10 страница. — Нет. Мне здесь хорошо

— Нет. Мне здесь хорошо. И я не верю, что ты уедешь на уик-энд. Никто не ездит на уик-энд прямо со званого обеда. Я буду ждать, пока ты не вернешься. И если ты не вернешься до понедельника, я буду ждать до понедельника.

— Вы пытаетесь вынудить меня применить силу, надеясь, что, прикоснувшись, я уже не смогу сопротивляться вашим чарам. Пожалуй, у меня может возникнуть искушение развеять и эту вашу иллюзию.

— Да, Джулиус, прикоснись ко мне, сожми меня в объятиях, будь грубым. Возьми меня и подчини себе. Иди сюда, начнем все сначала. Давай снова разрежем бумагу. Помнишь, как я держала ножницы, а ты накрыл мою ладонь своей и направлял ее? И мы смеялись. А потом перестали смеяться…

Пока она говорила, Джулиус взял ножницы.

Голос Морган погас…

Он стоял с ножницами в руках и жег ее взглядом. Она замерла. Невольно прикрыла грудь, потом схватилась рукой за горло и так и сидела, не шевелясь, глядя как он подходит к кровати.

Взяв сине-белое в горошек платье с детским воротничком, Джулиус уселся в кресло и, положив его на колени, принялся аккуратно складывать. Из горла Морган вылетел слабый вздох. Как зачарованная, следила она за всеми его движениями. И когда ножницы вонзились в ткань, чуть вздрогнула, но все так же молча следила, как лезвия режут платье: из угла в угол и потом снова из угла в угол. Джулиус легким движением встряхнул многослойную нейлоновую подушечку, и то, что было платьем, взлетело в воздух длинной гирляндой из бело-синих звеньев, каждое из которых представляло собой аккуратно вырезанный зубчик. Он взмахнул рукой — и, разделившись надвое, гирлянда мягкой горкой упала на пол. Поднявшись с кресла, он ногой отбросил ее в сторону.

— Ты любишь меня, — прошептала Морган. Джулиус поднял черную кружевную комбинацию и принялся, туго натягивая материю и стремительно пробегая ножницами, резать ее на узкие черные ленточки. Потом так же разрезал на ленточки черный бюстгальтер и парные к нему трусики. Резать пояс с резинками было труднее, и он ограничился тем, что рассек его на четыре куска. Чулки сложил вдоль и поперек, быстро разрезал и смахнул ножницами ошметки.

— О боги, — простонала Морган. — Ты прекрасен. Закончив, Джулиус подобрал шелковистую гирлянду из бело-синего платья и ленточки изрезанного черного белья и зашвырнул этот комок в прихожую. Ножницы кинул в сумочку Морган и швырнул сумочку на кровать.

— Кто, кроме тебя, додумался бы вот так изрезать одежду женщины.

Джулиус открыл шкаф и, вынув легкий плащ, перебросил его через руку. Взял чемоданчик.

— Это было прекраснее, чем когда ты резал бумагу. Джулиус вышел из спальни в гостиную. Встав с постели, Морган пошла за ним. Взволнованная, счастливая, гордая своей наготой.

— После этого ты не можешь уйти. Ведь ты сдался, Джулиус. Неужели тебе неясно, что ты полностью сдался?

Собрав разбросанные страницы «Тайме», Джулиус снова сложил их и сунул к себе в чемоданчик.

— Любимый, Джулиус, любимый…

Обогнув ее, он прошел к двери спальни и запер ее на ключ. Положив ключ в карман, прошел к входной двери.

— Джулиус…

Он открыл дверь и вышел, мягко захлопнув ее за собой. Послышались шаги — он спускался по лестнице.

Исчезновение было таким неожиданным, переход от присутствия к отсутствию таким резким, что Морган просто оглушило. Вытянув вперед руку, она так и осталась, замерев, среди комнаты, словно бы замурованная в тишину, двойными стеклами отгороженную от нескончаемого гула машин на Брук-стрит.

— О-о! — выдохнула она наконец и, подбежав к окну, как раз увидела садящегося в такси Джулиуса. — Боже мой, — прошептала она.

Рассказав Джулиусу, что, расставшись с ним, она все время плакала и бесконечно думала о нем, сидя в своих гостиничных номерах, Морган не солгала. «Освободиться от него» она сумела разве что в самом поверхностном и примитивном смысле слова, а именно — сколько-то времени прожить без него физически. Не рассказала она того, что впала тогда в отчаяние. В последние дни с Джулиусом Морган сумела разглядеть нечто, вдруг высветившее глубинную правду. Это было похоже на мистическое проникновение в сердце реальности и оказалось похоже на ощущение человека, которому посулили открыть потаенный смысл бытия, а потом, сохраняя важность и серьезность, показали кучку лежащих в грязном и жалком углу заплесневелых куриных косточек.

Всем существом полюбив Джулиуса, Морган, захлестнутая этой любовью, не могла не поверить, что и он тоже любит, — обычная иллюзия, жертвой которой всегда оказывается влюбленный. Слушая, как слегка заикающийся голос Джулиуса с едва заметным акцентом снова и снова твердит: «Я не влюблен в тебя, я не могу дать любви. Это всего лишь увлечение. Такие чувства мимолетны. И они проходят» — она слышала только одно бесконечное воркование: «Я люблю тебя, я люблю, я люблю…» Открытием, так поразившим ее в конце их связи, было невесть откуда пришедшее вдруг понимание, что Джулиус действительно ее не любит. На нее вдруг пахнуло чудовищным холодом, заставившим ее в ужасе отшатнуться и как-то днем лихорадочно собрать вещи и, глотая слезы, бежать, пока Джулиус был на каком-то заседании, чтобы только спастись от этого страшного ледяного дыхания. Откуда пришло ощущение холода, ей потом было так и не понять. В поведении Джулиуса все было без изменений. Он по-прежнему проявлял пылкость. И все-таки она чувствовала, что ее отталкивают, больше того, отвергают.

Позже все опять стало восприниматься иначе. Сплошное страдание, мытарства по отелям, пролитые от жалости к себе потоки слез, чудовищная процедура аборта, через которую она прошла, чуть живая от горя, мертвая пустота жизни в Вермонте. Детали стерлись из памяти, и Морган уже не спрашивала себя ни «как?», ни «почему?» и понимала только, что пережила огромную потерю, сломлена происшедшим, но, возможно, еще сумеет встать на ноги. Впрочем, удастся ли это, было уже не так важно. Важно было не так, так иначе справиться с каждым днем. Прошло какое-то время, и возникло смутное желание, а потом острая жажда попасть домой — вернуться в Англию. И появилась потребность увидеть Хильду.

Отношения с Хильдой были для Морган единственными, так глубоко вошедшими в ее жизнь, что никогда не оказывались помехой и не могли стать предметом скептического разбора. Ссоры, конечно, бывали, особенно прежде, в дни юности. Но с самого раннего детства Морган воспринимала Хильду как свой щит, и, когда постепенно выяснилось, что Морган «умнее», этот расклад отношений лишь закрепился. Хильда приняла его полностью. Обе знали, что ей даны твердость духа и умение справляться с обстоятельствами, для Морган совершенно недоступные. Хильда была глубоко вросшим в почву деревом. И когда Морган было лет шесть, она даже нарисовала это дерево, дерево-Хильду, а в ветвях — птичку, про которую говорила, что это она, Морган. Девочки были изначально больше привязаны друг к другу, чем к родителям. И только много позже Морган поняла, как мучило это мать, от которой они отгораживались, замыкаясь в своем, недоступном для всех мирке. С отцом, довольно бесхарактерным любителем спокойной жизни, лишенном всяких амбиций помощником адвоката, они играли роль любящих веселых девочек и притворялись, как это нередко бывает свойственно детям, еще совсем маленькими. Роли были нехитрыми, но вполне соответствовали встречным ожиданиям. А вот настоящую жажду общения, ту, которую испытывала мать, они утолить не сумели. Она умерла сравнительно молодой. Отец, ушедший из жизни гораздо позже, так до конца и не узнал, как мучительно не хватало жене доверия и любви дочерей, с какой напрасной надеждой вглядывалась она в их замкнутые личики. Все это Морган с Хильдой обсудили еще позднее. На протяжении многих лет и одна и другая не раз возвращались мыслями к этой теме и в какой-то момент вдруг почувствовали возможность заговорить. Наконец вырвавшиеся признания, бурное обсуждение подробностей, совместно пролитые слезы — все это и утешило, и смягчило чувство вины.

Разом испепелившая все прошлое страсть к Джулиусу прервала непрерывный диалог Морган с Хильдой, как прервала и все остальные нити. Замужество Морган никак не затронуло уз, связывающих сестер. Не зависящие ни от каких перемен, они сохранялись всегда, порой скрытые от чужих глаз. Джулиус тоже их не разрушил. Но в течение долгого времени, когда, глубоко несчастная, она продолжала бессмысленно жить в Америке, Морган не находила в себе сил ни подумать о встрече с Хильдой, ни откровенно ей написать. Пытаясь проанализировать это свое состояние, Морган пришла к заключению, что причиной его был стыд. Опозоренная и потерпевшая поражение, она к тому же мучилась от стыда. А неодобрение Хильды могло нанести ей глубокую рану. «Будь осторожнее. Одним движением мизинца ты уже можешь причинить мне боль». Неудовольствие, выказанное Хильдой в связи с Таллисом, на каком-то этапе явилось для Морган доводом в его пользу. Может, она и вышла за Таллиса, чтобы проявить наконец самостоятельность, и замужество было всего лишь эпизодом в долгой запутанной истории ее взаимоотношений с сестрой? Она отмела эту мысль как абсурдную. Позднее, раздумывая на трезвую голову, поняла, что, возможно, неодобрение Хильды исподволь разрушало ее брак. Потом, когда жизнь в Южной Каролине рухнула и тягостные дни с мучительным однообразием тянулись друг за другом, потребность в общении с Хильдой начала мало-помалу восстанавливаться, и в потаенных уголках души ожила память о прежней магической связи. Хильда, которая может и разрушить, и сохранить. Именно ей нужно признаться в своем поражении, рядом с ней попытаться преодолеть свой стыд. С ней и только с ней можно спокойно разобраться, где она, Морган, поступила неправильно.

Но как ни странно, ни восторг, ни бешеная горечь, на время вытеснившие образ Хильды, ничуть не замутнили образ Таллиса. Живя с Джулиусом, Морган думала о нем ежедневно, но мысли были очень странные. Она рассказала Хильде, как появлялось перед ней по ночам его лицо: большие, широко раскрытые светло-коричневые глаза сияли, не укоряя. Морган пришло на ум, что и тогда, да и потом преследовавшее ее чувство стыда связано было не с Таллисом, а с общей ситуацией, в которой она так безоговорочно проиграла. Хильда была права, предполагая, что разрыв с Джулиусом нанес жестокий удар уязвимой гордости Морган, ее самооценке, самоуважению и обостренному чувству собственного достоинства. Но отношения с Таллисом, и это Морган отметила уже раньше, имели какие-то странные соотношения со временем. Не оставляло ощущение, что она знает Таллиса очень и очень давно, что каким-то образом он наполнял всю ее жизнь и всюду в ней присутствовал. Это как бы присутствие за реальными временными пределами поначалу казалось — хотя потом было и не понять почему — доказательством некоей его значимости. Позднее она пришла к выводу, что эта размытость во времени как-то связана с аморфностью и расплывчатостью Таллиса, свойствами, ощущаемыми едва ли не физически. Как бы там ни было, эта странность смягчала жгучесть ее вины. Получалось, что если она и оскорбила Таллиса, то сделала это давным-давно, задолго до их знакомства, даже задолго до появления их обоих на свет.

Конечно, возвращение домой вывело мысли о Таллисе на поверхность. И все же по-прежнему удавалось думать о нем постоянно, гораздо больше, чем она признавалась Хильде, и не испытывать потребности перейти к действиям. Оказывалось возможным делать то, что так поражало Руперта: находясь в Ю-3,10, размышлять о своем муже, находящемся в 3,11, и бесконечно отмахиваться от мысли пойти и увидеться с ним. Встреча Таллиса с Джулиусом переломила ситуацию и сделала ее невыносимой. Морган не понимала, почему это так ужасно, ужаснее, например, чем осведомленность Таллиса об ее утаенном от него возвращении. Но было такое чувство, словно вся связанная с Таллисом неразбериха в одно мгновение чудовищно усугубилась грозной силой ее вновь вспыхнувшей и, как ей представлялось, еще более страстной, чем прежде, любви к Джулиусу.

Она и раньше понимала, что отнюдь не расправилась со своим чувством к Джулиусу. Это стало до ужаса ясно уже в день возвращения, когда, увидев его фотографию в «Ивнинг стэндард», она тут же поймала себя на мысли, а затем и уверенности, что его приезд в Англию связан с желанием ее увидеть. Она старалась, изо всех сил старалась обрести равновесие и вести себя как выздоравливающая. Пыталась успокоиться и принять Хильдину интерпретацию событий. Но в глубине души вибрировало тайное волнение, которое, как она понимала, было нездоровым, а может быть, и зловещим. Не в силах сопротивляться, Морган решила покориться судьбе, в чьей власти и губить нас, и приносить утешение, и голос судьбы недвусмысленно возвестил, что ее путь скоро скрестится с путем Джулиуса. Когда он пришел на Прайори-гроув, пришел к ней — в этом сомнения не было, — она поистине почувствовала над собой некую высшую силу.

Их разговор на Олд-Бромтон-роуд был для нее мукой ада, но ведь пламя — стихия влюбленных. А вот удел ребенка, о котором она не рассказывала даже Хильде и которого ни на секунду не воспринимала как человеческое существо, вдруг тяжестью лег на сердце, и где-то внутри нее образовался нерастворимый комок — подобие новой беременности. Этот ребенок, как она и сказала Джулиусу, всегда воспринимался ею как опухоль, как болезнь, от которой необходимо избавиться. То, что, как выяснилось, для Джулиуса он мог оказаться желанным и значимым, мог бы восстановить разорванную связь и неузнаваемым образом изменить все к лучшему, Морган удерживала за пределами сознания, иначе она просто сошла бы с ума. На ее счастье новый шок — известие о встрече Джулиуса с Таллисом — отвлек ее от той невыносимой боли, вызвав необоримую потребность увидеться с мужем. Странным образом возникло желание защитить Таллиса от Джулиуса, от его высокомерного презрения, от мощного энергетического поля, распространяемого вокруг себя ее бывшим возлюбленным. И еще: новая яростная вспышка любви к Джулиусу вызывала необходимость наконец как-то разобраться с Таллисом, утрясти это дело, выкинуть хоть на время Таллиса из головы. О том, что говорил Джулиус, о его холодности и демонстрации нежелания видеться с ней она думала очень мало.

С Таллисом Морган решила держаться отстраненно. Любовь и мягкость не могли, по ее ощущениям, принести пользы ни ей, ни даже ему. Любое проявление доброты будет обманом. И все-таки она очень боялась возврата той роковой и всезатопляющей «звериной» жалости, о которой рассказывала Хильде, той, что заставила ее в свое время почувствовать, что Таллис — единственный человек в мире, с которым нужно остаться навсегда, что дать ему счастье — значит и самой быть счастливой. Как радостно было видеть его сияющее счастьем лицо, смиренное изумление перед своей непомерной удачей. Но здесь же, рядом, подстерегала и жалость: великая опасность рождающей слезы нежности. Переступив порог, Морган мгновенно поняла, как трудно будет сохранить жесткость и устоять перед искушением еще раз, хоть на миг, осчастливить. Но тут же сообразила, как защититься. С помощью презрения, чувства, обратного любви, — цинического и намеренно презрительного умаления другого. Увижу его таким, каким его видит Джулиус, решила она, понимая бесспорную выгоду этой позиции.

Конечно, ничего с Таллисом не «утряслось», но все же как-то отодвинулось. Дорога из Ноттинг-хилла была дорогой к Джулиусу. Что бы там ни было, а она попробует еще раз. Джулиус: приключение номер два. И дальше пусть решают боги.

Теперь, глядя, как такси Джулиуса отъезжает и скрывается из глаз, она испытала шок, но в шоке пенилась радость. Джулиус говорил чудовищные вещи, но его язык и всегда был чудовищным. Акт истребления платья вселял максимум надежд. Такая вспышка ярости немыслима для человека, которому все равно. Джулиусу не все равно. Его поступок имел глубокое объяснение, и равнодушию тут места нет. Однажды ей уже приходилось видеть нечто подобное. В тот раз он методично и безжалостно разделался со шляпкой, вызвавшей на садовом приеме в Диббинсе — она сама весело рассказала об этом Джулиусу — восхищение осторожно ухаживавшего за ней коллеги-преподавателя. Реакция Джулиуса потрясла ее, вызвав и страх, и восторг. Правда, в тот раз, когда изничтожение шляпки было закончено, они сразу же оказались в постели.

Все еще ошарашенная, она стояла возле окна на толстом коричневато-желтом индийском ковре, устилавшем гостиную Джулиуса, и постепенно осознавала еще один нелепый оттенок ситуации: свою полную наготу. Подойдя к двери спальни, она потянула за ручку. Заперто. Навалилась на дверь и толкнула: заперто крепко и надежно. Надо подумать. По телу прошел первый легкий озноб. Телефон. Но телефон был в спальне. Она принялась за осмотр квартиры. Но никакой одежды не обнаруживалось. Ни симпатичного плаща, висящего за дверью, ни плотно запахивающегося халата в ванной, ни куртки с брюками, забытых где-нибудь в углу. Джулиус был фантастически аккуратен. И, конечно же, вся одежда висела на плечиках в этом желанном и недоступном стенном шкафу. Но! Отсутствовала не только одежда, но и вообще ткань любого фасона и назначения, кроме скромных размеров кухонного полотенца и насквозь мокрого полотенца в ванной. Не было даже тряпок, и коврик в ванной комнате был пробковый. В гостиной, правда, были занавески. В кухне и в ванной они отсутствовали: окна рифленого стекла занавесок не требовали.

Встревоженная, но еще далекая от паники, Морган внимательно осмотрела имеющиеся занавески. Прилегающие к стеклу были из полупрозрачного нейлона, наружные — из плотного синего бархата, густо прошитого золотыми нитками. Окна были высокими, и до верха не дотянуться, даже встав на любой из имеющихся предметов мебели. Конечно, пара крепких ножниц в мгновение ока обеспечила бы ей два куска ткани. Но где взять пару крепких ножниц? Ее собственные заперты в спальне.

Поиски в кухне не дали ничего лучшего чем нож для разрезания мяса, и, вооружившись им, Морган двинулась к занавескам, но в результате только выяснила, что: первое — не слишком острый нож бессилен разрезать густо прошитые золотыми нитями бархатные занавески, второе — заполучив их, она разве что сможет согреться, для всего остального они решительно не годны. Прежде мелькала слабая надежда превратить занавески в подобие самодельного платья, но теперь стало ясно, что из такой толстой и жесткой ткани сшить что-либо не удастся, даже если она ее разрежет (что невыполнимо) и даже если в квартире отыщутся швейные принадлежности (на самом деле отсутствующие). Выдрав карниз из стены, я, пожалуй, и добралась бы до этих чертовых занавесок, но какой в этом толк, подумала Морган. Хотя, с другой стороны, если я остаюсь здесь до понедельника, они еще понадобятся мне как одеяла.

Да, положеньице! Она вышла в прихожую и осмотрела лежащий на полу ворох искромсанной одежды. Изрезано на безнадежно мелкие кусочки. Она снова начала биться в дверь спальни, но та проявляла стойкость. Никаких инструментов, чтобы взломать замок, не было. Морган опять начала поиски. Ни съемных чехлов у кресел. Ни подушек площадью больше квадратного фута. Ни скатерти. Центральное отопление было явно отключено, и делалось уже по-настоящему холодно. Солнце еще не зашло, но сумерки сгущались. Как же быть? — думала Морган. Джулиус, разумеется, вернется. Или нет? Он взял с собой чемоданчик. Вполне способен и не вернуться. Ему ведь любопытно, как я сумею выкрутиться из такой ситуации.

Можно было, конечно, открыть окно и позвать на помощь. Или выйти завернутой в полотенце на лестничную площадку и позвонить соседям в надежде, что дверь откроет какая-нибудь готовая посочувствовать женщина. Но как объяснить свое более чем экстравагантное затруднение? Спасительная идея наверняка существует, сказала она себе, только мне до нее пока не додуматься. Сев на диван, она попыталась укрыться вышитыми подушечками. Но, маленькие и тугие, они все время сползали. Она попыталась сосредоточиться. И почти сразу расплакалась.

Саймон был очень обеспокоен. В чем дело, он толком не понимал. Возможно, в жаре. Как и многие англичане, он всегда притворялся, что любит жару, хотя на деле это было не так. Июльский Лондон с наконец установившейся стабильно солнечной погодой стал местом, в котором можно сойти с ума: душным, сдавленным, пересохшим, с призрачно поблескивающими рядами домов, таящих в себе одиночество, еще более безысходное, чем в пустыне Сахара. Надо уехать за город, бормотал он. Но это было не просто. Сам он мог бы освободиться, но Аксель, много, даже, пожалуй, слишком много работающий сейчас над одной из проблем, суть которых Саймон так никогда и не уразумеет, безусловно, не согласится взять отпуск. А выезд на уик-энд требует воли и собранности, недостижимых в том положении, когда именно их отсутствие и породило идею срочно куда-нибудь сбежать. Кроме того, Аксель теперь работал и по субботам.

Аксель тоже был в скверном настроении. Нет, он не сердился на Саймона. Это, в каком-то смысле, было бы легче. Он был всерьез недоволен собой и проходил через один из периодов мрачности и самоуничижения, которые так часто накатывали на него в начале знакомства с Саймоном. Акселя угнетало, что он не проявил выдержки во время инцидента с Питером. Стыд за нанесенное оскорбление — это страдания собственной уязвленной гордости, а вовсе не огорчение из-за причиненной боли, объяснял он Саймону. Но толку от этого разъяснения не было никакого. Скорбь в связи с уязвленной гордостью продолжалась. Аксель написал длинное письмо Руперту. Написал — Саймон обнаружил это, вытряхивая мусорную корзину, — несколько писем Питеру, но, похоже, так ни одно и не отправил. Параллельно он непрерывно муссировал тему о безнравственности человека в летах, навязывающего свою любовь тому, кто молод. Размышлял вслух, не исковеркал ли он жизнь Саймона, не создан ли тот все-таки для брака с женщиной. Рисовал картины счастливой семейной жизни Саймона с длинноногой двадцатидвухлетней красоткой. Наделял его несколькими чудесными ребятишками.

Предполагал, что он стал бы прекрасным отцом. Чуть не плача, Саймон бросался Акселю на шею. Аксель брюзгливо замечал, что все это, если смотреть на вещи трезво, просто секс.

Акселя мучили слова Питера о маскировке и лицемерии. Мучение было не ново. Саймон нередко слышал, как Аксель, разнообразя оттенки горечи, говорил о своем отвращении к соблюдению тайны. Иногда, пребывая в этом настроении, порицал косность общества, все еще с осуждением взирающего на такое естественное и безобидное явление. Иногда порицал cебя за отсутствие смелости открыто заявить о своей ориентации. Ведь кто-то должен быть первым, говорил он. Саймона этот вопрос не беспокоил. В бесшабашные времена, пока Аксель еще не вошел в его жизнь, секретность казалась чем-то забавным, органически связанным с веселой чехардой эскапад. Даже когда глубокая любовь к Акселю сделала Саймона и серьезнее, и счастливее, он так и не приучился разделять все эти угрызения и сомнения. Естественная уклончивость, эвфемизмы, например «мой друг Нильсон, с которым мы вместе снимаем дом», представлялись ему, скорее, защитным барьером, удобной ширмой, за которую они с Акселем прячут чудесную тайну своей любви. Для него все эти обиняки делали их совместную жизнь уютнее и интимнее. В отличие от мучающегося этим Акселя он вовсе не ощущал скрытой в них разрушительной силы. «Ну так возьми да и напиши об этом в „Таймс“!» — воскликнул наконец, стараясь обратить все в шутку, Саймон. «Пожалуй, следовало бы», — мрачно ответил Аксель и, погрузившись в тяжкое и озабоченное молчание, без слова похвалы съел превосходное суфле из сыра, впервые изготовленное Саймоном по собственному рецепту.

Другим источником беспокойства был, разумеется, Джулиус. Саймону было по-прежнему не разобраться, что он к нему чувствует. В связи с Акселем Джулиус возбуждал глубокий ревнивый страх. Подобные страхи были знакомы Саймону с давних пор. Он часто обсуждал их с Акселем, и тот учил его одолевать их. С помощью Акселя Саймон пытался проникнуться пониманием низменности, бесплодности и опасности этих темных инстинктов. И все-таки это были инстинкты, и подавить их было нелегко. После визита Джулиуса Саймон ни разу не беседовал с Акселем о нынешних формах проявления злобного духа. Отчасти потому, что в последнее время Аксель сражался с собственными демонами, отчасти в связи с другим смущающим обстоятельством, снова и снова назойливо будоражащим ум.

Беспокойство вызывал Джулиус. Но странным образом удручал и демарш Питера. Выказанное им презрение причинило боль, хотя обиды на Питера не возникло: видно было, что и тому не сладко. Удивляло же то, что огорчение, вроде бы причиненное Питером, каким-то образом связано с Джулиусом и, более того, исходит от него. Означало ли это, что Джулиус презирал Саймона, считал его пустышкой и женоподобным позером? Держался он всегда так по-дружески и никогда не сказал ничего, что могло быть интерпретировано как пренебрежение.

Все бьет меня по нервам, размышлял Саймон, двигаясь жарким вечером по ослепительно залитой солнцем Бонд-стрит. Магазины уже закрылись, и улицу запрудила прогуливающаяся нарядная толпа, кое-кто даже в вечерних туалетах. Лондон дышал расслабленностью, беспечностью и праздностью. Такое ощущение, словно вот-вот что-то произойдет, и это что-то будет не из приятных, пронеслось в голове Саймона. Сердце подпрыгнуло, в мысли проникла тревога об Акселе. Что, если это случится с ним, что, если его переедет машина или у него вдруг обнаружится рак… Прекрати, приказал он себе, и, чтобы отвлечься, остановился возле витрины роскошного магазина мужской одежды. В глаза тут же бросился великолепный густо-синий галстук с рисунком из зеленых акантовых листьев. Пойдет он ему? Еще бы! Вытянув шею, Саймон разглядел ценник, пережил легкий шок, представил себе, как к лицу ему будет это благородно-синее в сочетании с изумрудно-зеленым, и решил завтра же прийти за галстуком. Потом медленно пошел дальше. И свернул на Брук-стрит.

Аксель был на «Фиделио». Саймон так и не рассказал ему о странном приглашении Джулиуса. «Приходи в пятницу. Ни слова Акселю». Итак, у них с Джулиусом была общая тайна. Но в чем ее смысл? Стыд, тревога, волнение мучили Саймона. Он вдруг почувствовал физическую привлекательность Джулиуса. Мысль о близком свидании взбудоражила тело и вызвала хорошо знакомую дрожь. Но ведь страх и желания вызывают у меня похожую реакцию, подумал он. Нервозность возрастала. Приостановившись у витрины, он поправил галстук и придирчиво окинул себя взглядом. Одет он был тщательно. Бледно-лиловая рубашка с розовым галстуком и купленный в Милане летний костюм из черного терелина. Откинув со лба волнистые темные пряди, он аккуратно пригладил волосы. Зорко всмотрелся в свое худощавое лицо. Напоминает лисью мордочку? Нос, несомненно, слишком длинный. Умное, тонкое? Я правда выгляжу умным? Он снова зашагал вперед, стараясь выглядеть блестящим интеллектуалом. Когда увидел номер дома Джулиуса, сердце стучало уже, как молот.

Нечего сомневаться, что речь пойдет о дне рождения Акселя, мысленно повторил Саймон. Только этот вариант оправдывал его молчание. Да и что еще могло быть?! Нет-нет: Джулиус захотел посоветоваться с ним о подарке для Акселя, и это мило с его стороны, твердил себе Саймон, это действительно очень мило, и нечего мне волноваться. Он стал подниматься по лестнице. Дойдя до двери, глубоко вздохнул и позвонил.

В ответ тишина. Потом слабый и осторожный звук. Приложив ухо к двери, Саймон прислушался.

— Кто там? — спросил кто-то, стоявший, казалось, чуть ли не рядом.

Голос казался знакомым. И к тому же был женским. Обескураженный, Саймон ответил:

— Это мистер Фостер. Саймон Фостер. Я хотел бы…

— Саймон!

— Морган!

— Погоди, Саймон.

Он был смущен и обескуражен. Откуда там Морган? И как это все неприятно!

Дверь отворилась, и, переступив порог, Саймон шагнул с залитой солнцем площадки в глубокий полумрак прихожей. Моргнул. Снова моргнул. Дверь у него за спиной закрылась.

— Морган… что это…

Не считая пестрой набедренной повязки, Морган была совершенно голая.

— Саймон! Какая удача! Боги услышали мои молитвы.

— Но что это значит?..

— Входи! Господи, это и впрямь забавно. — Морган бурно расхохоталась. Когда повернулась, выявилась вся скудость размеров прикрывавшего ее лоскута. — Ну же, Саймон, входи, я так рада, так рада!

Он прошел вслед за ней в гостиную, причудливо освещенную косо падающими в окна лучами заката. Впечатление было такое, словно в комнату только что угодила бомба. Подушки разбросаны по полу вперемешку с осколками, на которых видны следы какого-то китайского орнамента. Над одним из окон огромные дыры: там явно вылетели из стены большие куски штукатурки. Длинный медный прут для крепления занавесок и комом свалившаяся бархатная штора — под ним. Другой медный прут с накрученным на него белым нейлоном пересекает окно по диагонали.

— Милый Саймон! — кричала Морган. — Как здорово, что ты пришел. Я уже начинала впадать в отчаяние.

Надо, наверно, как-то прикрыться занавесками, но, впрочем, какого черта! Тебе ведь не впервые видеть меня голой.

— Вообще-то впервые, — промямлил Саймон. — Если ты помнишь, мы тогда света не зажигали.

Морган вдруг перестала смеяться.

— Душечка Саймон, дорогой Саймон, — прошептала она и, посмотрев на него долгим взглядом, медленно обняла за шею.

— Но где же Джулиус? — с испугом отстранился Саймон.

— Уехал на уик-энд. — Морган снова расхохоталась. — О боже, я сдернула занавески, потому что должна была сделать хоть что-то. А они рухнули на эту китайскую штуку. Посмотри-ка на черепки. Вещь подлинная?

— Боюсь, что да. Это эпоха Тан, — ответил Саймон, рассмотрев несколько осколков.

— О господи! Дорого стоит?

Дата добавления: 2015-10-24