14 страница. — Да нет, пожалуй, я их возьму

— Да нет, пожалуй, я их возьму. Может быть, пригодятся. Да и поди отдели их от всего остального.

Они начали таскать ящики вверх по лестнице. Коробки с книгами, коробки с одеждой, коробки со старыми гребенками и щетками для волос, консервированной спаржей, засохшей косметикой и изношенными сумочками. Чудовищно наваленные друг на друга, с лопающимися бортами и отваливающимися днищами коробки покрыли чуть не весь пол гостиной Морган.

— Надо было хоть как-то рассортировать все и выбросить хлам.

— Я не знал, что считать хламом.

— Мне не нужны все эти вещи. Половина из них пойдет на помойку. Например, эти проеденные молью свитера. Мне не нужна моль в квартире.

— Я не понял… Я не рассматривал это внимательно. Душа Таллиса болела от переполнявших его эмоций, тело — от усталости. Он не спал ночь. Частично — в ожидании встречи с Морган. Ему хотелось быть решительным и быстрым. Первую половину ночи он пролежал неподвижно, все время повторяя, как ему важно выспаться. Позже начались все эти знакомые и тревожные признаки: надсадно повторяющиеся глухие звуки, ощущение надвигающегося света, который так и не превратится в свет. Его пронизывало беспокойство, донимало физическое раздражение. Все нервы напряглись в ожидании. Было ли это приятно? В такие моменты тело приобретало какие-то новые свойства, и появлялось ощущение парения. Он знал, что это иллюзия, но чувствовал все очень отчетливо и ясно. В лежачем положении — словно плыл в воздухе. Если стоял на коленях, то, казалось, летел. Было ли это когда-то в юности экстазом? Он не помнил. Теперь это просто выматывало.

Каким-то неизменным и механическим способом эти изнуряющие явления оказывались связаны с абстрактной идеей любви. Связь была механической и непонятной, и Таллис, пожалуй, догадывался о ее присутствии не с помощью непосредственных ощущений, а благодаря внешним ассоциациям и некоей полубессознательной памяти. Он признавал эту связь, потому что с недавних пор прекратил почти все попытки осмысления. В эти мгновения он чувствовал себя соединенным не с чем-то отдельным, а со всем миром, может быть, со всей вселенной, вдруг становящейся как бы продолжением его «я», бесконечно увеличенного в размерах. Иногда это увеличение было приятным и теплым, как если бы он стал рекой, впадающей в море. Чаще оказывалось неприятным и далее отвратительным, словно вдруг выросли огромные зудящие конечности, которые нет возможности почесать. Иногда ощущалось как ужасное и калечащее бремя, как гигантский паровой молот, медленно бьющий по голове. Два раза происходило невероятное: ощущение парения накладывалось на паровой молот — и Таллис терял сознание.

Он никому не рассказывал об этих явлениях. Считал, что они принадлежали совсем к иным сферам, чем те, откуда к нему приходила сестра. Или фантом, казавшийся ему сестрой. Они были могущественными и сильными, огромными, прохладными, со здешним миром не связанными. Ее посещения были загадочными и часто даже таили в себе угрозу, хотя не исключено, что она защищала его от чего-то гораздо более страшного. Скажем, спасала от каких-нибудь искушений. Это казалось вероятным, потому что, и проявляя себя безупречно, он твердо знал, что его заслуги тут нет. Может ли некто защитить другого от зла, и если так, то способен ли уберечься от тьмы сам защитник? Это он тоже уже не пытался осмыслить. Она приходила только в тех ясных и ярких ночных видениях. Но иногда вдруг начинало нарастать ощущение ее присутствия в доме, и с чувством страха, смешанным с ожиданием, он раскрывал двери в пустые комнаты. Но там таились другие видения: мелкие бесы, осколки, мусор, способные вызвать лишь преходящее раздражение. Иногда они даже забавляли. Когда приходили другие видения, эти исчезали, но, возвращаясь, раздражали его с удвоенной силой. Главнейшие опасности, подстерегавшие его душу, были бесформенны.

— Ну, похоже, что все перевезено. Спасибо, — сказала Морган.

Они смотрели друг на друга, стоя по разные стороны от груды ящиков.

— У тебя очень милая квартира.

— Совсем дешевая, — отпарировала она.

— Я хотел сказать: ты все очень мило устроила.

— Эта тачка не дает мне пройти.

— Виноват.

— Если ты скажешь «виноват» еще раз, меня вытошнит. Таллису представлялось вполне естественным привезти вещи на ручной тележке. Он часто пользовался этим средством транспорта. Нередко перевозил так чью-нибудь мебель. Но в глазах Морган это, конечно, выглядело иначе, и ему следовало подумать об этом. Неужели он в самом деле хотел смутить ее, вызвать сочувствие или стыд?

— И чем же ты занимался, Таллис, после нашей последней встречи?

— Ничем особенным. Все как обычно. То одно, то другое.

— Как и в старые времена. Ну расскажи, например, что ты будешь делать сегодня?

— Пойду на собрание студентов-волонтеров, они собираются красить дома. Потом есть один человек, которого только что выпустили из тюрьмы. Потом заседание Объединенного церковного комитета, там вопрос проституции. Потом у меня занятия. Потом меня попросили выступить на встрече с абитуриентами в школу для подготовки к работе в полиции, потом я должен написать…

— Хорошо-хорошо, достаточно. Не понимаю, как ты все это выдерживаешь. Ведь это смертельная скука. А пользы приносит минимум Ты взваливаешь на себя слишком много, а в результате не справляешься ни с чем. Разве не так?

— Так.

— Я вижу, ты нарядился. Это ради меня или ради Объединенного церковного комитета?

— Ради тебя. — Таллис был в чистой рубашке и, в порядке исключения, в галстуке.

— Ты выглядишь так, словно даже побрился. Но руки все-таки грязные.

— Вино… Я выгребал все эти вещи из твоей комнаты. Там было ужасно пыльно. Я собирался их вымыть.

— Из моей комнаты?

— Из той, где были твои вещи. С завтрашнего дня я сдал ее. — Господи, он же забыл. Надо будет еще найти время заглянуть на барахолку и купить что-нибудь из подержанной мебели. Комната ведь сдана как меблированная.

— Гляди-ка, оказывается, ты не терял времени.

— Мне нужны деньги, — сказал Таллис.

— Опять подкапываешься под меня?

— Нет, — раздраженно ответил он. — Я просто очень устал. Если не возражаешь, я вымою руки.

Пройдя в ванную, он закрыл за собой дверь и прижал ладони к глазам. Эта нервная агрессивная перебранка хуже любого холодного молчания. Почему он не проявил спокойствия, мягкости, красноречия, воли и всех других замечательных качеств, которых решил держаться? А теперь еще удручающе неуместно зажглось физическое желание, и его настойчивость может просто свести с ума. Телесная тяга к Морган, и та сделалась ненормальной, замешанной на сумбур и горячку мыслей. Если б ему удалось вернуть простоту и нежность былых дней! Он постарался серьезно рассмотреть себя в зеркале, но глянувшее на него отражение было безумным и нелепым. Он принялся рьяно плескать в лицо холодной водой. Вспомнил, что надо вымыть руки. Вытираясь, оставил на полотенце грязные пятна. Вернулся в гостиную.

Квартирка была простой, но приятной, с викторианскими креслицами, веселыми пестрыми подушками и сходного рисунка, хотя и другого цвета занавесками, чистым, простого плетения ковром на полу, маленьким столиком с откидным верхом и элегантным, обитым прямоугольником потертой красной кожи письменным столом у окна. Стопка писем Морган была аккуратно придавлена каменным зеленым с зернистыми вкраплениями пресс-папье. На белом книжном шкафу — ваза с фрезиями.

— Выпей что-нибудь, Таллис.

— Нет, спасибо, мне нужно… А впрочем, да.

— Выпьешь джину? Другого ничего нет. Да и разбавить можно только обычной водой. Вот, держи.

Стоя посреди комнаты со стаканом в руках, Таллис со всех сторон был зажат коробками. Постарался чуть отодвинуть одну из них носком ботинка, но оттуда сразу посыпалась масса каких-то странных вещей. Морган, сидя на письменном столе, покачивала ногой. На ней было полотняное голубое без узоров платье, на шее — ожерелье из янтаря. Взгляд Таллиса упал на янтарные бусы.

— Да, кстати, спасибо, что прислал бусы, — сказала Морган. — Я собиралась поблагодарить в письме, но было столько дел с переездом.

— Угу.

— Скажи что-нибудь, Таллис.

— Что ты собираешься делать?

— Ничего.

— Это единственное, что невозможно в нынешней ситуации.

— Я имею в виду блистательное ничто. Я собираюсь отдаться событиям, как пловец отдается волнам.

— У меня нет настроения говорить метафорами, — сказал Таллис. — Ты хочешь развода?

— Нет, не особенно.

— Ты хочешь ко мне вернуться?

— Нет, не особенно. Все теперь будет иначе. Думаю, я начну жить по-новому. Почему бы и нет, в конце-то концов? Ведь есть столько способов жить. У тебя кто-нибудь был, пока я отсутствовала?

— Нет, только фантазии.

— И в доме нет никого, тебе близкого?

— Только папа и Питер.

— Ты знаешь, что я возила Питера в Кембридж? — Да.

— И теперь все в порядке. Питер готов хоть танцевать под мою дудку.

— Похоже, что так. Но будь осторожна.

— Питер нуждается всего лишь в капельке любви.

— Нет, Питер нуждается в море любви. Не затевай никаких игр с Питером, если ты не готова дать ему много.

— Однако я уже одержала победу там, где ты проиграл. Пожалуйста, не смотри так угрюмо.

— Не затевай игр с Питером, если ты не готова связать себя с ним продуманными и серьезными отношениями, — повторил Таллис. — Питер нуждается в постоянстве.

— А почему бы мне и не проявить продуманность и серьезность? Я собираюсь относиться к людям с любовью. Именно это я и называю: жить иначе. Из этого будет складываться моя новая жизнь. Я буду свободной, и я буду всех любить.

— Перестань нести чушь, Морган! — воскликнул Таллис и пнул ногой ближайшую коробку, отчего из нее вылетели несколько упаковок компактной пудры и баночка с кремом. Отступив, он поставил стакан на книжный шкаф. Хотелось оборвать этот разговор и сжать ее в объятиях. Если бы только придумать, как это сделать. Таллис сел на одно из хорошеньких, но, как выяснилось, очень жестких креслиц.

— А я думала, что тебе эта идея понравится, — Морган деланно рассмеялась, — ты ведь у нас всегда ратовал за любовь.

— Ты путаешь меня с Рупертом. И как сочетается брак с этой новой программой любви и свободы?

— Боюсь, что не сочетается. Брак — это старомодные оковы. Но я отнюдь не подразумеваю, что не хочу тебя видеть.

— Ты хочешь развода или не хочешь?

— Ты не понял. Развод не имеет значения. Пусть все идет само собой.

— Да нет, все понятно. И я, похоже, даже смогу получить кое-что от любви, которой ты будешь свободно одаривать всех подряд.

— Да. Чем это плохо? Если, конечно, ты будешь великодушен и примешь мою любовь. И что тебя так беспокоит: твои права собственника?

— Меня беспокоит, что мне не вынести всего этого.

— Не стоит ли все же попробовать?

— А что Джулиус?

— Он мой крестный отец. Мой бог-отец, без замаха на прописное «Б». Он открыл мне глаза на меня самое.

— Я спрашиваю: ты хочешь выйти за него замуж, или продолжать жить с ним, или как?

— Мы с Джулиусом свободны. Он понимает, что это такое. Есть возражения?

— Нет, — сказал Таллис. — Но твой вопрос нелеп. Все это абсолютно ложное. В том смысле, что это ложное поведение, ему нельзя следовать, ты просто не понимаешь смысл слов, которые произносишь… — Как объяснить ей? Он встал, подошел к окну, посмотрел на ряды припаркованных машин, похожих на разноцветных толстых свиней, на белую стену с хорошо выкрашенными черными деревянными балками дорогого особняка напротив. Схватить ее в объятия и заорать? Подействует ли это?

— Прости, Таллис, мне кажется, что я наконец-то во всем разобралась. Выходя за тебя, я была не проснувшимся полуребенком.

— Возможно. И все равно… — Он сосредоточенно смотрел на машины.

— Ну а теперь я проснулась. Джулиус разбудил меня. Таллис, я думала, ты приобщаешь меня к добродетели, а ты нес мне зло.

— Я твой муж.

— Мерзкое, давящее слово. И в данном случае бессмысленное.

— Б нем очень важный смысл. Морган, я думаю, что ты себя не понимаешь. Тебе необходим настоящий дом, чувство крепкой связи с людьми, стабильность.

— Но почему бы мне не иметь их, черпая из всех источников? Ты что, пытаешься проявить власть?

— Смешно. Руперт тоже говорил мне о власти. Но это не имеет отношения ни к власти, ни к правам собственности. Что я могу сделать или что я могу потребовать в своей нынешней жалкой позиции? Я уверен, что ты меня любишь, и просто хочу, чтобы этой любви был дан шанс.

— Ты думаешь, что я кривлю душой?

— Я думаю, что ты безнадежно увязла в теории. — Он повернулся и посмотрел ей в лицо. — Ты гонишься за несуществующими абстракциями. Случится что-то совсем другое.

— Ты умеешь влиять, Таллис, — сказала она. — Ты умеешь влиять, я это не отрицаю. Но я не поддамся тебе еще раз. Ты всегда умудрялся заставить меня чего-то стыдиться. Тебе и твоей святой простоте это почему-то всегда удавалось.

Таллис молчал.

— Прости, я совсем не хочу быть жестокой, но мой путь идет теперь прочь от вины и стыда. Мне казалось, что с тобой я погружусь на какую-то невероятную глубину. Выходя за тебя замуж, я чувствовала, что убиваю себя. Но почему-то тогда это казалось прекрасным. Выяснилось, что я не смогла убить себя. А на невероятной глубине я потеряла даже способность любить. Мне нужно вырваться на простор, дышать вольным воздухом, подняться высоковысоко и обрести свободу, свободу, свободу. Только на вольном воздухе я смогу в самом деле любить людей. Я хочу любить так, как могу. Именно этим и все должны руководствоваться.

— Звучит разумно, — сказал он, — и все-таки… Господи, рядом с тобой я глупею. Может быть, я и в самом деле глуп. Во всяком случае, в том, что касается тебя.

— Ты не глуп. Но мой внутренний мир гораздо сложнее, чем твой.

— Понимаешь, я чувствую, что мы связаны, как связаны между собой кровные родственники. Расстаться с тобой для меня так же немыслимо, как расстаться с папой.

— Ну и сравнение, Таллис! Лестного для меня в нем немного. Ведь с этим милым старым занудой тебя не связывает ничто, кроме заскорузлого чувства долга.

— Я, наверное, плохо выразил свою мысль. Брак — это символ кровной связи, создание новых семейных уз.

— Ну а я не в восторге от любых уз, и семейных, и прочих.

— Я говорю не о скованности, я говорю о соединении.

— Не разводи сентиментальность, это невыносимо. И не говори о браке как о некоей категории.

— Конечно, это одна из категорий. Все на свете принадлежит к той или иной категории, и брак — категория. Связывающая прошлое с настоящим.

— Ну а для меня он был соглашением. И для меня прошлое кончено, ликвидировано, похоронено.

— Морган, прошу тебя. Я пытался найти… Пусть это будет не напрасно.

— Таллис, да ты теряешь над собой контроль! Ну давай расскажи: как же я тебя ранила? Интересно послушать.

— Не говори так.

— Таллис, милый! Не взывай к моей жалости. Чтобы произвести на меня впечатление, ты должен обратиться к моей нравственности, а не к состраданию. Но ты не можешь. Тебе никак не настроиться на мою волну, ты просто не понимаешь половины того, что я говорю. Таллис! Если б ты мог хоть немного, совсем немного перемениться, стать хоть чуть-чуть другим! Но об этом бессмысленно говорить, ты никогда не переменишься.

— Ты все еще любишь меня.

— Конечно, глупенький. Мы можем разговаривать. Я надеюсь на частые встречи в будущем. Думаю, мы сумеем построить взрослые отношения.

— Это бессмыслица, детка.

— Не называй меня деткой, а то я разревусь. Ох, Таллис, иногда ты вдруг делаешься таким красивым. Лучше бы этого не было. Ты ведь это нарочно. Иди сюда. — Он медленно подошел к ней. — Давай помолчим минутку.

— Ну вот, наконец-то разумная мысль.

Из груди Таллиса вырвался глубокий вздох. Морган продолжала сидеть на столе. Пристально вглядываясь в нее, он замер. Потом прижался к ее коленям и осторожно провел рукой по ноге. Сняв туфлю, обхватил теплую ступню ладонью. Потом теснее прижал к себе Морган, прильнул щекой к щеке и вдруг почувствовал прикосновение чего-то теплого. Бусы из темного янтаря скользнув через голову, опустились ему на шею.

— Ты хочешь заколдовать меня, Морган?

— Нет, только поставить опыт. Я не хочу потерять тебя, Таллис. Я хочу иметь все, и тебя тоже. Хочу держать тебя на цепочке.

— Я люблю тебя, — прошептал Таллис.

— Если ты встанешь на колени, я ударю тебя ногой в лицо.

— У меня нет никакого желания встать на колени, черт тебя подери. — Туфля со стуком упала на пол. Крепко обхватив Морган, Таллис стянул ее со стола.

— Е-хо, Морган! — Кто-то забарабанил в дверь. Таллис разжал руки и отпустил жену. Ворвался Питер.

— Морган, милая! Привет, Таллис. Морган, я только что получил от тебя письмо и сразу пришел. Меня впустила уборщица. Я все достал. Вот: отвертка, молоток, крючки для картин, проволока, штепсель — все, о чем ты просила. Купил в скобяной лавке по соседству и еще притащил массу всего для кухни. Губку, мочалку для чистки кастрюль, всякие порошки и швабру! Смотри!

В щель между коробками Питер вывалил на пол содержимое двух больших пластиковых пакетов.

— Питер, ты гений! — чмокнула его Морган. — Сейчас налью тебе что-нибудь. Таллис, не уходи. Я попросила Питера помочь мне привести все в порядок. Господи, ну и свалка! Страшно даже смотреть.

— Мне пора, — сказал Таллис.

— В самом деле пора?

— Нужно спешить к этим студентам. — Он направился к двери.

— Питер, ты просто герой. До свидания, Таллис, милый, до встречи. Помни, что я сказала.

Спускаясь по лестнице, он все время слышал их смех.

Оказавшись на улице, торопливо покатил тележку по Фулэм-роуд и потом вверх по Холливуд-роуд. Потом, подогнав ее к тротуару, приостановился. Темно-коричневые янтарные бусы по-прежнему висели у него на шее. Сняв галстук, он засунул их под воротник рубашки. Еще через несколько минут, переходя с тележкой через Редклиф-сквер, снова остановился и снял пиджак. Солнце успело высоко подняться и сияло в безоблачно голубом небе. Пот тек по его груди. Тележка была пустой, но дорога все время шла в гору.

— Господи, Джулиус, ты напугал меня!

Силуэт Джулиуса неожиданно возник в полутьме дома Руперта. Было около девяти вечера.

— Извини, Руперт. Мне никто не встретился, и я прошел в туалет.

— Я был в саду.

— Вы что, всегда держите вашу входную дверь нараспашку? Ведь любой может войти и стянуть репродукции Сезанна.

— Наверно, Хильда оставила дверь открытой. Она пошла на собрание, посвященное самолетному шуму и борьбе с ним.

— Хильда такая альтруистка. Вечно хлопочет о чужих делах.

— В ней, безусловно, развита общественная жилка. Но в этом деле есть и личный интерес.

— Так-так. А могу ли я покуситься на твой альтруизм, общественную жилку или личный интерес и попросить налить мне стаканчик виски?

— Разумеется. Я как раз собирался предложить. Пошли ко мне в кабинет. Ты обедал?

— В гостях. Но там не было ни одной красивой женщины. Поэтому я ушел рано. Ты говорил, что хотел повидать меня?

— Да, но я не имел в виду спешки. Хотя, разумеется, рад тебе: все складывается очень удачно.

Руперт зажег в кабинете свет и задернул шторы, отгородив комнату от густеющей синевы за окном:

— Давай закупоримся, ты не против?

Он достал виски, стаканы и сел за свой большой письменный стол, стоящий посередине комнаты. Пододвинув себе мягкий стул, Джулиус устроился напротив и так вытянул ноги, что заставил Руперта поджать свои. Затем зевнул и с чувством потянулся:

— Без воды, Руперт, я выпью неразбавленное. После этого жуткого обеда мне требуется что-то крепкое и чистое. Почему все английские хозяйки очень стараются, но совсем не умеют путно готовить? Со дня возвращения в Англию я ни разу еще не поел прилично.

— Тебе нужно съездить проветриться на континент.

— В прошлый раз даже в Париже не удалось хорошо поесть. Похоже, что все постепенно портится. Или я становлюсь старчески нетерпимым и чересчур педантичным.

— Во время последней поездки в Париж мы с Хильдой обнаружили великолепный ресторанчик, к тому же еще и дешевый. На улице Жакоб. Называется A la Ville de Tours.

— Турская кухня? В следующий раз загляну туда. А какие у вас отпускные планы?

— В этом году остаемся в Англии. При таком прыгающем курсе фунта это, пожалуй, самое разумное. Вторую половину сентября проведем в нашем коттедже в Помбершире.

— Природа, деревенская жизнь. Как я все это ненавижу! И маленьких городков не люблю. Отныне и до конца своих дней буду жить только в европейских столицах. Поэтому я и уехал из Диббинса.

— Ну, думаю, это была не единственная причина.

— Мне дико надоел этот жалкий сплетничающий кампус и эта невыразимо пошлая главная улица. Не понимаю, как я там выдержал столько времени.

— Ты единственный мой знакомый, который обожает выставлять себя в невыгодном свете.

— Сами исследования, правда, тоже допекли, но не по тем причинам, о которых ты думаешь. В последний период эти работы были неприятны чисто эстетически.

— Думаю, свойственное нам всем уважение к человеческой расе…

— Мне вовсе не свойственно уважение к человеческой расе. В целом, она отвратительна и не заслуживает выживания. Но двигается по пути самоуничтожения так быстро, что моя помощь тут не нужна.

— Ты всегда ратуешь за цинизм, Джулиус. Интересно, многих ли ты совратил?

— Это отнюдь не цинизм. Игры, которыми мы забавляемся, прикончат цивилизацию, а то и всю человеческую жизнь нашей жалкой планеты в достаточно близком будущем.

Почему все так часто болеют какими-то таинственными вирусными заболеваниями? Кое-что просачивается из учреждений типа Диббинса — а таких учреждений много по всей планете и будет все больше и больше — и проникает через определенные интервалы во внешний мир. Предотвратить это практически невозможно, хотя, разумеется, все эти случаи тщательно замалчивают. И вот однажды какой-нибудь поистине необыкновенный вирус, любимое детище чудака-биохимика вроде меня, вырвется на свободу, и человеческая жизнь иссякнет буквально в течение нескольких месяцев. И это, Руперт, не научная фантастика. Конечно же, ты мне не веришь. Кто поверит такой правде! Поэтому все так и будет катиться, пока этот чертов эксперимент по созданию человеческой жизни не окончится сам собой, раз и навсегда.

Какое-то время Руперт молчал, внимательно вглядываясь в своего друга. Джулиус был спокоен и как бы смотрел в себя. Лицо походило на лицо человека, слушающего музыку. Коричнево-фиолетовые глаза в обрамлении тяжелых век мечтательны и рассеянны, длинные губы безмятежны и слегка изогнуты улыбкой.

— Надеюсь, что ты не прав, — сказал Руперт. — И в любом случае, нам остается одно: работать, исходя из предположения, что будущее существует. Мы, свободные и обладающие чувством ответственности члены общества, безусловно, способны сделать многое, чтобы убедить наши правительства…

— Руперт, Руперт, Руперт, твой голос звучит как из какого-то далекого прошлого, как из учебника истории, написанного тысячу лет назад.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Ты просто не видишь, что движет событиями. Ладно, неважно. А то ты снова обвинишь меня в цинизме. Так о чем ты хотел поговорить со мной?

— Да так, — Руперт беспокойно поерзал на стуле, — я просто хотел с тобой повидаться. А если уж говорить совсем честно, то вот что: я очень обеспокоен положением Морган.

— Понятно. — Теперь внимание Джулиуса полностью сконцентрировалось на Руперте. — И ты решил пригласить меня для беседы. Поступить как свободный и обладающий чувством ответственности родственник. Если ты собираешься меня высечь, то приступил к делу как-то неловко.

— Не будь идиотом, Джулиус. Мне нужна твоя помощь. Во вторник мы с Хильдой виделись с Таллисом и убедились, что от него невозможно ждать никаких шагов. Поэтому я подумал…

— Руперт, признайся, ведь ты презираешь Таллиса.

— С чего ты взял? — раздраженно ответил Руперт. — Он совершенно бесхарактерный…

— Но ты его не презираешь. Что же отлично, отлично. А какова предназначенная мне роль? — Сняв очки, Джулиус с интересом подался вперед, добродушно поблескивая темными глазами.

— Та, за которую ты, позволь заметить, сам взялся.

— Вот как. Похоже, через минуту ты скажешь: «мы люди светские» и «каковы ваши намерения?». Ты очень яркий пример полного выпадения из времени.

— Мы не светские люди. В этом давай воздадим себе должное, — сказал Руперт. — А что касается намерений, то… что ты о них скажешь?

— Что их просто нет, милый Руперт. Никогда в жизни я не был так далек от каких-либо намерений.

— Ладно, допустим, — сказал Руперт. — Но ты знаешь, как Морган неуравновешенна. Насколько я могу судить, она все еще влюблена в тебя.

— И?

— И, говоря жестко и определенно, я думаю, что ты должен или пойти к ней и как минимум помочь ей разобраться, хочет она развестись с Таллисом или нет, или исчезнуть.

— Ты хочешь сказать, уехать из Лондона?

— Да, на некоторое время.

— Но, Руперт, я обожаю Лондон. И как раз только что решил купить дом в Болтонсе.

— В самом деле? — Мысль, что Джулиус поселится в двухстах ярдах ниже по улице, неожиданно пробудила в Руперте тревогу. Нет, она не была неприятной, но все-таки почему-то тревожила.

— Пока это только идея. Может, я передумаю.

— Должно быть, ты очень богат, — суховато заметил Руперт.

— Но в этом месте и правда хочется жить. Ты согласен?

— Да, безусловно. Но, возвращаясь к Морган… Ей не прийти к разумным решениям, пока ты вроде и здесь, а вроде и нет. Ты ее просто парализуешь.

— Так, может, ей стоит уехать?

— У нее здесь обязанности. Ведь ты, разумеется, понимаешь…

— Мучить своего мужа? Да, разумеется. Бедняга муженек!

— Кстати, ты виделся с ней в последнее время?

— После довольно забавного происшествия несколько дней назад — нет. Но получил от нее длиннейшее письмо.

— И что она сообщает, если, конечно, позволено это спросить?

— Позволено. Я сейчас покажу тебе это письмо. О! Его нет. Наверное, уже выбросил. Письмо было экстатическим. Сплошь рассуждения о новой эре любви и свободы, которую она хочет провозгласить. В ней столько настойчивости.

— В ней много дурости, — сказал Руперт. — Всегда живет то в одном выдуманном мире, то в другом.

— А разве все мы живем иначе?

— Одним из ее измышлений был Таллис. Он олицетворял собой святость бедности и еще что-то в этом роде.

Потом как-то утром она проснулась и разглядела, что вышла замуж за слабого и не способного преуспеть человека. Это задело ее гордость.

— Значит, по-твоему, моя вина не слишком велика?

— Нет. Ты удачно подвернулся, но первопричиной не был.

— Камень с души! Расскажи мне о Таллисе. Как ты думаешь: он эпилептик?

— Эпилептик? — изумленно повторил Руперт. — Насколько я знаю, Таллис вполне здоров. На нем можно воду возить. Почему тебе вдруг пришло в голову?

— Так, случайно, не обращай внимания. Знаешь, на мой взгляд, ты слишком беспокоишься о Морган.

— Просто хочу, чтобы эта девочка была счастлива.

— Редко бывает, чтобы кто-нибудь просто хотел другому счастья. В большинстве случаев нам приятнее видеть своих друзей в слезах. И если вдруг кто-то хочет другому счастья, это желание практически неизменно вытекает из каких-либо собственных интересов.

— Возможно. Но в моем возрасте я мало размышляю о мотивах своих действий. Когда я вижу, что следует делать, я это делаю. Большего мне не нужно.

— Прекрасная мысль. Надеюсь, она попадет в твою книгу. Кстати, книга — это вон те увесистые желтые блокноты там на столе? Можно взглянуть?

— Пожалуйста. Она уже практически закончена. Хильда хочет отпраздновать это событие. Пришлет тебе приглашение.

— Как мило! И что: все мы будет произносить философские спичи? Будет такой новый «Симпозиум»? Я с удовольствием приму в нем участие.

Руперт не без тревоги следил за Джулиусом, который неспешно надел очки и, склонясь над столом, принялся наугад открывать блокноты, поднося их к ближайшей лампе, листая, как всегда скромно и хитро улыбаясь.

— Да, Руперт, пессимизму до тебя не добраться. Какие возвышенные речения в духе Платона! В тебе пропал пастор.

— Надеюсь, тон все же не слишком высокопарный. Предполагается, что это, так сказать, философская работа.

— Философия, философия, — сказал Джулиус, возвращаясь к своему стулу. — Люди бегут от самосознания. Любовь, искусство, алкоголь — все это формы бегства. Философия — еще одна форма, возможно, утонченнейшая. Даже более утонченная, чем теология.

— Но можно хотя бы стремиться к правдивости. В самой попытке уже есть смысл.

— Когда речь идет о таких вещах — нет. Достопочтенный Вид говорил, что человеческая жизнь подобна воробью, пролетающему через освещенную комнату. В одну дверь влетел, в другую — вылетел. Что может знать эта пичуга? Ничего. Все попытки добраться до правды — очередной комплект иллюзий. Теории.

Руперт ответил не сразу. Он понимал, что Джулиус его подначивает, и готов был сопротивляться. Улыбнулся Джулиусу, который, с сосредоточенным выражением на лице, все еще продолжал стоять, держась за спинку стула. Джулиус улыбнулся в ответ: из-под скромно опущенных век мелькнула искорка.

Дата добавления: 2015-10-24