кровь; толпа, помедлив, подступает ближе к машине, но не до конца, и так хорошо видно. Гордо, как земляной червь, выступает этот бесформенный комок мяса, из которого, словно ветки, растут члены, сразу три, три! – это непомерной величины обломки детородных органов, не сформированные, лишь топорно вырубленные из мясного чурбака, их едва можно идентифицировать в их различных стадиях роста, однако это существо, опять же, совсем безжизненно. Может, у него три мужских члена потому, что оно мастерски овладело тремя видами спорта? И всё на этом мёртвом человеческом (животном?) стволе, в этой долблёнке: нам остаётся только сесть туда же и налечь на вёсла, чтобы погрузить их в чёрный поток и помешать в нём. Некая сила, должно быть, рванула эту человеческую свару вверх, а потом шмякнула оземь, а сверху навтыкала при помощи взрывного пластида в конверте ещё других существ, сцепив их, как элементы ЛЕГО-мозаики, чтобы чувствовать себя как бог, создавая новые формы из старых; пожалуйста, возможно, скажет господь бог, это вы разрушили мой вокзал со всеми будками, ангарами и церковью? Попробуйте тогда сами построить что-то лучше! Ведь у вас полно материала от меня: отцы, матери, сестры, дочери, сыновья и ещё корни всего, эти ростки вселенной, вы можете сотворить из этого всё, а я тогда просто возьму и проедусь по всему сотворенному на четырёхтактнике – ни себе, ни людям, – чтобы вы узнали, каково это! По мужчинам и женщинам. Посторонись! Прибыло подкрепление, от которого всё зависит.

Может, Карин Ф. его уже открыла и эгоистично применила на себя одну, не вспомнив даже о матери, которая, почти заодно со штукатуркой, прижалась к стене дома, безвыходно зажатая двумя балбесами в кожаных штанах, валяющими дурака, но опустившими пока свои сосиски в чан, не переставая их, однако, натирать, чтобы развить силу и своими руками извлечь из неё плоды. Ведь от них осталась одна кожа без единой кости. Ну вот, такими их можно впечатывать в бумажку, никто с такими не пойдёт, ни одна из нас даже просто как человек! Но каждый вправе сопоставить с ними свой характер. Их члены гибкие, как змеи, у которых ни концов, ни начал не найдёшь, они остались вблизи маленького польского городка, сегодня это исторический Диснейленд, который снимается во многих фильмах, и его даже можно взять домой, в виде уменьшенной модели, чтобы всегда иметь перед глазами.

Карин, я имею в виду её двойницу, появилась как укротительница, заправляющая мясом, которое выступает в парке развлечений под открытым небом. Помолодевшая фигура. Из её следов проступает жидкость – непонятно, то ли она выжата из плоти Карин, то ли выступает из самой земли, но в любом случае это кровавая жидкость, камерная вода, сгущённый и снова разжиженный секрет. Почва сочно чавкает под шагами невозмутимой великанши, которая, закинув голову, рысью несётся вперёд, – ведь миру легко сделать из человека зверя, но и тот должен немного подпеть, о боже: высокий, звонкий голос выделяется из щели её горла и сахарно выпекает народную песню, немецкую, восадули-вогороде. Часами будешь упражняться, а так не споёшь, как она. И когда люди снова опомнились, тут уже не было никакого окрылённого роя муравьев, как давеча, – не мог же он стать золой? – а тут они видят это изувеченное мужское тело в машине, а больше ничего. Получается, что этот нагой труп хоть и растерзан на куски, его члены бесформенно разбросаны, но больше ничего особенного в этом мёртвом нет. Было совершено преступление – к сожалению, с каждым может случиться, убийцы ещё не названы, сенсационно только место, но и это рано или поздно объяснится. Где же одежда нагого мёртвого? Он хорошо упитан, ухожен, трупных пятен не видно, хотя трупное окоченение налицо, странно. Поднимается крик, встаёт вопрос и выдвигается обвинение, возникает помеха и нарастает помешательство, – кажется, совершено ужасное убийство, с особой жестокостью и надругательством, тут действовал какой-то съехавший, надо скорее отсюда съезжать, вы же видите, что эта фигура вся обвита собственным мясом! Мы можем показать свой испуг многообразными способами. Нас гнёт, как деревья бурей, потом, как только возьмёт своё, она отпускает, но человек распрямляется не так легко. Зато совсем чужие люди дали волю словам. Все это видели. Этот чёлн на колёсах, без руля и без ветрил, бесстыдно выдал свой мясистый плод и свой свинский запах, чтобы всё то множество слов, которое мы произвели, наконец смогло стать плотью.

Карин Френцель отступила назад, прижимая к груди капающий пакет, который она себе раздобыла. Толпа напирала. Эта женщина что-то унесла из машины, господин инспектор. Эта капающая штука не имеет названия, а если имеет, то такое страшное, что поверить на слово ему можно лишь после строжайшей проверки. Машина скоро снова сможет гоняться с другими наперегонки, а у её нетерпеливого водителя, как видно, не было времени стоять здесь бесконечно, так что его стоянка была сокращена. Толпа рассеялась, как сено, поднялся ветер, ломит глаза, нарушает слова, деревья из земли выворачивает, их корни еле держатся за почву кончиками пальцев, и этот язык ещё называется нашим домом! Эй, да он мечет огонь из-под своего лошадиного капота, чего наш дом не стал бы делать. Хоть и говорят о стихиях, что они элементарны, но вот огонь, например, очень непрост. Он проглатывает всё и не давится. Огонь встречается часто, на мой взгляд, любой его видел, но всё, что в нём исчезает, становится скрытым навеки. Итак, огонь не раздумывает ни минуты! Его поток, в шутку цепляющий всё и всех, сейчас слизывает из открытой дверцы то, что было когда-то плотью, и исчезает, и буквы сгоревшего слова ползут ко мне. Дом языка, к несчастью, рухнул. Речь ведь тоже одновременно и размашиста, и продуктивна, она окутывает, как огонь, который изрыгнул этот череп, с которым сейчас носится госпожа Френцель: на нём выгравирована большая буква J старонемецким шрифтом, это учебное пособие, перед которым юные равнодушные варятся в собственных соках, поскольку экзамен по анатомии трудный. Но можно делать три попытки, трижды отрекаясь от этого черепа и при этом крича петухом. Молодые будущие врачи верят всему, что видят. Я – вечно Сущее, говорит им «Мёртвая голова», а вот этому они не верят. Они ведь видят, что это не так, шрифт наполовину стёрся, выветрился. Каждый из студентов личность, и от всей этой учёбы и этих хобби эта личность порядочно устаёт. Несмотря на это, она догадывается, что нужно для того, чтобы быть на ногах, оно то есть, то нет: это так же сложно, как слаженность четырёх, шести, а то и восьми или двенадцати цилиндров, чтобы что-то ожило. Пусть каждый проверит своё явление: там юбку поправит, здесь блузка плохо проглажена, а на воротнике тёмная жирная кайма обложила материю. Можно быть вполне успешным, но уже одежда способна омрачить блеск нашего образа. Да, пол человека воняет и дрожит, вот так неухоженно и наступает потом его господство, – я хочу сказать, в шествии он выступает за господство человека. А пока загоним его плод в этот передвижной сарай, где огонь пожрал его плевелы, однако полная форма пшеницы, молодой спортивный мужчина, лучшее, что может быть, у всех на глазах восстанавливается.

Дата добавления: 2015-10-28