Глава 4. В каждой сказке, где-то есть свой стеклянный гроб

В каждой сказке, где-то есть свой стеклянный гроб.
В каждой драме между строк блуждает черный кот.
Он своим хвостом пушистым нам рисует сны,
А глаза его горят. Грустны звездные огни.

Кто из них собрался в рай знает только небо...
В остроумие жрецов каждый верит слепо...
В каждом сне есть свой палач, есть и свой герой.
Кто из них ко мне придет? Поделиться бы с тобой.

Дамы, Господа и духи - шоу лихо завертелось.
И в Берлине ночью слухи, что кому-то захотелось...
Но, извольте пьесы наглость скромно умолчать.
Занавес. "Антракт!"- зрители кричат.

Фон Штайна знобило, и это не мог не заметить его конферансье. Он уже давно сделал про себя печальные выводы, понимая, что рано или поздно это закончится чем-то ужасным, учитывая вспыльчивость и психозы Пауля.

- Мне кажется, что этот проклятый австриец знает, что вас двое! – начал он. – Когда вы ушли, он просто напросто выпытывал этот секрет, постоянно заставляя смотреть ему в глаза. Если бы я был глуп и не был осведомлен о существовании гипноза, то…

- Он тебя гипнотизировал? – громко спросил герр.

- Да, но я не поддавался. Я нарочито специально сделал вид, что повелся на его удочку, начал играть образ загипнотизированного человека, чтобы он как можно быстрее ушел, ведь крайне опасно было оставлять его один на один с Йозефом.

- Это верно. Черт знает, что задумал этот докторишка. Быть может, у него есть лекарство от заболевания моего проклятого брата, но исцелив его, мы потеряем весь наш хлеб… вся наша труппа превратиться в жалкое подобие театра ужаса и страха, - стараясь держать трясущиеся руки за спиной, говорил Пауль.

- Именно. Но его проницательности нет предела. Я был поражен, когда он назвал имя вашего брата. Я отчетливо слышал, и слух не смел меня обмануть. Право, он сказал: «Йозеф», а потом добавил, что Анна, которая сидела близ стеклянного гроба, любит его.

- А что потом? Что? Не тяни! – кричал на Ганса Фильдберга театрал.

- Эм… Ах, да! Потом он начал, смотря мне в глаза перебирать версии, одна из которых была приближена к истине. Он сказал, что это шоу устраивают близнецы, которые, принимая морфин, поочередно ложатся в гроб. На эти слова я попытался сыграть удивление, но австриец лишь улыбнулся, закурил и, посмотрев на часы, решил идти обратно.

- Черт побери вас, Ганс. Каким бы вы полезным не были… Черт, черт! Вы дитя, вы глупое дитя, хоть и старше меня! – беснуясь, кричал фон Штайн. – Он вас не гипнотизировал. Я читал в одной из светских газет, что в Австрии и Германии проходят специальные курсы для врачей-психотерапевтов, которые позволяют беспрепятственно определять врет человек или не врет…

Ганс присел на деревянный стул. Вытер пот.

- Но, но! Я же ему не врал. Я лишь отрицал.

- Ганс, друг мой. Он все понял. Вы наверняка дернули своими огромными пучеглазыми глазами в сторону или скосили рот в ухмылке, что врач ошибся. О, Боги! Сколько же существует методов, чтобы понять ложь из уст своего собеседника.

Конферансье громко выдохнул и решил перейти к своему защитному оружию.

- Он врач, и, между прочим, увлекается морфием, имея к нему постоянный доступ. Поэтому, быть может, вы станете негодовать, но я попросил у него одну ампулу морфина, зная, как невыносимо вам без него.

Лицо Пауля преобразилось мгновенно. Никакая сила воли не могла сдержать этот порыв. Он просто подпрыгнул на месте и ринулся вперед, запнулся о разбросанные вещи, плюхнулся на пол, и, встав, обнял своего друга.

- Нет, никого преданнее вас, мой верный Ганс. Плевать, что австриец все узнал. Все пройдет великолепно, и мы даже будем иметь наглость выступить в его родной Вене. Никто и никогда не посмеет разгадать наш секрет, а если и разгадает, то все это останется лишь на уровне гипотез и предположений.

- Да, да, да! – заулыбался Фильдберг и передал стеклянную ампулу своему герру. – Думаю, вам пора преступать к процедурам, так как ваши руки и ноги трясутся с дикой силой.

Пауль молчаливо кивнул, выражая смешанные чувства радости, печали и страха. Он наглухо закрыл дверь и попросил его больше не беспокоить, так как он не откроет даже на стук.

Второй час он находился в смещенном состоянии. Ему показалось, что он вколол вовсе не морфий или, что это был совершенно иной, более крепкий морфин, который не дает привычных снов, а лишь обездвиживает тело на кровати, но настолько сильно подчиняет себе все мысли.

Мимо его глаз проплывали целые города. Он мог неотрывно смотреть в одну точку, затем приближать её и рассматривать в этом микроскопическом мире столицы больших государств, затем приближать их до отдельных кварталов и проникать в мозг каждого человека. Его глаза были закрыты, а лицевые нервы изредка вздрагивали от этого.

Время застыло. Оно остановилось на последних каплях из металлического многоразового шприца, который фон Штайн тщательно дезинфицировал каждый день.

Время бы не шло вперед, и ночь осталась бы навеки, если бы не нависшая над Паулем тень. Даже будучи в другом мире, он отчетливо понимал, что кто-то стоит над ним, что кто-то в упор смотрит на него, а громкое сопение наводило настолько дерзкий и наглый ужас, что пальцы невольно тряслись под одеялом, которым он накрылся, будучи в одних брюках.

Тяжело приоткрывая глаза, фон Штайн чуть было не лишился рассудка, когда увидел нависшего над ним Инспектора.

- Тсс! – прошептал он. – Пикнешь, я вырву твои лживые глаза.

Пауль, потеряв дар речи, медленно скатился на пол, а затем стал отползать к краю своей комнаты.

- Ты, но как?... Как это возможно? О, нет… Ты всего лишь химера, ты вздор и вымысел. Нет, нет… Нет. Даже не смей подходить. Хотя нет, давай подходи, ведь я знаю, что ты игра моего разума, - быстро говорил Пауль, смело вставая и смотря в красные глаза самосозданного урода.

- Не верить в мое существование так же глупо, как отрицать искренние чувства… - шептал тысячами голосов Инспектор. – Я существую, быть может, внутри тебя или вне тебя, но я существую, дышу и чувствую. Я дышу воздухом урода, я справляю пир уродов каждый насущный день по твоей воле – мой создатель и мое проклятие, герр Пауль фон Штайн.

Чудовище подошло практически вплотную. Театра сглотнул сухую слюну. Ноги предательски дрожали.

- Ты видишь эти сны… ты чувствуешь эти сны, где твое мужское начало соприкасается с естеством Анны. Этот запретный плод разрушает твою волю, - схватив за горло, произносил Инспектор. – Не надо бояться этих вычурных эротических снов, надо стремиться их воплощать. Стремиться, стремиться… Как раб любви.

Инспектор, приподняв Пауля за шею, с силой швырнул его об стену и вальяжно прошелся по всей комнате, пока тот пытался встать.

- Ты думаешь, что существует огромная разница между снами и реальностью? – спросил монстр. – Твои умозаключения не верны. А что если реальность этот тот же сон, в котором мы проводим большую часть своей жизни? Что если и в реальности возможно присутствие того, что хранится в нашем воображении?

Фон Штайн все же сомневался, что это существо реально.

- Ты сомневаешься во мне? – вновь спросил он. – Ты дышишь воздухом, которым не способен дышать во сне.

- Черт побери, - закричал театрал. – Что значит вся твоя ахинея, весь этот бред? Убирайся к черту, наглый морфиновый аффект!

- О, нет! – сквозь бинты улыбнулся Инспектор. – Я реален, как ты, как твой близнец, как вожделенная тобою Анна, и как слабый на дух Ганс.

- Тогда что ты делаешь здесь? – спросил он, и в эту минуту комната стала наполняться млечным белым дымом, который пах ядовито сладкими духами жены Йозефа.

Инспектор Кайф не унимался. Он вновь подходил к Паулю:

- Ты – мелкий актеришка, неужели тебе не ясно, что твой брат просто поменял реальность. Сон для него - то же, что для тебя эти серые алкогольные и морфиновые будни… то же самое, что твоё бренное блуждание по кабакам и шлюхам.

- Да, да… быть может! – не выдерживая психического натиска, кричал герр. – Только зачем мне это знать… зачем?

- Рано или поздно придет время поменяться, мой друг! – сказало существо, которого было невидно в этих быстро растущих клубах дыма. – Я, как пик твоего больного воображения, как путеводный монстр между сном и явью, готов провести очищение твоей души.

Пауль зажмурил глаза от страха. Никогда ему не было так страшно. Страх был совершенно иной. Все актеры его труппы: все эти одноглазые лилипуты, бородавчатые карлики и великаны, раньше были лишь циничным отражением того, что творится в обществе, наглой вычурной иронией над тем, как тяжело и мучительно живется инвалидам и всем тем, кто отличается от большинства людей. Теперь его собственный театр приобрел для него совсем другой окрас. Он стал страшным, мистическим, пугающим воображение.

Фон Штайн от накатившей жути упал в забвение, где ему вновь и вновь вспоминалось самое яркое выступление шоу «Мертвец» в Москве, среди тысяч светских господ и дам Российской Империи.

В огромном золотом столичном зале, были зажжены огромные факелы, смоченные особым раствором, чтобы менять цвет горения каждые полчаса. Атмосфера полумрака серебряного века была создана задолго до выступления. Где-то близ потолка зала кружили сотни летающих мышей, а между стульев изредка сновали белые лабораторные мыши. Обо всем этом было сказано заранее, в напечатанной программке, чтобы не вызвать истерично-панические реакции.

Когда зрители расселись по местам, помощники Пауля разнесли по залу тысячи наполненных фужеров вина. Он мог себе это позволить, ведь собранные деньги от представлений в разных точках мира огнём обжигали и подкупали его душу.

- Если кому-то необходимо еще шампанского, то просто поднимите свои руки, - кричал со сцены верный Фильдберг и люди охотно брали себе выпивки. Театралу нужно было полностью расслабленное сознание зрителей, дабы его воссозданный из подсознания ужас смог овладеть их разумом.

Спустя двадцать минут представление началось. Оно было отработано до мелочей, было настолько идеальным, что какой бы ужас не происходил на сцене – он вызывал лишь жгучее желание смотреть, смотреть и смотреть шоу дальше, до последней капли.

Все началось с одной занятной миниатюры, в котором некая немецкая фройлян признается в любви одному герру, который будучи женатым, отказывает ей. Она искренне плачет на сцене, тусклый свет от факелов приоткрывает зрителям лишь левую половину её лица, по которому ручьем текут слезы.

- Но, как я буду жить без вас, как? – кричит она и быстро поворачивается правой стороной. Красота моментально сменяется обезображенным от ожогов лицом. Это была очень молодая актриса фон Швеллинг, которая с первых дней работала в театре фон Штайна. Её лицо было, действительно, обезображено ожогами с раннего детства при каких-то загадочных обстоятельствах. Стоит признать, что здоровая часть лица получилась настолько прекрасной, нежной, милой, что ни один кавалер не мог устоять перед её шармом, но как только она поворачивалась, то слышала лишь гневные и ужасные крики страха и отчаянья.

- Ааа-а-а, - закричал актер, игравший господина. – Что с вашим лицом?

- Я закалила его на огне, чтобы доказать, насколько сильно влюблена в вас, мой герр! – плача, говорила актриса и бросалась ему в ноги. – Я не настолько невинна, не настолько девственна, как вам это рисуется в голове. О, Боги я тысячи раз вожделела вас в своих ночных фантазиях…

- Что? Боже, что вы несете? – поражался сказанным словам господин.

- Да-да! Я удовлетворяла себя, представляя, как вы целуете мою шею, я очищала себя от беса желаний и пороков, вытряхивала из себя страсть, но лишь сильнее хотела вас. Скажите, скажите мне, кого вы будете любить кроме меня? Ведь только я одна способна Вас покорить. Я жгла своё лицо огнём, чтобы вы полюбили меня. Я выжигала на лице и грудях ваши инициалы, надеясь, что таким образом стану вам ближе.

- Но, вы же уродливы, вы же ужасная альрауне, которой… тьфу, будь вы прокляты! – ответно, кричал он, пиная её ногой в грудь. Это выглядело ужасно. Создавалось впечатление, что всё происходит в реальности, будто Пауль фон Штайн нашел метод путешествия сквозь пространство и силой своей воли переносит сотни зрителей в определенные ужасы века XIX, драмы века двадцатого XX. Конечно, все было лишь игра – театр!

Дальше следовали еще более откровенные сцены с участием тех же актеров. Распаленные и красные от шампанского, зрители пугались таинственную фройлян и ненавидели безнравственного герра.

- Убей его! Убей! – кричали они прямо со своих мест. – Застрели его! Застрели!

… Она шла к нему.

… Она бежала к нему. С каждым шагом все ближе и ближе, пока наконец-то не приблизилась и не плеснула из красивого фужера кислотой. Актер мастерски провел рукой по лицу, на которой был нанесен специальный порошок. Со стороны казалось, будто его лицо начало кипеть, бурлит, извергая пар в небо. Он кричал, возился по сцене и орал, пока появившиеся актеры-полицаи не связали фройлян и не сказали:

- Мы будем насиловать тебя день и ночь, очищая твоё порочное тело от беса, выбивая из тебя дурь и освобождая тебя. Мы – полицаи земли и неба!

Через минуту на сцене появился тот самый герр с перебинтованным лицом. В образе Инспектора находился Йозеф, а Пауль тем временем проверял стеклянный гроб и давал наставление участникам труппы. Ему с трудом удавалось общаться с этими уродами, в отличие от близнеца, что всегда находил к ним какой-то особенные более ласковый и нежный подход.

Обожженный кислотой господин, с кровавыми кругами под глазами, скверной походкой и мычащим голосом блуждал по сцене и обращался к зрителям.

- Отныне я повелитель вашего страха. Я – Инспектор вашего кайфа, ваших пороков, грехов и удовольствий. Своей порочностью, своим отрешением от жизни, своими пристрастиями к морфию и вину, вы обязаны мне… Ха! Ха! Ха!

Гости театра вжались в свои кресла и в смещенном состоянии сознания заохали и заахали, словно, Пауль представил им самое страшное и невиданное доселе существо на планете. Несколько минут Инспектор бродил по сцене, а потом начал спускаться в зал, аккуратно переставляя ноги на ступеньках и продвигаясь к первым рядам. На долю секунды он вовсе пропал в темноте, но этого хватило, чтобы быстро переместить немного левее и появиться близ одной московской дамочки.

- Вам не хватает любви? Вы ищите приключений? Вы блуждаете между раем и адом в поисках эликсира от грусти и печали? – говорил фон Штайн на немецком, а верный Ганс Фильдберг быстро переводил это на русский язык. – Чего хочется человеку в начале XX века? Ах, что ему будет хотеться ровно век, а может, два спустя? Чего человеку хочется всегда?

Женщина то закрывала, то открывала глаза, пытаясь не смотреть на перебинтованную голову актера.

- А? Ответьте мне? Может быть, войны? Может быть, дружбы? Нет, нет, нет! Тысячи нет, и только два слова изменит человека, его сущность, его существо… Мир и любовь, дамы и господа!

Затем он доставал из-за спины револьвер, подносил к своему виску и стрелялся со словами:

- Уродам нет любви. Уродам недоступна любовь. Уродство – проклятье, которое очищает нашу душу, но не дает услады телу! Прощайте, господа!..

Раздавался выстрел, а кровь из головы лилась настолько натурально, что некоторые зрители падали в обморок от этой сцены, но выбегавшие и спрыгивавшие со сцены карлики не давали ослабевать страху. Они взглядом впивались в каждого присутствующего, будто именно они виноваты в случившемся, затем брали бездыханное тело Йозефа в маске Инспектора и быстро уносили за кулисы, за которыми уже был построен ряд плакальщиц. В их числе была и Анна фон Штайн. С самого раннего детства у неё был особенный голос, позволяющий брать невиданно высокие ноты. Именно она сильнее всех завывала и рыдала, и всегда представляла себя на похоронах своего любимого мужа.

Занавес вновь открылся. Ужасные люди, привязанные цепями к ногам великанов, рычат и хотят броситься на зрителей. Розги, плети, палки и прочая атрибутика палачей призывает их остановиться, но неожиданно одна из цепей не выдерживает и обезумевший актер, у которого с рождения были вывернуты коленные суставы, резво прыгая, устремляется в толпу.

- Только приблизься ко мне, проклятый выходец! – не выдержав и достав пистолет, крикнул офицер в первом ряду, но его смеющийся друг одернул его за рукав.

- Александр, право, это просто шоу. Оно потрясающее! Никогда не видел такой иронии над жизнью и смертью, над нашим человечеством! – улыбаясь, говорил он, аккуратно проводя желтыми от никотина указательными пальцами по своим усам.

Пока на сцене царилось полное безумство Пауль поправлял потную маску Инспектора на своем близнеце.

- Йозеф, вечно ты начинаешь рассказы о жизни и смерти, любви! К черту, оставь это философам! Твоя задача напугать, заставить их трепетать от ужаса, корчить свои уродливые рожи, а не рассуждать о высоких чувствах, нравственности и морали. Уже не XIX век, сейчас морали нет, а дальше произойдет её полное вырождение, если человек дотянет до XXI века и не превратиться в собаку с острыми клыками.

Брат молчаливо кивал.

Вновь завертелось шоу. Кружились безглазые балерины, обожженные огнём и отморозившие руки танцоры – все, кто так или иначе, был не таким, как все. Фон Штайн поправлял бабочку, выглаженные брюки, рубашку и готовился выйти для самого главного акта всего представления.

…Когда занавес закрылся. Анна быстро причесала Йозефа, быстро протерла его сопревшее от бинтов лицо и нежно поцеловала в губы:

- Возвращайся скорей! – сказала ему она, а он ничего не ответив, с каменным лицом лег в стеклянный гроб. К этому моменту все актеры уже были далеко от сцены и не могли видеть никакой подставы. Все было спланировано до мелочей!

Спустя четыре дня, шокировав весь зал, Йозеф открыл свои глаза и холодный, трясущийся от холода, медленно вылез из гроба, улыбнувшись зрителям.

- Как это возможно? – вопил столичный врач, вскочивший со своего места. – Четыре дня назад, дамы и господа, я публично заявил, что если он не умер, то застрелюсь прямо здесь. Боги, боги! Видать этому, чертову Паулю и правда покорилась смерть.

Все произошло быстро. Врач достал пистолет. Быстро прокрутил барабан. Раздался выстрел, и массивное тело упало прямо в то место, где когда-то лежал Инспектор, с якобы простреленной головой. По залу прошлась волна крика, но последовало еще несколько выстрелов. Отчаянные кавалеры, горячие сердца, романтики и неуравновешенные стреляли себе в рот, в сердце… в голову, лишь бы их не стали считать посмешищами… теми, над кем они ровно 96 часов назад смеялись во всё горло.

Йозефа сменил довольный Пауль.

- Дамы и Господа, - неожиданно сказал он на русском. – Я есть ни думать, что ви будете убифать себя прямо здесь. Мне и моей актерской эээ-ээ… актерской труппэ придётся вислушать крики и брань директора театра.

Кто-то хлопал ему, кто-то плакал, кто-то не мог перевести дыхание и то подносил, то удалял пистолет от своей души.

- Моё шоу есть лишь шоу и не более того. Я прошу, чтобы ви были благоразумны! Спасибо. Я хотел фам сказать здрафствуйте после своего возвращенья с того сфета, но… Прощайте!

На этих словах, Ганс резко захлопнул кулисы, а спустя пять минут догорел последний факел. В ту же секунду Пауль очнулся в реальности весь мокрый и холодный от пота. Его глаза были красные, словно накрашенные губы тех столичных девиц, что он видел в театре, его руки тряслись, будто выбивали на барабанах какой-то священный ритм, а голове разрывалась от мигрени.

То, что он видел сегодня Инспектора, словно, наяву его настолько сильно ужаснуло, что весь остаток ночи он пролежал, не сомкнув глаза, покручивая последнюю ампулу морфия в руках.

Но шоу должно продолжаться.

Этой же ночью австрийский психоаналитик встречал у себя в номере отеля ту самую даму, с которой имел приятную беседу в одной из пивнушек Берлина. Она надушилась приятным ароматом, надела самое дорогое платье из своей коллекции, накрасила губы ярко-красной помадой шла к нему. Он не знал, зачем согласился на эту встречу, ведь они оба были женаты. Его дом в Австрии, её здесь в Германии, но этот запах авантюры опьянял даже его холодное сердце. Он встретил её рано утром и предложил встретиться, на что фрау дала моментальное согласие и даже поцеловала его в щечку.

Сейчас он сидел в кресле, размышлял о том, что увидел сегодня вечером в театре и глубоко задумывался на извечные вопросы жизни и смерти.

Когда она шла по ночному городу и смотрела на редких прохожих, то напевала себе под нос стихи собственного сочинения:

Скажи мне, как дышать наяву?
Скажи мне, как испить тебя до дна.
Я вина в кофе немножечко плесну,
Чтобы не болели мы с утра.

Твоё сердце стальной запрет,
Твои глаза манят надеждой
И даже услышав слово «Нет»,
Я вся горю под одеждой.

И даже услышав слово «нет»,
Я буду пить с тобой вино,
На тебе распался чей-то свет,
И мне темно, темно, темно.
Ля-ля-ля… ля-ля-ля-ля.

Напевая этот мотив по несколько раз, она незаметно подошла к экипажу. Извозчик грустно посмотрел на неё.

- Фрау, куда вас вести? – спросил он.

- О, дорогой! Будь любезен быстренько доставь меня в отель «…», что находится в нескольких кварталах отсюда.

Они договорились о цене и копыта лошадей быстро застучали по каменной мостовой. Ей жутко не нравилось сидеть в этих каретах, в которых жутко пахло лошадьми, а значит и прошлыми столетиями. Совсем недавно Ева слышала, что где-то изобретают совсем новый вид передвижения, но, как и все новое, эта идея казалась ей утопичной. Из своей сумочки она достала духи и, несколько раз нажав, наполнила карету нежно-сладким ароматом. Теперь ей стало лучше.

Спустя двадцать пять минут она оказалась близ отеля, где её встретил швейцар.

Фон Шульц бросила швейцару несколько монеток и спросила, на каком этаже находится комната № 111, в которой поселился её безымянный друг.

- Молодой человек, а не подскажите его имя? – улыбнулась она и покрутила монеткой перед лицом работника.

- Фрау, к сожалению, я не знаю! – грустно ответил он, жалея, что не получит заветную денежку.

- Держи! – сказала она и передала ему еще одну монетку. – На будущее всегда будь осведомлен о своих постояльцах.

Парень улыбнулся:

- Спасибо, спасибо!

Когда же она остановилась перед дверью номера, то чуть было не ушла из-за мыслей о том, что, вероятно, изменит сегодня своему любимому мужу. Но то, что и австриец предаться порокам и декадансу, вновь вернуло её на орбиту тех мыслей, которые загорелись в её голове еще прошлым вечером.

- Я так ждала! – сказала она с порога и бросилась в его объятия, утопая в его крепких мужских руках.

Врач, немедля стал снимать с неё платья, застежки которого прочно держались, не давая ему ощутить теплоту её раскаленного тела. Минуту спустя, они полностью голые под тихий треск свеч занимались друг другом настолько рьяно и развратно, что все идеалы прошлых лет, утопично завидовали в сторонке, пуская слюну на сладострастный процесс совокупления мужского и женского тела. Она обвивала его ногами, словно змея, рычала и мурлыкала, словно кошка, а он грозно смотря ей в глаза, вновь и вновь дарил ей блаженные минуты экстаза, любви и удовольствия. Стоило им только на миг перевести дыхание или глотнуть немного вина, как новая волна возбуждения опьяняла их разум, и, проклиная судьбу за то, что они не встретились раньше… они вновь взлетали на страстях друг друга.

- Ева…ах, чудесная, Ева! – кричал австриец, а она лишь стонала, не зная, кто находится над ней, как его имя, как складывалась его судьба до приезда в Германию. Её было на это, честно говоря, абсолютно плевать. – Ева… Ева…

Она была практически без сознания, когда он наконец-то остановился и сев на край кровати закурил, выдыхая ароматный дым венских сигар.

- Я тоже хочу курить! О, Боже, где вы были раньше?

Дальше наступила её девичья лирика, о том, как сильно она его полюбила, что не сможет теперь спать с мужем, а если и сможет, то будет всегда представлять этого неизвестного ей психоаналитика из Австрии, который не только красив и умен, но еще и занимается наукой. «Конечно, его идеи бредовы и больше похожи на фантазии, но все сумасшедшие правят миром и примеров много», - рассуждала прошлой ночью она, попивая дорогое вино и выкуривая несколько сигарет подряд.

- Чем вы так озабочены? – спросила Ева фон Шульц своего любовника, обняв его сзади и положив своё напудренное добела и нарумяненное лицо.

- Понимаете, из моей головы не выходит это таинственное шоу фон Штайна. Я думаю, думаю… и думаю про их кошмарное представление, но еще больше меня задевает то, что послезавтра этот Пауль собирается восстать из мертвых и удивить этим весь Берлин, черт побери, - быстро проговорил он, нервно затягиваясь.

- Что конкретно тебя заботит? – спросила Ева.

- Ева, дорогая. Знаешь, я позволю себе сделать небольшое отступление, - сказал врач, застегивая запонки своей рубашки. – Совсем недавно я начал отрабатывать новую методику лечения душевнобольных. Они ложатся на кушетку, на спину, и начинают говорить всё, что им приходит в голову, а я аккуратно направляю их мысли к их проблемам.

Фрау внимательно слушала увлекательный, но непонятный ей, не специалисту в области психиатрии, рассказ.

- Это совершенно новый и уникальный метод, который, и правда, работает на тех, чьи проблемы не требуют вмешательства химией, то есть препаратами. Они – люди, и с ними можно просто разговаривать, просто слушать. Понимаешь?
- Да! То есть они делятся с тобой самым сокровенным? – переспросила она.

- Не совсем. Я их аккуратно подвожу к этому, через таинство свободных ассоциаций, через внутреннего Цензора, через Инспектора пороков, грехов и страхов! – ответил психоаналитик и посмотрел в глаза Еве.

Их вновь захлестнула бурная волна страсти, и, меняя одну позу за другой, они долго исследовали желания друг друга, удивляя друг друга, привыкая друг к другу. Их диалоги были лишь отдыхом в этой ночи.

Вновь выпивая фужер вина, они продолжали вести всю ту же беседу:

- Я уверен, Пауль что-то скрывает. Но что? Его конферансье Ганс так же лукавит… я чувствую это как врач, чувствую как психиатр, ощущаю как человек. Но что? Создается впечатление, что вовсе не он лежит в этом стеклянном гробу, что всё это лишь фарс и подстава, фокус, которым нам – зрителям представлен фантастически, ярко, пышно. Это наводит меня на подозрения. Эти нечестные глаза конферансье, эти нервные движение жены Пауля – Анны… Всё это, черт побери, фокус… обман, подстава. Я это чувствую!

Ева уже не слушала его. Её романтично-страстное сердце сковала тоска о следующих днях. Они встретятся еще раз завтра, потом на шоу… а дальше? Что будет дальше? Он исчезнет… она исчезнет… они вернуться в обычной жизни, и дай Бог, свидятся сотни лет спустя.

- Меня же больше интересует то, кем мы станем завтра! – сменив тему, произнесла фон Шульц. – Совсем скоро ты уедешь к жене в Вену, а я вновь вернусь к своему мужу, который только и делает, что пьет пиво и спорит с офицерами, желая как можно быстрее получить от них пулю. Один раз его, верно чуть не пристрелили из-за того, что он не смог выпить десять литров пива залпом.

- Какое свинство! – нахмурился австриец.

- Да, но сегодня ты мой, а я твоя… Увы, только сегодня! И я не хочу завтра, не хочу.

Она, словно, ласковая кошка прижалась к сильному плечу мужчины. Он лежал на спине, смотря на темный потолок и игру свечей на нём. Ева провела своей рукой по его груди, а он, обняв ее, поцеловал в лоб.

- Я не хочу тебя терять! – сказала она.

- Мы будем видеться в наших снах, - ответил австриец, и через несколько минут они погрузились в мир сновидений.

В гримерке и одновременно номере Пауля сидел Ганс Фильдберг. Он вообще не узнавал того вечно бодрого фон Штайна, к которому так привык за долгие годы путешествий по всему миру. Лицо стало более скуластым, на висках появилась легкая седина, которая стала ярким отличием его от брата. По всей комнате валялись разбросанные в разные стороны вещи, разорванные фотографии из личного фотоальбома. На них Пауль был практически везде вместе с Йозефом, ведь большую часть времени до полного взросления они проводили вдвоём, как классические близнецы.

- Придется немного укоротить эти чертовы виски мне и моему брату. Я не хочу, чтобы это выдало нас, - медленно после бессонной ночи выговаривал театрал. – Найди бритву и принеси её мне, вечером, когда театр затихнет, мы пойдем к Йозефу.

- Говорить ли об этом Анне? – спросил конферансье.

- Да, я не вижу причин. Скажи, что у меня была очень плохая ночь!

- Может быть, дело в морфии? – вновь спросил Ганс.

- Возможно! Этот чертов морфий австрийца - настоящий яд. Я думал, что, однозначно отправлюсь на тот свет, когда ко мне… хм, в прочем это не важно. Мой Ганс, спасибо тебе, что ты так заботишься о моей беспокойной душе.

Фон Штайн крепко по-мужски обнял своего дворецкого.

- Чтобы успокоиться, я буду добавлять морфий по несколько капель в кофе. Это будет действовать тонизирующее, а завтра я феерично вернусь с того света, мой друг.

Глаза Пауля вспыхнули огнём. К нему, будто по мановению волшебной палочки, вернулась прежняя бодрость, но бледное лицо и черно-синие круги под глазами говорили иначе.

- Ах, Ганс… Ганс Фильдберг, только представь, эти открытые рты зрителей, в которые льется вся моя фантазия, все мои сновидения, все мои галлюцинации. К ним по капельке стекает моя гордость, напичканная нашей уродливой труппой, которую, я, если честно, презираю ровно так же, как и все вокруг. Благо, что они мало едят, а многие из них без языков, глухи или вовсе слепы.

Фильдберг засмеялся.

- Вы верно поступили, что взяли на работу этого продажного доктора Клейна, который за хорошие деньги делает самые ужасные дела в мире.

- Лишение человека слуха, зрения или права говорить под наркозом – это, в сумме, не такое уж и слово! – цинично засмеялся Пауль. – Скорее, вкалывая им всякие препараты, он лишает их малейшей воли к сопротивлению, иначе бы эти огромные мюнхенские великаны, уже давно бы растоптали нас…

Подобный цинизм в нём воспитал отец, который имея связи в больницах города, часто брал своего сына на операции и заставлял неотрывно наблюдать за процессом препарирования или ампутирования. По его, какой-то собственной системе Пауль должен был закалить нервы настолько сильно, чтобы в случае войны не бояться убивать каждого на своём пути во имя Vatterland ^*. Что же получилось на самом деле – это вопросы, на которые бы с удовольствием ответил гость из Вены, если бы ему довелось откровенно пообщаться с фон Штайном тет-а-тет.

Мать, конечно, постоянно корила своего мужа за то, что он делает двух близнецов такими не похожими, и даже не понимала зачем, но волевой глава семьи грозно стуча кулаком по столу, возвращал ей здравие ума, а главное покорность. Она не смела ему перечить, так как любила всем сердцем и душой.

- Никогда, слышишь, никогда не лезь в воспитание мальчиков. Ты мать! Была бы у нас дочь, то я бы отдал её тебе на воспитание, но у нас два сына – храбрый и энергичный Пауль, которого всегда будет тянуть на приключения, и чувственный, думающий Йозеф, который в любой момент будет готовить осадить своего брата и дать ему умный совет. Понимаешь? Моя система не может дать сбоя, она выверена веками, Римом, Спартой, Пруссией, черт бы тебя побрал!

После подобных диалогов они не разговаривали несколько недель, но домашних очаг и совместное проживание возвращали привычное семейное тепло.

День для Пауля означал смерть, тоску, уныние, в сумме время, когда он полностью погружался в себя. Гастролировали они часто, поэтому по два-три раза в месяц ему приходилось скрываться от людей либо в номерах отелей и гримерках, либо в личности Инспектора, который стал полноценным участником труппы.

Стоит отметить, что второй зависимостью фон Штайна была Анна – жена Йозефа. Она притягивала его всякий раз, когда брат находился в блаженном забвении мира сновидений. Едва ли сдерживая свои мужские инстинкты, фон Штайн подбрасывал монетку, проговаривая внутренним голосом: «Да или нет?». Каждый раз немецкая монета падала решкой, что означало однозначное «нет», и на этом «нет» театрал успокаивался, разводил себе кофе, порой добавляя в него несколько капель прозрачного морфия или коньяка.

Так было и в этот вечер. Он прекрасно понимал, что близнеца не будет еще одну ночи и именно эту ночь придётся провести Анне совершенно одной, а верный дворецкий Ганс вряд ли выбежит на её крики.

- Посмотрим, что нам сулит с тобой моя Анна эта ночь, - сказал фон Штайн и, отпив кофе с морфием, подкинул монету. – Да или нет? Нет или да.

Металл застыл в воздухе, словно не хотел падать вниз. Пыль аккуратно покрыла сначала одну сторону, затем другую. Паулю казалось, что монетка никогда не упадет вниз, или, падая, встанет на ребро, а то и вовсе исчезнет в пространстве. Он слышал своё сердцебиение, слышал своё собственное волнение, перемешанное с возбуждением и желанием как можно быстрее овладеть столь прекрасной Анной, которая открывал мир любви для его брата – этого флегматичного и унылого психа.

В комнате раздался тонкий звон упавшей монеты.

- Да! – шепотом сказал фон Штайн, допил кофе и, надев маску Инспектора, пошёл к Анне, опасаясь своей собственной тени.

Человек, как и любое другое животное, наделен предчувствием. Мы чувствуем запах опасности… чувствуем приближение чего-то, но не каждый способен описать это. Быть может это интуиция, быть может, просто трепет мурашек на нашей коже. Ожидание, появляющееся в нашей голове – горькая вода, которая точит камень вдвое быстрее. Ожидание в одиночестве, предчувствие беды среди толпы своих близких – это тиски, сжимающие рассудок, это промежуточные разряды тока, которые не дают расслабиться, постоянно держат нервы в напряжении, воздействуя на мысли и поступки.

Человек, как и любое существо на планете, наделен страхом: страхом смерти для одних, страхом жизни для других. Он способен перестать любить, если его жизнь в опасности, или полюбить и попытаться спасти свою любовь, боясь жить один, боясь томительного одиночества.

Насколько человек боится одиночества, смерти и жизни, настолько же он и желает прочувствовать все эти состояния, примерить на себя веселые, трагичные и отрешенные маски и образы. Кому-то они идут, кого-то они съедают… с третьими они спариваются, рождая абсолютно непохожие сущности.

Анну знобило весь вечер. В любом шорохе ей мерещился Пауль, лицо которого было то закрыто тенью, то покрытое трехдневной щетиной, то гладкое и ровное, как у младенца. От дурных мыслей она спасалась терпким красным вином, аккуратно отпивая от изящно вытянутого фужера, в котором растворялось пламя свечей.

- Анна, ты здесь? – спросил Пауль, тихо-тихо постучав в дверь костяшками пальцев.

- Да. Пауль, что тебе нужно? Уже поздний час, оставь меня в покое. Я не желаю тебя видеть, - ответила она, поставив фужер на край стола так, что он чуть было не упал.

- Мне… Мне нужно поговорить с тобой. Это касается меня, моего брата и тебя. Открой… прошу! – говорил он быстро, едва сдерживая своё возбуждение.

- Что? Сейчас поздно, давай поговорим завтра, - предчувствуя что-то неладное, отвечала фрау.

- Нет… нет… ни секунды нельзя тянуть. Я был у Йозефа, он умирает!

- Как?! – вскрикнула Анна, открыла дверь, но не успела опомниться, как Пауль с силой повалил её на пол и начал задирать подол платья, срывая все женские прибамбасы, закрывающие сокровенное от хищных мужских глаз.

Она закричала, но театрал быстро заткнул её рот свой длинной ладонью. Затем она начала задыхаться, ведь опьяненные от желания руки Штайна душили её что есть силы.

Она стонала. Каждый её стон обозначал неимоверную душевную боль, но даже если бы Йозеф был рядом, он не смог бы наброситься на своего брата в силу привитой нежности и флегматичности. Сейчас он не думал головой, отбрасывал даже ту мысль, что за фрау может вступиться его верный конферансье и семейный дворецкий Фильдберг. «Его слишком легко купить. Его можно купить деньгами!» - лихорадочно думал Пауль. – «Несколько марок, новый статус в нашей семье и всё. Ха-ха-ха. Мелочный, но верный Ганс».

Герр был настолько опьянен чувством власти, что не отдавал отчет своим действиям, то переворачивая, то вновь наваливаясь на тело беззащитной, но столь вожделенной женщины. Ему было невыносимо понимать то, что это доступно его брату, с которым он всю свою жизнь мог разделить напополам любое удовольствием, кроме нее – фрау Анну фон Штайн. «Эта сука носит ту же фамилию, а значит, она доступна и мне!» - упиваясь собственной властью, шептал он себе под нос, грязно целуя ей то мочку уха, то шею.

Перед тем, как потерять сознание, Анна увидела падающий фужер вина, который стоял на краю секунду назад, а теперь выпускал из себя красную жидкость, словно кровь, растекающуюся по комнате. Свечи потухли. Полная темнота, запах забродившего винограда и безумные вздохи Пауля, нарастающие с каждой секундой.

… Только когда он устал, то оторвался от её тела, закурил и, смахивая пот с лица сел напротив. Он вновь наполнил пролитый фужер вином, отпил сам и влил его немного ей в рот, пару раз хлопнув по её лицу, чтобы привести в чувства.

Фрау молчала. По её лицу текли слезы. Все произошло быстро, но миг случившегося показался ей вечностью.

- Прости, - только и сказал Пауль. – Мы так похожи с братом, но ровно на эту похожесть и разные. Завтра он вновь будет с тобой, а если…

- Ничего не говори! – пытаясь сдержать слезы, попросила Анна.

- А если он узнает, то… Никого из нас больше не будет. Шоу закончится.

- Он ничего не узнает, только потому, что не перенесет этого, - шепнула фрау и в этот миг фужер вновь упал на пол, а по комнате шмыгнула тень – тень Инспектора, того самого, что носит окровавленную маску. Это видение пролетело перед глазами Анны и Пауля настолько быстро, что они не успели испугаться, а вновь зажженные свечи не успели потухнуть.

- Иди к себе. Завтра слишком важный день, чтобы сейчас думать обо мне – всего лишь женщине для Йозефа и всего лишь тела для тебя, Пауль, - сказала фрау.

Стоило театралу уйти, как в комнату к даме вновь влетела тень Инспектора. Эта сущность словно хотела что-то сказать Анне, не собираясь её пугать. Но! Увы! Замученная и оскверненная фрау так и осталась лежать на полу, в луже кровавого вина и собственной вины за произошедшее.

Что-то коснулось её, затем послышался знакомый голос:

- Любимая, я здесь! Это я… Я – Йозеф. Очнись, прошу тебя.

Женщина открыла глаза. Прямо перед ней в маске сидел Йозеф, она узнала его по голосу.

- Йозеф, это ты?

- Да, Анна… да! Я всё видел… я… я знаю, что с тобой сделал мой брат.

Она не понимала происходящего. Неужели он вышел из сна? Что это: помутнение или истинность образов, сон это или явь?

- Я пришел попрощаться с тобой. Я пришел сказать тебе последние слова признательности, любви и благодарности. Завтра четвертый день. Анна, моя дорогая и навеки любимая, я благодарен тебе за то, что ты была рядом со мной, что ты помогала мне жить. Без тебя… Да! Без тебя я бы не смог прожить и дня, будучи отделившимся от матери и отца, которые не сделали меня той самостоятельной личностью, коим является мой ирод-близнец, возможно, моё второе «Я».

Фантом Йозефа сидел на коленях перед свой женой, которая, закрыв лицо руками, плакала, пропуская сквозь пальцы соленые слезы.

- Ты меня оставишь одну близ Пауля? – спросила она.

- Нет, - засмеялся Инспектор. – Близнецы не живут по отдельности.

Дата добавления: 2015-10-02