Измерение без теории

Но ведь экономисты, безусловно, ведут масштабные эмпирические исследования? Конечно, ведут, но, к сожалению, по большей части эти исследования напоминают игру в теннис со спущенной сеткой: вместо того, чтобы пытаться опровергнуть проверяемые предсказания, современные экономисты слишком часто удовлетворяются демонстрацией того, что реальный мир согласуется с их предсказаниями, тем самым заменяя трудную фальсификацию легкой верификацией. Мы приводили разительные примеры подобного поведения, встречающегося в литературе по источникам роста и новой экономической теории семьи. Журналы изобилуют статьями, в которых регрессионный анализ применяется к каждой мыслимой экономической проблеме, но не секрет, что успех этих попыток часто основан на рецептах из «эконометрической поваренной книги»: выразите гипотезу в форме уравнения, оцените несколько форм этого уравнения, выберите ту, которая наилучшим образом объясняет ваши данные, избавьтесь от остальных, а затем переформулируйте ваши теоретические аргументы для рационального обоснования проверяемой гипотезы (Ward В., 1972, р. 146—152). Маршалл говорил, что научное объяснение — это просто «предсказание назад». Но обратное неверно: предсказание не обязательно является объяснением будущих событий. Эмпирические исследования, которые не оценивают конкурирующие объяснения, вскоре вырождаются в разновидность бездумного инструментализма, и мы не перегнем палку, сказав, что именно это свойственно большей части эмпирических исследований в современной экономической теории.

Преувеличение? Возможно, но об этом уже говорили многие. Питер Кенен выражает ту же мысль более категорично:

«Я вижу в наших количественных исследованиях опасную двусмысленность. Мы не делаем достаточно четкого различия между проверкой гипотез и оценкой структурных взаимосвязей. Эта двусмысленность нависает над всей экономической теорией… Нам нужно уделять больше времени и внимания построению тестов, которые помогут делать выбор между гипотезами с различными экономическими выводами. Когда речь идет о ретроспективном объяснении доступных фактов, недостаточно просто показывать, что наша любимая теория работает так же хорошо (или даже лучше), как и какая–то другая теория» (Kenen P.B., 1975, p. xvi).

Аналогичным образом, когда в ходе интервью Роберта Со–лоу спросили, что, по его мнению, не так с эмпирическими исследованиями экономистов, он ответил:

«Проблема, думаю, заключается в том, что экономистам слишком поздно всерьез спрашивать себя: «Будут ли данные подкреплять те выводы, которые я хотел бы из них извлечь? Задаю ли я настолько тонкие вопросы, что полученные при помощи статистических методов ответы на них будут меняться в зависимости от тривиальных характеристик данных?» Они не спрашивают себя: «Однороден ли тот период времени, к которому относятся мои данные? Может ли быть так, что оцениваемое мной соотношение на протяжении этого периода изменило форму?». Они не задаются вопросом, разумна ли предпосылка о линейности функции, благодаря которой можно оценивать ее стандартными статистическими процедурами. Они не спрашивают, и это, полагаю, самый тяжкий грех: «Не существует ли иной модели, которая так же хорошо ложилась бы на данные, и если она существует, что из этого следует для меня?» Так что, думаю, главная проблема заключается в том, что экономисты делают слишком много эмпирических исследований некритически и обманывают себя совершенствованием своих методов» (см. Swedberg R., 1990, р. 273).

Те, кто открыто восстает против ортодоксии, часто бывают заражены той же болезнью. Так называемый спор между двумя Кембриджами в теории капитала, который лучше было бы описать как спор о теории функционального распределения доходов, свирепствовал на протяжении двадцати лет без упоминания о чем–либо кроме «стилизованных фактов», таких как неизменный уровень капиталоемкости и доли труда в общем доходе, которые, при ближайшем рассмотрении, оказываются вовсе не фактами (см. Blaug M., 1990, р. 194—196). По мнению такого авторитетного специалиста по данному вопросу, как Джоан Робинсон (Robinson J., 1973, р. хн), предметом столкновения двух Кембриджей (в Великобритании и Соединенных Штатах) является не столько знаменитая проблема измерения объема капитала, сколько вопрос о том, что первично: сбережения ли определяют инвестиции посредством изменения цен, или инвестиции определяют сбережения через изменения в соотношении заработной платы и прибыли. Ясно, что модель роста кейнсианского типа, придающая ключевую роль автономным инвестициям, становится совершенно разумной в условиях менее чем полной занятости. С другой стороны, если фискальная и денежная политика поддерживают занятость на уровне полной, окажется, что рост зависит скорее от сбережений, чем от инвестиций, а в этом случае антикейнсианские неоклассические модели роста выглядят предпочтительнее. Таким образом, вопрос о примате инвестиций или сбережений связан с тем, на что больше похож наш мир: на равновесие с полной или с неполной занятостью.

Однако поскольку дискуссия ведется в контексте теории сбалансированного роста, а обе стороны соглашаются, что к сбалансированному росту реальный мир даже не приближается, спор двух Кембриджей, в том виде, в котором он ведется сейчас, не может быть разрешен с помощью эмпирических исследований. Но это не помешало сторонам спорить с удвоенной энергией. Протагонисты в обоих лагерях описывали спор как войну «парадигм», в то время как на самом деле две парадигмы не просто пересекаются, а полностью совпадают друг с другом. Кроме риторики, между способами теоретизирования двух Кембриджей нет никаких различий[138] (см. выше, главу 10). Даже радикальные политические экономисты («порода», получающая распространение в Соединенных Штатах) посвятили большую часть своих усилий «рассказыванию новой истории»: те же старые факты получают иную интерпретацию на языке парадигмы конфликта сил, а не парадигмы максимизации полезности, как если бы общественную науку можно было свести к «твердым ядрам», выбор между которыми — дело вкуса (см. Worland S.T., 1972; Applebaum E., 1977). Тому небольшому количеству эмпирических работ об «экономическом империализме», расовой и половой дискриминации, отдаче от образования и характере социальной мобильности, что появились в «Review of Radical Political Economics», не хватало четко выраженных гипотез, которые отличали бы прогнозы радикалов от предсказаний основного течения (Bronfenbrenner M., 1970; Lindbeck A., 1971). Но радикальные экономисты хотя бы открыто заявляют о своем методологическом предпочтении социальной и политической значимости эмпирической надежности в качестве кислотной пробы «хорошей» теории[139]. Действительно, если о радикальных экономистах и можно сказать, что они разделяют общую методологию, это, похоже, будет методология волюнтаризма: «если я так думаю, то это так» (см. Blaug М, 1990, ch. 3, особ. р. 60–63).

Аналогично, поздние приверженцы австрийской школы утверждают, что выводят свои экономические суждения из априорных рассуждений без всякого участия опыта, и, следовательно, отказываются от эмпирической проверки как метода установления справедливости своих выводов. Похожим образом институционалисты претендуют на то, чтобы моделировать экономическое поведение в терминах определенных структур, и удовлетворяются «пониманием» функционирования экономики, даже если при этом они почти не могут предсказать фактическое развитие экономических событий. Наконец, марксисты слишком глубоко привержены философии эссенциа–лизма, чтобы захотеть пройти сквозь строй эмпирических проверок: конечно, они надеются, что их пророчества верны, но разработали целый арсенал иммунизирующих стратагем для защиты марксизма при любых несбывшихся предсказаниях (см. Blaug М., 1990, ch. 2). Короче говоря, радикалы, современные австрийцы, институционалисты и марксисты имеют прекрасные отговорки, чтобы не обращать внимание на методологические императивы фальсификационизма.

Дата добавления: 2015-10-02