Всем потерянным душам 4 страница

Некоторое время ушло на то, чтобы сосредоточиться и отыскать на карте улицу, на которой я находилась. Она вела перпендикулярно границе Города, и я, проведя пальцем вдоль ее контура, выбрала поворот в нужную сторону. Шорохи стояли у меня за спиной, заглядывая через плечо. На миг мне почудилось, будто рядом есть кто-то живой, я почти ощутила его горячее дыхание у себя над ухом, но рассердилась – что за глупость! – отмахнулась раздраженно и направилась к выходу. Правда ли это, показалось ли, но в ту же секунду с лестницы площадкой выше донесся звук шагов. Я замерла. Нет, наверное, померещилось. Просто эхо.

Дождь принял меня в свои холодные объятия…

Я остановилась на ночь в общежитии железнодорожного техникума. Эти комнаты никогда никому не принадлежали полностью и потому не так остро чувствовалось их отчуждение. После того, как хозяин покинет жилище, его присутствие ощущается еще долго, о нем кричат небрежно брошенные вещи, памятные безделушки, случайные заметки на клочках бумаги у телефона. Несостоявшаяся Война случилась летом, как раз в конце сессии. Одни жильцы разъехались, забрав все вещи, другие еще не успели прибыть и обжиться, и комнаты остались ничейными. Я стащила все одеяла, какие нашла, на одну кровать и устроила себе гнездовище. После целого дня сырости мне очень хотелось согреться, но холод прочно обосновался в теле, своевольно пробиваясь наружу ознобом. В голове было печально и пусто, как, впрочем, и все время после Войны. Все мысли выгорели в ядерном огне, которого не случилось. И когда зазвучала музыка, еле слышная, ненавязчивая, я подумала сперва, что сама бездумно напеваю что-то себе под нос. Лишь много позже я обратила внимание на некую неправильность в окружающем мире. Музыка звучала так тихо, что приходилось напрягать слух, чтобы уловить ее, и в то же время достаточно громко, чтобы она могла заявить о себе. Ей неоткуда было взяться, и осознание этого факта заставило меня задрожать. Да просто кто-то не выключил радио, сказала я себе. В Несостоявшуюся Войну не до того было, чтобы выключать приемники.

«Но ведь Несостоявшаяся Война давно миновала, - заметил здравый смысл. - Похоронные бригады проверяли все здания – ты же сама и проверяла, и по инструкции вам положено было выключать из сети все электроприборы, закручивать газовые вентили, перекрывать воду, да и электричество на пустые здания давно не подается».

В далеком детстве, когда мне было лет пять, я делила комнату со старшей сестрой. Я засыпала быстро и легко и так же легко вскакивала по утрам, а сестра, убежденная «сова», подолгу ворочалась, тормошила меня в поисках развлечений. Однажды, когда нас уложили в постели, и я уже начала задремывать, она подняла голову и тревожно спросила: «Слышишь?..»

За окном кто-то ходил.

Я явственно услышала тяжелые медленные шаги. Кто-то добрел до угла, постоял пару секунд и зашагал обратно. Топ, топ – звучали шаги в ночи.

Будучи совсем ребенком, я не успела еще постичь ужасов, снедающих старших. Я вскочила, чтобы отдернуть занавеску и посмотреть, кто там, снаружи, меряет пространство от угла до угла дома, но сестра испуганно вскрикнула: «Нет! Не надо!» Я послушно улеглась, а шаги все звучали за окном, глухие, тяжеловесные, и секунда за секундой меня стала пробирать ледяная жуть неизвестности. Топ, топ – бродил некто, но я уже не могла найти в себе сил встать и выяснить, кто он и чего хочет. И до сих пор, спустя много лет, я все еще жалею, что послушалась тогда и не заглянула за занавеску.

Взрослея, человек все более становится трусом. Он боится всего, а больше всего – того, чего нет и никогда не было. Глупые мучительные страхи, которые сковывают по рукам и ногам. Я завернулась в одеяло и заставила себя пойти на звуки музыки. В самом деле, чего мне бояться? Город мертв, кругом ни души, только едва слышная музыка звучит там, где ее не может быть. Я издала сдавленный нервный смешок, отчаянно борясь с желанием вернуться и забаррикадироваться.

Музыка вела меня мимо распахнутых дверей, и в каждую я заглядывала исподтишка, боясь повстречать там что-то… Что-то непостижимое, живущее в брошенных домах.

В конце коридора на подоконнике стоял портативный радиоприемник и напевал легкомысленные песенки из обыденного городского репертуара. Я выдохнула облегченно и раздраженно, поняв, что все мистические страхи не имеют под собою почвы. Я выключила радио и уже спокойно отправилась обратно, но вдруг застыла, когда ледяная рука ужаса схватила меня за сердце.

За столько дней батарейки в приемнике должны были разрядиться. Кто-то должен был вставить в него новые.

Город не кончался. Мой одинокий путь растянулся на долгие дни. Несколько раз я выходила к окраинам, но натыкалась на военные патрули и только каким-то чудом ухитрялась разминуться с ними. Приходилось отходить назад и снова, снова, снова искать тропу. Продрогшая в сплошной сырости, я не могла отогреться ни днем, ни ночью; меня сотрясал озноб, тело ломило, одолевал надсадный кашель, а воспаленная кожа протестовала против прикосновения привычной одежды, - я всегда тяжело переносила сырость и теперь заболела, но продолжала идти. Хуже всего дело обстояло с едой. Все, что я могла раздобыть, - полуфабрикаты и снеки в брошенных магазинах и кафе; не на чем было приготовить нормальной еды, а еще меня без конца мучила жажда. Но возвращаться в колонию я не собиралась. Вернуться назад никогда не возможно. Даже если заранее подсуетиться и подготовить пути отступления, это все равно будет продолжением пути вперед, как бы это «впереди» ни выглядело.

Он шел за мной по пятам. Я чувствовала это всеми обострившимися инстинктами. Я пыталась нырять в переулки и неожиданно менять направление, но он был, кажется, осведомлен о моих передвижениях лучше, чем я сама была о них осведомлена. Я не знаю, чего он хотел и почему за мной следил, он не подходил близко, но пару раз я видела его нелепую фигуру в дальнем конце улицы. Это выводило, о, как это выводило! Как будто иметь дело с безнаказанным негодяем, который мастерски избегает открытых столкновений и которого поэтому нельзя ударить, как бы он этого ни заслуживал, потому что тогда он сам же тебя и обвинит.

Я задержалась на одном месте на целые сутки. Заперлась в однокомнатной квартирке, задернула шторы и пыталась заснуть. Но, как в раннем детстве, мне мерещились мерные тяжелые шаги снаружи.

Он нашел меня. Он меня нашел…

Как бы замкнуто ты ни жил, обязательно находятся друзья родственников знакомых, совершенно непонятные люди, которых ты не знаешь ни в лицо, ни по имени, но которые знают о твоей жизни больше, чем ты сам о ней знаешь. Но они, перемывая тебе все косточки, все же не преследуют тебя по пятам – как правило.

Я была чужой в этом Городе; сейчас я была чужой каждой его улочке, каждому дому, каждому человеку, который мог внезапно оказаться врагом; я была выбита из колеи и болталась в воздухе, словно подброшенная монета, которая еще сама не знает, как высоко она взлетит и когда начнет падать. И спрятаться я не смогла бы, как любовный роман в дешевой кричаще-яркой обложечке не сможет затеряться среди строгих старинных фолиантов. Пегий – другое дело. Среди этих книг он был бы библиотекарем.

Странные мысли приходят в голову человеку, когда ему нечем их вытеснить. Видимо, все развлечения именно затем и нужны: чтобы отбросить все раздумья и не заглядывать в себя – в самые мрачные глубины, где тебя самого уже нет, где живет древняя, мрачная, непостижимо-опасная тварь, самая сердцевина того, что принято называть человеком. У некоторых людей эта тварь мирно спит, у других – всхрапывает и беспокойно ворочается, а у кого-то – бессонно бдит, втягивая ноздрями воздух. Наверное, потому некоторые из нас не могут жить без музыки: под ее звуки тварь пускается в пляс и на время оставляет в покое прутья своей клетки, которые до той поры неустанно испытывала на прочность. По музыкальным пристрастиям человека нередко пытаются трактовать его характер, но тот не поддается подобного рода анализу. Зато по музыке можно составить смутное представление о той твари, что живет гораздо дальше, глубже, за ширмой, которая носит горделивое название личности.

Осторожно раздвинув шторы, я выглянула через узенькую щелочку на улицу. Он сидел внизу, на рассохшейся скамейке без спинки около детской площадки, и я отшатнулась. Сердце колотилось так, что все тело сотрясалось. Не удержавшись – ведь в ужасе всегда есть какая-то потаенная сладость, - я выглянула снова, но улица, насколько хватало взгляда, была пустынна. Но он не мог скрыться всего за несколько секунд! Или мог?..

Неужели я начала сходить с ума? Смутные, неясные подозрения превратились в настоящую паранойю. Куда бы я ни шла, мне всюду мерещились гротескные тощие фигуры; я уже почти позабыла, ради чего ушла из колонии. Каждый вечер, найдя очередное временное пристанище, я трясущимися руками разворачивала карту и прокладывала себе новый маршрут к окраине с твердым намерением строго следовать ему, но назавтра очередной приступ паники спутывал все планы.

Я наткнулась на военный патруль. Они долго проверяли документы, сверяли с какими-то списками, говорили по рации, задавали уйму неудобных вопросов, а я отвечала невпопад, потому что мысли разбредались. А Пегий стоял на балконе ближайшего дома, на третьем этаже, я видела его, и на этот раз не мельком, а вполне отчетливо, со всей определенностью, и это походило на издевку. Они отстали, увидев, как меня колотит озноб, выдали пару таблеток аспирина и велели убираться восвояси. Я не была уверена, что в следующий раз повезет так же, и не стала искушать судьбу, свернув ближе к более обжитым районам. А Пегий пошел следом, но теперь я замедлила шаги и нарочно выбирала открытые пространства. Роли поменялись: теперь я преследовала, а он ускользал, и это получалось у него куда лучше, чем у меня. А меня же снедала лишь одна навязчивая идея: изловить, прижать к стене и расставить все точки над i, раз и навсегда.

Он знал все закоулки так, словно был здесь полноправным хозяином. Каковы шансы поймать ветер в поле? Как бы я ни старалась, снова и снова он оказывался у меня за спиной, словно играя в кошки-мышки.

- Стой!

В чужом мире не шумят, но мой голос обрел неожиданно силу громового раската и эхом промчался по улицам. Пегий стоял в конце улицы, прямо посреди перекрестка.

- Стой!..

Я сорвалась на бег, все силы вложив в этот рывок, но еще в самом начале его увидела, как Пегий неторопливо, даже лениво разворачивается и уходит.

- Стой!!!

Он двигался так неторопливо, и мне показалось, что я бегу невыносимо медленно, словно в мучительном сне, когда каждое движение тонет в чем-то вязком и тягучем, в том давнем полузабытом сне, где я металась по зеркальному лабиринту, и невозможно было определить, где отражение, и где истина. Там я тоже преследовала кого-то, но когда настигала, оказывалось, что опять гналась за собственным отражением в бесчисленных стеклянных гранях. Я достигла перекрестка и, оглядевшись, поняла, что снова упустила его. В груди неистово пекло, перед глазами плясали черные мушки, а досада неудачной погони оказалась той самой последней соломинкой, сломавшей спину верблюда. Я упала там, где стояла, и разрыдалась, задыхаясь, почти хрипя, ощущая во рту мерзкий металлический привкус.

Он подошел бесшумно, словно бы просто появился прямо передо мной, соткавшись из воздуха. Измученная, доведенная до исступления собственной беспомощностью, я посмотрел на него снизу вверх.
- Поглумиться пришел, да?! – выкрикнула я, едва сдерживая всхлипы. Он схватил меня за шиворот и одной рукой рывком поставил на ноги. Я содрогнулась во внезапном приступе отвращения, но Пегого это не смутило, он стоял почти вплотную, сутулый, неподвижный, и таращился на меня, безумно ухмыляясь.

- Так и будешь молчать?..

Нет ответа.

- Ну?! Давай! Скажи что-нибудь! Чего тебе надо от меня, ты?! Кто ты вообще такой?!.

Все с тем же застывшим взглядом, неторопливо, он вытащил из-за пазухи небольшое овальное зеркало. Нарочито медленно он поднес его к лицу обратной стороной, и я увидела в нем отражение себя самой – встрепанное, испуганное, обескураженное.
- Да что еще за игры?! – воскликнула я, и мое отражение, заменившее сейчас лицо Пегого, повторило этот крик. Пегий не двигался, а я смотрела в отражение. Он хотел мне что-то сказать, но лишенный голоса, он нашел другой способ и теперь ждал, пока я пойму его послание. Отражение думало, вперив в меня пристальный изучающий взгляд.

- Не понимаю, - сказала я с сожалением. – Извини. Я не понимаю.

Он разжал пальцы, позволив зеркалу упасть, и оно с жалобным звоном разлетелось на мелкие осколки. Тонкий, обрывистый звук заплутал в шорохе дождя и затих. Я смотрела на россыпь серебрящихся стекляшек, в каждой из которых был свой собственный кусочек низкого хмурого неба, смотрела – и сил не было отвести взгляд. Пегий снял плащ, встряхнул его, взметнув влагу тучей брызг, и укутал мне плечи. Я давно продрогла до костей, и мокрая грубая ткань почти не помогала беде.

Пегий развернулся и начал удаляться. Я без слов смотрела ему в спину, как вдруг он обернулся несколько недоуменно – дескать, ты идешь? И что мне оставалось? Я последовала за ним, потому что это было лучше, чем остаться стоять посреди улицы.

А вот Пегий, похоже, не ведал сомнений и колебаний. Он твердо и четко знал, что ему нужно, и безошибочно вел меня в этом направлении. Через несколько кварталов он поднялся по ступенькам в магазинчик «Все для туриста», и мне оставалось только подивиться собственной глупости – я ведь не догадалась туда заглянуть.

Он действовал спокойно и уверенно – умение, которым я никогда не обладала. Он вытащил на середину торгового зала рыбацкие складные стулья и раздобыть туристическое одеяло, в которое я немедленно завернулась с ногами. Он не стал разбивать витрину, а безошибочно забрался в кассу и отыскал ключи, а потом на походном рыбацком примусе вскипятил в котелке воды и щедро всыпал чайной заварки, пакет которой лежал у него в кармане.

Хвала тому, что открыл чай – панацею от всех болезней! Я пила жадно, захлебываясь и обжигаясь, и живительное тепло наконец-то растеклось по телу. Запаковавшись в одеяло, как в кокон, я задремала, на этот раз спокойно, безмятежно, - я уже давно позабыла, что значит по-настоящему спать. Один раз я пробудилась и огляделась, не понимая спросонок, где нахожусь. Пегий сидел напротив с закрытыми глазами, но я была уверена, что он не спит. Трудно было представить, что это существо может спать.

Когда я проснулась окончательно, снаружи стояли синие сумерки – не поймешь сразу, вечер или уже утро. Пегий опять развел огонь, и вода как раз доходила.

В том, чтобы быть вместе, есть своя опасность: если ты не из тех, кто привык быть первым, в тандеме рискуешь потеряться. Появляется соблазн сложить с себя ответственность и предоставить компаньону делать все на свое усмотрение. Я подсознательно подозревала в Пегом мистическое порождение Города и потому признавала его главенство и готова была подчиняться, вот только Пегий отнюдь не собирался командовать. Меня поражал этот человек, или кем он там был: он везде был к месту, везде дома; он был частью Города и этого дождя и, может, даже частью Несостоявшейся войны, или это они были частью его; а тому, кто везде дома, нет необходимости что-то предпринимать, потому что любые действия приведут лишь к тому, что и так у него есть. Это я, беспокойная душа, не могла усидеть на месте в своем рыбацком кресле камуфляжной раскраски: вечная суетливость вообще присуща роду людскому. На том берегу трава зеленее и воздух чище, и в погоне за тем, недостижимым, некогда остановиться и, оглядев нехитрый свой скарб, определить, что ничего тебе, на самом-то деле, не нужно.

- Ты… ты знаешь, мне надо идти, - севшим голосом выдавила я, так и не решившись назвать Пегого именем, которое сама же ему дала. Пегий никак не отреагировал, он просто продолжал так же неотрывно смотреть в одну точку. У него был он сам, а все остальное – только необязательные мелочи, которые на всякий случай прилагаются в комплекте.

Я поднялась и шагнула к двери, но, взявшись за ручку, замешкалась. Я почему-то ждала, что Пегий попытается меня задержать или остановить, а может, пойдет следом, но ничего этого не произошло.

- Пойдем со мной, - попросила я.

И добавила почти вопросительно:

- Пожалуйста?..

Мы уже не были врагами… Нет, мы вообще никогда не были врагами, просто взвинченная я не желала этого увидеть. Он действительно был таким, как я, вернее, таким, какой я всегда хотела быть, как бы странно это ни звучало.

Я уже привыкла к нему, его молчанию, его вечному застывшему оскалу; да и какое они имели значение, когда он был единственным живым существом, которое у меня осталось. Говорить с ним было бесполезно, он все равно не отзывался, и все-таки я говорила, просто чтобы нарушить погребальную тишину Города, говорила с его молчаливого согласия, говорила потому, что он не оспаривал ничего из сказанного, и в кои-то веки я не чувствовала за собою вины в том, что кто-то меня не одобряет. Говорить с Пегим было все равно что беседовать с собой: можно быть честным до самых крайних пределов, можно быть настоящим, не прячась за маску вежливости и благопристойности, можно говорить теми словами, какими думаешь, не боясь показаться высокопарно-фальшивым. Только и разницы, что говоришь наружу, а не вовнутрь.

- Ты знаешь, бывают моменты, когда кажется: вот-вот, еще секунда – и ты все поймешь, все и сразу станет на свои места, и ты весь мир увидишь с кристальной ясностью, до последней мелочи. Это мучительное мгновение длится и длится, и нет конца этой пытке, а потом вдруг отхлынет, оставляя лишь ледяное разочарование. Но это к тебе не относится, ты прошел через это озарение и шагнул дальше, теперь ты все знаешь, все хитросплетения причинно-следственных связей. Так, может быть, ответишь мне теперь, к чему все это? К чему – этот бунт, и Несостоявшаяся война, и мое нынешнее скитание?.. Я и сама не знаю, куда и зачем иду. Ведь можно как-то и в Городе устроиться, прижиться, наладить быт; и за пределами Города так жили и живут люди. А я зачем-то бреду по пустынным улицам с безмолвным спутником под руку. Наверное, мне просто нужно оправдать свое бессилие, создать иллюзию борьбы, самой себе доказать, что я не сдалась, не опустила рук. И чем бы не закончился мой путь – освобождением или бесславным возвращением, - я смогу сказать: я ведь пыталась, я честно пыталась.

- Мне всегда говорили, что нужно стремиться, достигать, добиваться, и я свято верила в истинность героизма. А потом случилась Несостоявшаяся война, и я увидела героизм другого толка, полный пафоса, но фальшивый, лживый, ненужный, ничем не оправданный героизм глупцов без цели и, увы, без сомнения. Их тоже учили, что нужно стремиться и добиваться, а потом этих рыцаре без страха и упрека выпустили на улицу и показали: там враг. И неважно, что этот враг – такой же бестолковый глупец: героизм не приемлет рассуждений, не различает оттенков, для него есть только черное и белое, две крайности: если ты не герой, то трус и предатель. Но это не самое страшное, гораздо хуже, что я до сих пор сомневаюсь, правильно ли я поступала и поступаю. И что лучше, что вернее и праведнее – идти напролом, по головам, к какой-то своей цели, ради нее сокрушать стены, ставить под удар себя и других, - или выбрать непротивление злу, плыть по течению, выгребая лишь подальше от мелей и подводных камней?.. Покуда живешь среди людей, ни та, ни другая стезя не будет единственно верной, а я слишком слаба, чтобы все самостоятельно решать. Я не знаю, куда мне идти и что делать, а ты не поможешь даже советом. Ты по-прежнему молчишь, но по лицу твоему, по взгляду, по жуткой этой улыбке я чувствую, да нет, я знаю точно, что ты давно для себя решил этот вопрос, раз и навсегда. Для тебя нет препятствий, ты всегда и везде на своем месте, потому тебя так радушно встречает каждый, кому ты улыбаешься. И я готова голову дать на отсечение, что тебя не было на баррикадах, потому что ты не из тех, кто крушит. Значит ли это, что мы с тобою заодно?.. Мы оба заклеймены позором и оба оправданы обстоятельствами, но разница в том, что тебе хватает духу не стыдиться этого. Может и мне стоит примириться с собственным малодушием и крикнуть во весь голос: «Вы, герои всех революций, борцы за народное счастье, вы призываете кары небесные на головы инертных ничтожеств вроде меня, и вы правы. Но толпа никогда не права. И когда, влившись в эту слепую и бестолковую толпу, вы, герои и борцы, перли неуправляемой сокрушительной массой, не против властей, но против своих же собратьев, мне, инертному ничтожеству, хватило ума уйти с улицы и никого не убить…»

Мы заночевали в спальном районе, на верхнем этаже, под самой крышей. Я спала, не раздеваясь, свернувшись калачиком на продавленном диване, а Пегий… Думаю, он так и простоял всю ночь, глядя в окно.

Людям свойственно сомневаться во всем, а самое скверное – что сомнение стало нормой, оно культивируется, взращивается, вбивается в податливые юные головы; нас то и дело ставят перед выбором без выбора и задачами без решений. Поэтому столь многие из нас хотели бы быть кем-то другим, кем угодно, только не собой, ошибочно полагая, что другие – не ошибаются. И самое, наверное, ценное умение, - умение не сомневаться, когда ты абсолютно уверен в своей правоте и истинности своих поступков. Не метаться, хватаясь то за одно, то за другое, боясь что-либо совершить из ложного страха оступиться, а просто жить так, как подсказывает совесть, потому что твоя совесть – чиста, пусть даже это последняя чистая вещь в этом странном мире.

Я заставляла себя не думать о Пегом. Ведь он никому не делает вреда, разве нет? И разве он не заслуживает того, чтобы прекратить докапываться до его сути и просто позволить ему существовать? Не так, как позволяют с оружием в руках, а просто признать его право оставаться тем, что он есть, без условий и оговорок.

Какой инициативы ждать от того, кому и так хорошо? Как договориться с тем, кто всегда молчит и даже не дает понять, что он тебя слышит? Я задавала темп, а он просто шагал рядом, но как-то само собой получалось, что именно он прокладывает самый удобный маршрут.

Этот Город, обитель неприкаянных душ, бетонно-серый, блеклый, казался сейчас единственно возможным обликом мира, как будто поля, деревни, горы, леса и все другие города исчезли в дымке рассветного тумана, как будто их и не было никогда. Лимб, десятый круг ада, куда ссылают тех, кто сам с собою не в ладу. Я только горько усмехалась, вспоминая свою недавнюю горячность: желание сбежать отошло на второй план, и дождливое скитание превратилось в самоцель.

- Но мы же выберемся, да? – безнадежно спросила я, когда мы достигли широкого проспекта. Город пребывал в запустении, зато здесь собрались, кажется, все автомобили, которые только были окрест: некоторые – целые, но все больше – смятые, столкнувшиеся, сгоревшие, груды железа, не успевшего сбежать. Многие нараспашку – вытаскивая трупы, похоронные бригады не церемонились и просто выламывали замки. На обочинах, в кюветах – всюду громоздились автомобильные мертвецы, больше не принадлежавшие мертвецам человеческим. Они стояли борт к борту, бампер к бамперу, и продираться между ними бывало нелегко, а идти по крышам я не решалась – это казалось кощунственным, все равно что топтать могилы.

- Почему они не успели уехать, как ты думаешь? – спросила я, не рассчитывая услышать ответ. Впрочем, скоро он отыскался сам собой: проспект перегораживала авария, да что там, это была настоящая катастрофа; невозможно было определить, где какой автомобиль, - сплошная свалка металлолома. Долгое время колонисты думали, что это армейские пикеты помешали беженцам убраться из Города, но, видимо, здесь, как и всюду, сыграли свою роль паника и безотчетное стремление быть тем первым и единственным, кто спасется.

Были и хитрецы, кто пытался выбраться окольными путями, но их оказалось слишком много: эти хитрецы забили мятым железом все окрестные переулки, так и не сумев вырваться на свободу и перекрыв путь к ней для всех остальных. Наверное, подумала я, здесь умирать было особенно страшно – зная, что ты мог бы жить дальше, что ты в двух шагах от спасения, но какой-то болван – не будем кривить душой, такой же болван, как ты сам, - врезался в ближайшую преграду и создал затор. На этих окраинах пролилось больше крови, чем Город когда-либо видел.

Пегий остановился. Он не спешил искать обход – ждал, пока я приму решение.

- Их так и не растащили, - сказала я. – Поставили на нас крест. Был бы Город жив, эти железки тут бы не задержались. Интересно, а военные в Городе – они приехали откуда-то или и были здесь, в городских частях, и тоже не могут или не хотят выбраться?

Сейчас я была ближе к границе привычного мира, чем за все время своих поисков. Оставалось лишь обойти импровизированную баррикаду. Мы вернулись назад, к началу затора, нырнули в подворотню и пошли дворами, параллельно проспекту. Здесь тоже хватало хитрецов, обманувших самих себя, но между ними можно было лавировать. Один особо хитрый, но не слишком удачливый попытался протаранить стену живой изгороди, но напоролся на чугунный столбик, почти не видимый среди поросли. Я нашла брешь между стволиков туи и протиснулась через нее. Мягкие ветки, как лапы, цеплялись за плащ.

- А здесь пусто, смотри! – сказала я, и Пегий вслед за мной выкарабкался из зарослей. Улочка оказалась почти тупиковой – между домами вилась узенькая, одному человеку пройти, грунтовая тропинка. Хорошо утоптанная бесчисленными ногами местных жителей, умельцев срезать углы, тропка изрядно разбухла от дождя, но грязи на ней почти не было – некому было ее размесить. Вездесущий спорыш еще не успел заплести слишком плотно утрамбованную полоску пустой почвы, которая упруго пружинила под подошвами.

Мы миновали дома, и тропку с двух сторон стиснули высокие бетонные заборы, увитые поверху колючей проволокой – то ли заводы, то ли военная часть. Пегий шел за мной след в след.

Когда заборы кончились – вернее, разбежались по сторонам, а тропка резко вильнула влево, прямо перед нами, отделенная только невысоким косогором и стеной тополей, показалась абсолютно пустая узкая асфальтовая дорога. За ней виднелся пустырь, густо поросший рапсом. Обилие мелких желтых цветков било в глаза неожиданно насыщенным цветом.

- Надо же, - сказала я. – Куда это мы выбрались?

Мы вскарабкались по скользкому травянистому склону и свернули вправо, прочь из Города.

Я подумала о том, какие пространства еще лежат впереди, успею ли я до темноты добраться до какого-нибудь населенного пункта, и решила, что, если понадобится, буду идти всю ночь, даже выбившись из сил. О Пегом я не беспокоилась: ни разу еще он не выказал признаков усталости и всегда отказывался от еды.

Дорога просматривалась далеко вперед, и я заранее увидела две бронемашины, перегораживающие ее, и военных, бродивших около. Я скатилась в кювет, но поздно – нас, двоих неурочных путников, тоже заметили. Раздался выстрел.

- Черт, - прошипела я, влетев с размаху в заросли крапивы, - и правда ведь убьют.

Пегий плюхнулся радом, и мы уже вдвоем нырнули в зазор между двумя убогими и, видимо, уже давно заброшенными частными домами – ветхими, зияющими дырами в крышах. Мы промчались по разоренному поселку, перемахнули через поваленный забор и спрятались в полуразрушенном сарайчике. Однако тишину больше ничто не нарушало, и вскоре мы осмелились выйти.

- Пастораль, - буркнула я, обозревая картину разрухи. – Мерзость запустения.

Насколько все же легче на душе, когда есть к кому обратиться, пусть даже он ничего не ответит.

Нас ждали. А может, и нет, просто военные дежурили здесь, отлавливая таких же, как мы, беглецов. Окрыленная первой удачей, я утратила бдительность и вылетела прямо на пару патрульных, как раз приближавшихся к перекрестку.

- Стоять! Руки за голову!

Я послушно застыла, вскинув руки к затылку. А что до Пегого… По своему обыкновению, он проигнорировал то, что было сказано ему. С той же непостижимой ухмылкой он повернулся к патрульным и, вытянув руку, как для пожатия, медленно двинулся им навстречу.

- Не надо, вернись, - прошипела я, но слишком неуверенно, ведь с Пегим никогда нельзя быть ни в чем уверенным. Он всегда знает, что делает… Ведь он – знает?..

Один из патрульных, с сержантскими нашивками, передернул затвор автомата:

- Стоять.

Улыбка Пегого стала еще шире, и он, привыкший быть своим среди своих, все равно двинулся вперед. Сержант попятился и вскинул автомат.

- Стоять! – выкрикнул он со знакомыми истерическими нотками в голосе, но Пегий не останавливался, и тогда сержант дал короткую очередь, и Пегий замер, словно натолкнувшись на невидимую стену. А через миг у него подкосились ноги, и он упал, упал лицом вперед, даже не попытавшись вытянуть вперед руки, чтобы смягчить это кошмарное медленное падение. Словно издалека я услышала собственный отчаянный вопль; я бросилась к Пегому, упала на колени рядом и перевернула его на спину, и лицо его, потерявшее теперь свое привычное пугающе-веселое выражение, по-детски растерянное, почти красивое лицо испугало меня во сто крат сильнее, чем тогда, при первой нашей встрече. Я трясла его за плечи, тормошила, несла всяческий бред, не позволяя себе поверить в случившееся, отказываясь признавать, что он уже мертв, что его больше никогда не будет, что на моих ладонях – его кровь, и эта кровь пропитывает его одежду и окрашивает алым дождевые лужи. В моей жизни не было большей потери, и я завыла почти по-звериному, неистово, словно желала обрушить небеса этим воем; а потом одиночная пуля зарылась в землю совсем рядом, и сержант повел дулом автомата из стороны в сторону, словно приказывая: беги. И я поднялась, неуклюже, шатаясь, как пьяная, и побежала, спотыкаясь, не видя дороги, которую застила сплошная пелена слез и дождя. Я бежала без оглядки и ненавидела этого сержанта, и себя саму, и этот унылый, обреченный, бесконечно пустой город, где я снова – и окончательно – осталась совсем одна.

Дата добавления: 2015-10-02