Ваганты и франсуа Вийон

В творчестве Августина, Ефрема Сирина и Данте библейский сюжет – абсолютная идея: независимо от времени написания, жанра и авторской интонации христианский образ мира призывает к серьезности восприятия и оценке героя (да и самого себя) в категориях гибели и спасения. В поэзии вагантов и Франсуа Вийона читатель обнаруживает странную игру со священным. Христианские образы и идеи попадают в иронический контекст: тот, кто привык к авторитету духовенства, к мистическому характеру богослужения и незыблемости библейских имен, с трудом воспримет новое отношение к ним.

Ваганты - образованные бродяги: недоучившиеся студенты, священники без места, переходящие из одного монастыря в другой. Они знают латинский язык, знакомы с античной литературой, разбираются в богословии, но – нет денег, крыши над головой и устойчивой социальной позиции, без которой в средневековом обществе человек становился существом второго сорта. Будучи маргиналами, ваганты позволяют себе то, что не может позволить епископ или духовный писатель. Они восхваляют винопитие, свободную любовь, шумную дружбу. Объектами их поэтической иронии становятся богатые, благополучные, все, кто осуждает других и гордится собой.

Ваганты – средневековые «неформалы». Влияние Овидия и Ювенала в их стихах не уступает влиянию библейской образности. Вместо духовной идеальности они видят печальную действительность: все молятся и признают догматы, но как далеки они от того, о чем с трепетом говорят! Контраст слова и дела раздражает вагантов и стимулирует их творчество. Они считают, что подлинный христианский мир так и не состоялся:

«Божьи розы пахнут склепом,

Храм Господень стал вертепом,

Всяк служитель есть грабитель,

Слова Божия губитель» (”Стих о симонии”).

Рим, официальный центр победившей религии, святостью не отличается. Главный священнослужитель - олицетворение греха:

«Не случайно папу ведь именуют папой:

Папствуя, он хапствует цапствующей лапой.

Он со всеми хочет быть в пае, в пае, в пае –

Помни это каждый раз, к папе приступая.

(”Обличение Рима”)

В себе ваганты видят не преображенную природу, а обыкновенного инстинктивного человека, которому ничто человеческое не чуждо. В «Исповеди» (ср. с Августином и Абеляром) Архипиита Кельнский находит такие образы для выражения людской сущности: «лист, что по полю гонит ветр окрестный», «извилистый ручеек проточный», «отраженье облаков изменчивых», «ладья, потерявшая кормчего». Исповедь оборачивается почти философским рассуждением, в котором пропадает идея религиозного покаяния: «воевать с природою, право, труд напрасный». Исповедующийся не кается, а с иронией признается в том, что любит кабаки, пьянство и, естественно, симпатичных девиц:

«Ранит сердце чудное девушек цветенье –

Я целую каждую – хоть в воображенье!»

Монахиня, идеальная личность раннего Средневековья, в поэзии вагантов далека от богословской высоты:

«Милый, милый, милый мой!

Как хочу я быть с тобой!

Приходи со мною спать,

Не могу я больше ждать!

- Ах, я бедная!

Если ж нет – к чему слова

Тратить попусту?

Не останусь я жива –

Сгину попросту!» (”Жалобы монахини”).

Удивительные метаморфозы происходят с библейскими и богословскими текстами. В «Евангелии от марки серебра», в «Молитве о монахах-полубратьях» устойчивая форма (Евангелие и «Отче наш») - не обращение к Богу, а сатирический протест (поэтическое проклятие) против формалистов, которые продолжают фарисейские традиции противоречия слова и дела. Во «Всепьянейшей литургии» вагантский эпатаж и неуважение к внешней, знаковой стороне Средневековья перерастает в провокационную пародию, требующую от читателя согласия с особым настроением, со смеховой культурой, отсутствующей в Библии.

Во «Всепьянейшей литургии» вместо Христа – Бахус (Вакх), греческий бог вина: «Исповедуйтеся Бахусу, яко благ есть, яко в кубках и кружках – воспевание его». Было богослужение, стало карнавальное представление. «И со Духом Святым», - поет церковный хор. «И со Духом свиным», - смеются ваганты. «Свят, свят, свят, Господь Саваоф», - славословят христиане. Ваганты переделывают: «Хват, хват, хват еси, Господь Вакх Хапаоф!». «Отче наш» в «перевернутом» (юродивом?) мире звучит смешно или жутко (в зависимости от восприятия читателя):

- «Отче Вакх, иже еси в винной смеси. Да испьется бремя твое, да приидет царствие твое, да будет недоля твоя, яко же в зерни, тако же и во хмелю. Хмель наш насущный даждь нам днесь и остави

- нам куски наши, яко и мы оставляем бражникам нашим, и не введи нас во заушение, но избави сиволапых от всякого блага».

Кощунство? Ваганты – не еретики, с которыми Церковь боролась гораздо серьезнее. Они верят в Троицу, в Христа, почитают Деву Марию. Возможно, что в их кощунственных шутках есть замаскированный призыв не останавливаться на видимом и слышимом, учиться осмысленно, творчески реагировать на знаки, не абсолютизируя единство формы и содержания. Ваганты слишком хорошо знают, что не все красиво говорящие – правильно живут, и не все весело смеющиеся – прокляты. Они – «иронические христиане», воспринимающие Иисуса как главу всех «неформалов». Как и подобает средневековому человеку, евангельские события они переносят на себя, обнаруживая «орден вагантов» в евангельском сюжете. Их логика – борьба с вечным «фарисейством»: сейчас богатые, холеные церковники читают высокопарные проповеди, забыв обездоленных, «распяв» всех изгоев; раньше фарисеи-иудеи, «книжники» – «крашеные гроба» сделали все, чтобы убрать искреннего Христа со своего пути.

Не стоит преувеличивать религиозности вагантов, но не следует и преуменьшать их «юродства»: за безумными словами скрывается живая душа. Конечно, ваганты – не классические юродивые в системе средневековой святости, но в литературе они способствуют «художественному христианству», которое жертвует стабильной символикой и библейской лексикой ради раскрытия сущности Нового Завета. Ваганты уверены, что к Христу ближе те, кто подвержен страстям и чужд лицемерия. А вот хорошо устроившиеся в религиозной иерархии от него очень далеки.

Современный читатель обнаруживает в Библии книги, удивляющие субъективностью религиозных размышлений. Это – «Книга Иова», «Екклезиаст», «Песнь Песней Соломона»: повествователи в этих текстах ищут Бога в рискованных, «пограничных» состояниях. Иов близок к бунту, требуя отчета о сущности мироздания. Екклезиаст предается сомнениям, находит в жизни бесконечную суету. Влюбленные в «Песни Песней» слишком эротичны, чтобы ограничить их образы христианским аллегоризмом. Но именно эти тексты Ветхого Завета своим свободным стилем, художественным отражением самостоятельной душевной деятельности приближаются к Евангелию и пророчествуют о Христе не меньше, чем книги пророков.

Если признать в средневековой культуре целостную систему, то поэзия вагантов и Франсуа Вийона займет в ней то же место, что и «Книга Иова» или «Екклезиаст» – в Ветхом Завете. Провокационные речи в этих текстах – вопрос к читателю: ограничен ли Бог официальной, «положительной» риторикой или поэтическое «богословие» имеет право на негативный пафос и низкую лексику?

Франсуа Вийон (XV век) продолжил традиции вагантов (X-XIII века). Его жизнь – авантюрный сюжет: рано потерял отца, с детства узнал бедность, учился в Сорбонне и стал магистром искусств, много пил и гулял, убил священника, писал стихи, грабил вместе с профессиональными бандитами, снова писал стихи, сидел в тюрьме и был амнистирован, скитался по Франции, опять сидел, был приговорен к смертной казни и помилован, в тридцатилетнем возрасте исчез. Время и обстоятельства смерти поэта неизвестны. В союзе с биографией и творчество Вийона: среди его героев повешенные и проститутки, постоянно звучит лексика парижских низов, лирический герой далек от гармонии, часто жалуется, злится, проклинает.

Трагическая ирония – главная интонация в поэзии Вийона. Основная тема – смерть. В средневековой литературе, будь то монашеские писания, героический эпос или поэмы Данте, эта тема не исчезает. Обычное ее решение – размышление о кратковременности земного существования и разделение ситуации смерти на «злую» (человек духовно погиб при жизни и навсегда отправляется в ад) и «добрую» (человек жил праведно и получает воздаяние за свои старания). Иоанн Дамаскин (Византия, VII-VIII века) в гимне «На последование погребения» в каждой строфе выдерживает двухчастную композицию: сначала предлагается вспомнить о неизбежной гибели тела, потом – помолиться Богу о спасении души:

«Воспомнил я пророка, вопиющего:

«Земля аз и пепел есмь»;

после ж гробы рассмотрел внимательно,

и кости узрел обнаженные,

и воззвал: «Кто здесь царь, и кто воин есть?

Кто богатый, и убогий кто?

Кто грешник, и кто праведник?»

Но со праведными, Господи,

упокой душу раба Твоего

по великому Твоему человеколюбию!»

(Перевод С. Аверинцева)

Как и Иоанн Дамаскин, Вийон видит разрушительную работу смерти, но вот молитвенной идеи, которая блокирует страх, здесь уже нет:

«Будь то Парис или Елена,

Умрет любой, скорбя умрет,

Последний вздох задушит пена,

Желчь хлынет, сердце обольет,

О Боже! Страшен смертный пот!

Тогда, кого ни позови ты,

Хоть сын, хоть брат к тебе придет,

От смерти не найдешь защиты.

Смерть скрутит в узел плети вен,

Провалит нос, обтянет кожу;

Наполнит горло черный тлен,

Могильный червь скелет обгложет…

А женщин плоть? О, правый Боже!

Бела, нежна, как вешний цвет,

Ужель с тобою станет то же?

Да! В рай живым дороги нет»

(”Большое завещание”,

перевод Ф. Мендельсона)

Традиционное для средневековой литературы двоемирие (земля-небо, тело-душа, человек-Бог) в поэзии Вийона ощущается едва-едва. Его стих независим от духовного созерцания, которое превращает мавров в бесов (”Песнь о Роланде”), измену – в мученичество (”Роман о Тристане и Изольде”), посмертное молчание – в ад, чистилище и рай (”Божественная Комедия”). Духовное созерцание – творящая вера. Франсуа Вийон больше всматривается в окружающий мир, и то, что он видит, заставляет говорить не о потусторонних перспективах, а о здешнем положении вещей:

«Кто смерти избежал своей?

Тать? Праведник? Купец? Монах?

Никто! Сколь хочешь жри и пей, -

Развеют ветры смертный прах”

(”Баллада на старофранцузском”)

В лице Вийона литература начинает «не знать» (ср. с апофатической традицией византийского богословия). Поэтика героического эпоса, рыцарского романа, не говоря уже о монашеских текстах, строится на абсолютном понимании жизни и смерти. Конечно, Бог остается тайной, но пути его достижения известны, сам факт существования – вне обсуждения. Если бы Данте спросили, где обитают дамы былых времен, он каждой нашел бы место в своих загробных обителях. Вийон на этот вопрос отвечает иначе:

«Но где снега былых времен?»

(”Баллада о дамах былых времен”,

пер. Ф.Мендельсона),

«Там, где прошлогодний снег»

(пер. Н. Гумилева)

Это не значит, что Вийон не верит. Часто он молится, говорит о Христе и Деве Марии. Как и ваганты, Вийон укоряет богатых и гордых, возвышая тех, кто находится на социальном дне. Христос – с ними, а не с мучителями. Но в его мире так много внимания отведено страданиям – не возвышенным (религиозным), а обыденным (душевно-телесным), что вера если и согревает, то ничего не исправляет, порой (как в автоэпитафии «Рондо») растворяясь в поэтической условности:

«Порой на Господа греша,

Взывал он: «Где же ты, Христос?»

Пинки под зад, тычки под нос

Всю жизнь, а счастья – ни шиша!

Да внидет в рай его душа!»

Загробная справедливость, утешавшая Данте, здесь мало что значит. Вийон – «подпольный христианин», далекий от религиозной аристократии. Его поэтические формулы не обходятся без частицы «не»:

«Я знаю все, но только не себя»

(”Баллада примет”),

«Как счастлив тот, кто не влюблен»

(”Двойная баллада о любви”).

Изучая становление библейского сюжета в средневековой литературе, можем спросить, кто ближе к Евангелию – созерцательный монах, деятельный Роланд или крикливый герой Франсуа Вийона, во всем видящий несовершенство мира? Представим себе варианты негативного ответа. Герой монашеской словесности – вне библейского сюжета, потому что забыл о ближних и скрылся в своем внутреннем мире. Роланд – не христианин, так как убивает людей и делает это, не задумываясь. Тристан с Изольдой далеки от спасения – они полюбили так, как в Новом Завете любить не советуют. «Гордец» Данте вообразил, что ему Господь открыл все загробные тайны. «Наглец» Вийон порицает священнослужителей, больше сетует и злится, чем молится.

- «А всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста, о котором вы слышали, что он придет и теперь есть уже в мире», -

пишет Иоанн Богослов в «1 Послании» (4,3). Авторы монашеских, рыцарских, вагантских текстов, Данте и Вийон верят в Иисуса, «пришедшего во плоти». Их произведения демонстрируют относительность любого частного пребывания в библейском сюжете и большие возможности Ветхого и Нового Заветов, способных удержать такие разные образы.

Новый Завет един с Ветхим, и при этом открывает ранее не известные способы борьбы с лицемерием и ханжеством. На фоне житий, эпоса и куртуазной лирики с ее легко узнаваемыми штампами поэзия Вийона выглядит также, как евангельские слова и события – на фоне хроникально-эпических книг Ветхого Завета. Души – больше, этикета – меньше. В «Песне о Роланде» удивляет качество веры, позволяющей рубить врага с лучшими религиозными чувствами. В творчестве Вийона привлекает многозначность мира, болезненная человечность христианина, думающего не о загробном блаженстве, а о здешних страданиях и мытарствах.

.

Дата добавления: 2015-10-28