Всем потерянным душам 3 страница

Мы оказались взаперти.

Многие и многие люди годами живут на одном месте, никуда не выезжая, и вполне этим счастливы. На самом деле, именно в этой оседлости и видится обычное бытовое счастье – размеренное обитание на одном месте, без ужасов и потрясений. Но то ли Город оказался не вполне самодостаточен, то ли сыграл роль бессознательный протест, но Город этот, который еще недавно был уютным и приветливым, виделся теперь мрачной тюрьмой. Даже самая маленькая комнатка может быть целым миром, при условии, что в любой момент можно встать и уйти. В противном случае даже целый мир может показаться маленькой душной комнатой.

Нам остались городские телефоны, по которым почти невозможно было куда-нибудь дозвониться, и единственный телеканал, по которому не передавали новостей, только записи развлекательных шоу годичной давности и несколько фильмов. Фильмы – передачи, передачи – фильмы… Зрители выучили этот однообразный репертуар за неделю, но колонисты упорно продолжали включать телевизор – просто чтобы разбить глухую дождливую тишину. Никто его не смотрел, но от немолчного его бормотания возникала иллюзия присутствия жизни в этом огромном доме, и оттого каждый вечер колонисты невольно стягивались к нему, как мотыльки на свет фонаря. И хотя номинально мы были все вместе, каждый был сам по себе, занимался своими делами, погруженный в собственные мысли.

Никто не говорит, что мы жили хорошо, что в мире царили гармония и справедливость, но, если рассудить, бывает ли все в жизни гладко? Да, раньше мне как-то больше нравилось. Мое дело – книги и песни, а теперь кому это добро нужно? Мы на военном положении. Даже Жека как в воду опущенный ходит, почти не покидает комнаты. Похоже, он в чем-то чувствует свою вину, хотя виноват был лишь в том, что на какой-то миг позволил себе обмануться, как и многие другие, верившие в лучшее будущее. Только Таня носит ему еду. Ей одной хватает такта не вспоминать при нем о Несостоявшейся войне. Все прочие, и в первую очередь те, кто с диким восторгом громил недавно витрины, ругательски ругают «проклятых бунтовщиков», разрушивших Город. Жеку и на работу поэтому не берут. Деньги, полученные им за митинги, давно кончились, а новенький свой айфон он продать не может. Никому больше не нужны айфоны, этот атрибут привольной мирной жизни, когда люди могли позволить себе хотя бы минимальную роскошь, а мобильная связь была повсюду.

Макс тоже часто засиживался у себя, но у него были на то свои, более рациональные причины. Он был занят тем, что, обложившись справочниками и укутав голову огромными наушниками, все свободное время крутил настройки радиоприемника и изобретал все новые и новые хитрые антенны. Но все, что ему удалось поймать, - какая-то волна местного значения, по которой крутили по кругу один и тот же нехитрый набор дурацких песенок про любовь и муси-пуси. Все прочие станции перекрывали помехи. Чистый звук лишь изредка, ненадолго ухитрялся продраться через треск и завывания, но Макс не оставлял попыток достучаться до равнодушного эфира.

Он выскочил из комнаты, взъерошенный и взбудораженный, когда колонисты уже собирались расходиться спать. В руке он держал потрепанную школьную тетрадь в клетку.

- Поймал! – крикнул он. – Столицу поймал!

Вопль показался настолько громким на фоне привычный глухих шорохов, что даже те, кто ушел спать раньше, поспешно сбежались снова.

- Что там?

- Новости?

- Новости! – торжествующе ответил Макс.

- Ну, говори, давай! Что там слышно?

Макс сверился с тетрадкой.

- В мире все тихо, аж не верится. После Несостоявшейся Войны все присмирели, боятся. Ни бунтов, ни терактов.

- А мы? Нас почему не выпускают?

- Я домой хочу!

- Говорят, - Макс кашлянул, - Город разрушен целиком. Радиоактивная пустыня, никто не выжил. Поэтому ни миротворцев, ни Красного Креста нет. Вот так просто.

- А спутники? На фото со спутников должно быть видно, что Город стоит, как стоял.

- Ничего не могу сказать. – Макс пожал плечами. – Может, из-за туч ничего не видно. Может, их тоже глушат. Или просто врут. А вокруг города оцепление, никого не пустят внутрь, чтобы проверить.

И наружу не выпустят, чтобы рассказать, мысленно добавила я и вспомнила об оружейном заводе. Отвратительно. Раньше можно было запросто сорваться в другой город, в другую страну, куда угодно, искать лучшей доли, не находить, искать снова, пока жизнь не начнет тебя устраивать. А тут – скажи пожалуйста! – нет другого выбора, кроме как пули отливать. Целый огромный город – и все силы, все ресурсы брошены на пули. И мне предстоит наняться туда, потому что другого выбора, скорее всего, не окажется.

И я нанялась…

Наверное, Несостоявшейся Войне все же стоило случиться. Я говорила о прелестях диктатуры, о том, как нам нужна твердая рука, и эта твердая рука проявила себя – с большим запозданием. И с немалой изощренностью, надо признать. Если проверить и подсчитать все жертвы, многие ли из них погибли от произвола властей? Хотя бы один? Или всех убили такие же простые люди? Жители сами просеялись сквозь мелкое сито, и установилась тишина – в чем-то мертвая, но нерушимая, которую никто не осмеливался оспаривать.

Я подала заявление о приеме на работу и вернулась домой, заново промокнув до нитки. В прихожей как всегда было пусто и гулко. Из столовой доносилось тихое невнятное бормотание – там кто-то молился. Я решила не отвлекать людей от этого достойного занятия и подняться к себе.

Солнца не видели над Городом с самой Несостоявшейся войны, и свет, льющийся из витражного окна на лестницу, ничем почти не отличался от обычного тусклого света пасмурного дня. Все краски мира, казалось, выцвели и поблекли. Я побрела наверх, привычно глядя под ноги и считая ступени.

На десятой ступени стоял человек. Я едва не налетела на него и еще успела удивиться – только что ведь лестница была пуста. Он стоял не шевелясь, – сутуловатая фигура в выгоревшем старом плаще. Медленно, еще толком не соображая, что происходит, я подняла на него взгляд – и отшатнулась в испуге. Огромные, навыкате, глаза, пергаментная кожа, крупные неровные зубы, ощеренные в жутком зверином оскале. Этот человек не говорил ни слова, он просто неподвижно стоял, загораживая путь, уставившись на меня и растянув рот в диком подобии улыбки.

«Не из нашей колонии», - мелькнула в голове паническая мысль. Нет, разумеется, никому не возбранялось посещать другие колонии, но обычно этого не делалось. Я лихорадочно соображала, что делать – поздороваться ли, пройти мимо или же вернуться назад, как вдруг незнакомец, осклабившись еще более жутко, отступил на шаг, развернулся и пошел наверх. У него были длинные прямые волосы, падавшие на спину; пряди были разного цвета – то светлая, то темная. «Пегий», - подумалось мне. Поднявшись на несколько ступеней, Пегий остановился и снова посмотрел на меня, словно приглашая следовать за ним. Я рванулась следом, решительно обогнала его и умчалась к себе на третий этаж

Эта неожиданная встреча совершенно выбила меня из колеи. Надо было спуститься на кухню и поесть, и я раз за разом вставала и решительно направлялась прочь из комнаты, но, едва взявшись за дверную ручку, останавливалась, охваченная чувством непонятной тревоги. Невыносимо было даже думать о том, что там, внизу, можно опять нос к носу столкнуться с жутким незнакомцем. Я пыталась читать – и не могла сосредоточиться, включала музыку – она лишь раздражала. Ошарашенная, я сидела на кровати, обхватив руками колени и раскачиваясь взад-вперед. Мне все время казалось, что Пегий специально поджидал меня там, на лестнице, и что он бродит по коридору мимо моей двери, бродит неслышно, крадучись, прислушивается и принюхивается, как дикий зверь на охотничьей тропе.

В дождливую погоду сумерки сгущаются раньше. На подоконник забрался мокрый Кот и принялся вычищать грязь из подушечек лап. Жутко хотелось есть, и я решила: в конце концов, не убьет же меня Пегий. Ну, смотрит, ну, ухмыляется. Надо же выяснить, откуда он взялся такой. Я на цыпочках подошла к двери и вслушалась. Тишина. Тогда я осторожно приоткрыла дверь, высунулась наружу и осмотрелась. По коридору шла Таня.

- Ужин готов, - сказала она, завидев меня. Потом добавила: - Что это у тебя вид такой зашуганный?

- Он здесь? – шепотом спросила я.

- Он вышел, вернется поздно, - сказала Таня, словно бы мигом поняв, о ком идет речь. – Так ты от него прячешься? Его это озадачило. Вы знакомы, да?

- Так… - Я вышла в коридор и привалилась спиной к стенке, скрестив руки на груди. – Мы вообще говорим об одном и том же человеке? Высокий, сутулый, одет в старье, волосы пестрые?

- Да, я так и поняла, - кивнула Таня.

- А кто это вообще такой?

Таня уставилась на меня с недоумением.

- Что значит – кто? – сказала она. – Это он!

Она произнесла это таким тоном, словно бы «он» был чем-то безусловным, само собой разумеющимся, не требующим разъяснений, чем-то, что невозможно спутать ни с чем другим.

- Так он что, в нашей колонии теперь будет жить? А почему не спросили всех? – я не хотела, чтобы мой голос звучал обвиняющее или обиженно, но именно так он и прозвучал.

Таня пожала плечами и сказала как-то буднично:

- Мы не думали, что ты будешь против него возражать. Он такой милый.

- Милый?.. – я даже рот распахнула. – Вы его в лицо-то видели? Да он страшнее Несостоявшейся войны!

Таня изменилась в лице.

- Может, у тебя какой-нибудь извращенный вкус, дело твое, - сказала она холодно, - но он будет жить в нашей колонии. А ты, если не хочешь, можешь с ним не общаться.

Она развернулась и зашагала к лестнице. Я вернулась в комнату и какое-то время просто лежала на кровати, уставившись в скошенный потолок и приходя в себя. Меня не покидало ощущение какой-то неправильности в происходящем. Жуткий незнакомец Пегий, каким-то образом втершийся в доверие ко всем колонистам, твердо намерен обосноваться по соседству, и я не могу даже подать голос против – колонистам ничего не стоит выставить из дома меня саму, раз уж Пегий им так по душе. С другой стороны, он, возможно, очень славный и приятный в обхождении человек; конфликта с ним у меня еще не случилось; должно быть, мое отторжение нового колониста – лишь следствие работы какой-то дремучей первобытной ксенофобии. Придя к такому выводу, я слегка успокоилась, однако вниз спускалась, все еще ощущая дрожь в коленях и неприятное тянущее чувство под ложечкой. Однако Пегого нигде не было видно, и у меня отлегло от сердца.

- О! Выползла! Не прошло и полгода! – громогласно поприветствовал меня Макс с набитым ртом. Я не ответила и молча уселась за стол. Сегодня за вечерней трапезой собрались почти все колонисты – за исключением Жеки. Я заметила, что настроение у всех необычно приподнятое: колонисты оживленно переговаривались, шутили, но при этом то и дело бросали взгляды на дверь, словно ожидая прихода еще кого-то. Таня в этот раз расстаралась наготовить вкусностей, несмотря на вечный режим экономии.

- Праздник какой-то? – спросила я подозрительно, принюхиваясь к поставленной передо мной тарелке с гуляшом.

- Да так… Просто захотелось… - Таня лучезарно улыбнулась, покосившись на входную дверь. Я невольно проследила за ее взглядом и увидела мрачного Жеку, который вдруг изменил своему затворничеству и прибрел на запах мяса. Вот это уже ни в какие ворота не лезло. Колонисты поприветствовали своего оттаявшего собрата восторженными воплями и аплодисментами, парни сбегали на кухню за бутылкой вина и штопором. Я сидела в уголке, мрачно жевала рагу, не чувствуя вкуса, и не знала, как реагировать на неожиданные перемены. В последний раз такое настроение у людей я видела еще до Несостоявшейся Войны.

- А он где? - спросил Жека, отхлебнув вина. – Я надеялся, он мне поможет кое в чем.

- Не знаю… Должен скоро вернуться, - сказал Гандам и протянул мне фужер. Потом заговорщически подмигнул и добавил:

- Тут кое-кто его прочно держит, а?..

- Что? – буркнула я. Мне эти взгляды, игра бровями и пространные намеки оставались совершенно непонятными.

- Да ладно, - сказала Люда. – Будто мы не знаем, почему он к нам пришел.

Я молчала. Мне нечего было сказать, но больше всего выбивала из колеи манера говорить об отсутствующем «он» - не называя имени, - и все-таки все понимали, о ком именно идет речь. Однако последние реплики товарищей окончательно утвердили меня в мысли, что Пегий действительно выслеживал на лестнице именно меня. Я снова ощутила сладковатую жуть, как перед самой Несостоявшейся Войной, когда, стоя на крыше под огненными росчерками в небе, мы с девчонками готовились умирать.

Когда хлопнула дверь, я невольно подскочила в панике, но, вспомнив свою решимость во всем разобраться, заставила себя усидеть на месте. Пегий вошел молча, не сняв плаща. Он бродил снаружи без зонта, и дождевая вода струилась теперь на пол с его одежды, и пестрые волосы липли к мокрому лбу. Он уселся напротив и вытаращился на меня леденящим немигающим взглядом, который пребывал в таком шокирующем разногласии с неестественно широкой улыбкой. Таня принесла ему полотенце, но он даже не пошевелился, когда она накинула махровую ткань ему на плечи. Я поневоле съежилась. Аппетита как не бывало. Непривычно веселые колонисты болтали и шутили, и только двое за столом хранили молчание – я и Пегий.

Он ничего не ел, просто сидел напротив в каменной неподвижности, вперив в меня немигающий змеиный взгляд; к нему обращались, а он не отвечал на вопросы, но колонисты продолжали беседу так, словно слышали его ответы – ясные и остроумные. В нем не было, кажется, угрозы, но молчание и неподвижность выводили меня из себя. Неизвестность пугает, это знают все, но испуг перешел в раздражение, а раздражение – в гнев. Я готова была сорваться на Пегого, накричать на него, швырнуть ему в голову тарелкой, только бы он отреагировал, сказал хоть слово, пошевелился, чтобы я увидела в нем живого человека, а не призрака из ночных кошмаров. Жалкий ошметок здравого смысла далеко в подсознании шептал: «Но он же ничего плохого не сделал – во всяком случае, пока», - и я, поняв, что не могу уже сохранять лицо, вскочила и убежала из столовой. А наверху, в своей комнате…

Здесь стоило бы описать, как я мечусь, как швыряю вещи, толкаю мебель, избиваю подушки, потому что, в представлении людей, именно так положено выплескивать гнев. Мудрые психологи советуют не держать эмоции в себе, но для того, кто большую часть времени проводит внутри своей головы, всплески ярости губительны. Позволь зверю выбраться наружу – и ты надолго потеряешь самообладание: зверь, почуяв запах свободы, будет терпеливо выискивать малейшие лазейки, чтобы снова вырваться. В гневе каждый человек – сам себе толпа. И поэтому наверху, в уединении своей комнаты, я просто лежала на кровати, завернувшись в плед, как в кокон. Багровое марево гнева, застилавшее глаза, медленно рассеивалось. Пусть я не умела управлять эмоциями, но это не значит, что можно позволить им управлять мною.

Вилла «Мария» обладала всеми атрибутами роскошной жизни, а мансарда и вовсе была рассчитана на автономность. Запершись изнутри, здесь можно было пересидеть небольшой зомби-апокалипсис, вот только у нас не принято было запираться. От кого прятаться? Если кто-то из колонистов не желал разговаривать, то он в ответ на стук в дверь мог просто крикнуть: «Подите к черту!» или даже вообще не обратить на него внимания. Все ключи благополучно хранились в прихожей, на специальной вешалке. Ничто не могло воспрепятствовать Тане войти комнату и сесть рядом.

- Ну, и что это было? – спросила она.

Татьяна терпеливая, Татьяна милосердная. В колонии она добровольно взвалила на себя обязанность заботиться обо всех, стала чем-то вроде клея, соединяющего осколки разбитого целого. Она утешала и примиряла, и у нее всегда была наготове чашка горячего чая, отрада холодных рук и усталой души.

- Ну, что это была за истерика? – спросила Таня.

Она бы не отстала, это точно, и мне пришлось копаться в себе, чтобы отыскать там ответ, который бы ее устроил. Однако такого ответа у меня не нашлось.

- Не знаю, - вынужденно призналась я. – Пугает он меня. Рожа у него еще та…

- А что не так с его рожей?

Я покосилась на Таню – не шутит ли она. Нет, похоже, не шутит.

- Может, я еще не привыкла. Странный он какой-то. И не разговаривает.

- Да ладно, - усмехнулась Таня. – Может, с тобой он и не разговаривает, а с нами… Она вдруг посерьезнела и задумалась.

- Да? – растерянно произнесла она. – Не разговаривает? Вообще? А как тогда… Ну, я вообще не знаю…

- Я привыкну, - пообещала я. – Ты же знаешь, я трудно схожусь с новыми людьми.

- Не замечала такого за тобой. Обычно ты трещишь, не переставая.

На это мне нечего было сказать.

- Вы сойдетесь, - убежденно сказала Таня. – Вы похожи. Он такой же, как ты. Ну, как ты была до Войны. Веселый, легкий характер, всем готов помочь. И ты ему нравишься. Он ради тебя в колонию пришел, а ты прячешься.

- Посмотрим, - сказала я. «Посмотрим» - универсальный ответ: и ничего не значит, и сулит перспективы. Таня ушла, а я осталась лежать и думать.

Теперь, в присутствии Пегого, который, похоже, не собирался оставлять меня в покое надолго, ощущение клетки стократ обострилось. Можно уйти в любую другую колонию или вообще жить отдельно, дикарем, но сейчас, когда людей в Городе мало, отыскать меня не составит труда. И от кого мне бежать – от Пегого или от собственных иррациональных, ничем не подтвержденных страхов? Но, хотя я сама еще ни в чем не была уверена и не строила никаких планов на будущее, во мне уже само собой начало зреть и крепнуть намерение уйти из Города.

Я заявила об этом уже назавтра, когда Пегий в своем блеклом плаще растворился за завесой дождя, и я присоединилась к колонистам за завтраком. Заявление не вызвало ни малейшего энтузиазма.

- Так ни автобусы, ни поезда не ходят, - заметил Гандам и отхлебнул скверного кофе. – Пешком пойдешь?

- А почему нет? – сказала я. – Перед самой Несостоявшейся Войной у вас такая идея не вызвала вопросов.

- Тебя не выпустят, - покачал головой Макс. – Официально Города уже нет. Не думаю, что военные обрадуются, если ты уйдешь отсюда и будешь болтать языком.

Собственно, я и не рассчитывала на поддержку, хотя и лелеяла тайную надежду, что найдется хотя бы один из колонистов, который захочет пойти со мной. Одиночка – листок в водовороте, но двое – это уже команда. Даже если один слаб, второй крепчает, потому что ему нужно быть сильным за двоих. Но не в этот раз.

- Отсюда уже не уйти, - вздохнула Люда. – Надо как-то жить дальше.

Как-то жить… Как-то, кое-как живут те, кто не знает, как надо. Я это представляю по себе. Вся жизнь моя прошла «как-то», в неопределенности, и все, что я делала, все, чего старалась добиться, было лишь бестолковыми попытками из «как-то» сделать «вот как». Действие развеивает тоску и создает иллюзию смысла жизни, приглушая тянущее, гнетущее ощущение, что все зря и все напрасно.

- Нет, люди, вы меня удивляете! Когда вы были свободны и могли делать все, что угодно, в рамках законности, вам было этого мало, вы были чем-то недовольны. А теперь, после Войны, поводом для которой, между прочим, послужили ваши бунты, когда нас держат практически взаперти и не оставляют никакого выбора, вы согласны сидеть молча, тише воды, ниже травы!

- А ты прямо бунтарь, можно подумать, - огрызнулся Макс.

- А я и не говорю, что я бунтарь. Я не собираюсь в кого-то стрелять, ходить маршем по проспектам и труба шатать. Я просто тихо-мирно пойду и отыщу выход. Все было бы проще, если бы можно было хотя бы позвонить отсюда, хотя бы написать. У меня же родители в другом городе, они думают, что я погибла, что мы все погибли. А мы сидим тут, их плоть и кровь, их гордость и надежда, сидим живые и здоровые, но беспомощные, как слепые котята, запертые в Городе, который неизвестно почему закрыт со всех сторон. Вот вам мое слово: надо выбираться отсюда. Таня, ты же художник, ты лучший художник из нас! Для того ты писала свои картины, чтобы теперь они сгнили тут, никем не увиденные?.. Я не верю, что оцепление может быть сплошным, при нашей безалаберности где-нибудь обязательно есть брешь, дырка в заборе, сломанная решетка, тайная тропинка, наконец. Нельзя терять времени, надо искать их сейчас, пока можно спокойно ходить по Городу и ночевать в пустых квартирах. Когда похолодает, такой роскоши мы себе уже не позволим.

- Кто бы нам такое разрешил, - хмыкнул Гандам. – Военные тебя сначала пристрелят, а потом разбираться будут. Да и мародеры вот-вот поднимут головы: по Городу столько ценностей лежит, совсем ничьих, бери – не хочу. И тебя ради твоих продуктовых карточек прирежут на раз.

- Потому я и говорю, - гнула я свою линию, - нельзя терять времени, пока в Городе относительно безопасно. Ладно, если вы не хотите, можете оставаться, а я пойду искать путь наружу. От себя советую: напишите письма родным, да укажите точный адрес. Если выберусь, отправлю их, кому надо, а потом вернусь. Да, я вернусь за вами, хотите вы того или нет.

- Тебя убьют.

- Да кто станет…

- Тебя убьют!

Все уставились на Жеку, а тот, ссутулившись, вцепившись в свою чашку с чаем, словно она могла его спасти, смотрел на свои руки и не решался поднять глаз.

- Тебя убьют, - выдавил он. – Хватит убийств.

- А тогда, на площади, ты тоже так говорил? Или тоже убивал, как остальные?!

- Не надо! – крикнула Таня. Губы у нее тряслись, она готова была заплакать.

- Я ухожу, - сухо бросила я и ушла наверх. Принятое решение нельзя откладывать, запал быстро выгорает, и если упустить момент, можно так никогда и не перейти от слов к делу. Одинокий человек – по натуре аскет, ему не нужно многого; вещи, которые я планировала взять с собой, поместились бы в небольшую сумку, можно странствовать налегке. Когда я перебирала предметы первой необходимости, Таня снова наведалась ко мне.

- Ты всерьез? – спросила она.

- Да.

- Что за детский сад! Чуть что – ударилась в обиженку, сразу уходить…

- Ай, что за обиженка, - отмахнулась я. – Если бы я обиделась, то ушла бы в другую колонию. А я из Города ухожу.

Повисла пауза.

- Ты понимаешь, - сказала Таня, - что Женька прав? Тебя не выпустят и, скорее всего, убьют.

- Знаю. – Я продолжала перебирать вещи.

Она вышла, подчеркнуто аккуратно закрыв за собою дверь, и через секунду я услышала, как в замке поворачивается ключ.

- Эй! – крикнула я. – Какого черта!

- Извини, - сказала Таня. – Это для твоей же пользы.

В каком-нибудь кино героиня принялась бы исступленно колотить в двери и срывать голос, требуя, чтобы ее выпустили. Я не стала этого делать. И так понятно, что бесполезно требовать чего-то от человека, который находится в безопасности по ту сторону крепкой двери. И должна признать, что, несмотря на всю свою решимость, в этот момент я даже испытала странное облегчение: теперь я могла ничего не предпринимать, и совесть моя при этом могла быть чиста.

Нам так часто нужны оправдания для самих себя в том, чего ты не сделал. Просто «не хотел» не может считаться аргументом. В мире царит культ успешности, и если ты не гоняешься за некими иллюзорными достижениями, тебя заведомо считают неудачником. Это, наверное, самая большая подлость человеческого социума: та же клетка, только в ней нет прутьев, которые можно было бы разогнуть, и замка, который можно было бы разбить. Но сейчас мною двигали не амбиции, а бестолковое, ослиное упрямство: я сказала, что уйду из Города, и я должна уйти, иначе не буду уважать сама себя. Потому что теперь это - мое решение, а не чье-либо еще.

Я просидела взаперти до вечера, обдумывая дальнейшие действия. Таня принесла еды, но, когда она отперла дверь, проем загородила массивная фигура Гандама, чтобы я не смогла выйти, пока Таня будет ставить тарелку на стол. С Гандамом бесполезно конфликтовать: он физически сильнее. Все мы трое молчали и не смотрели друг на друга. Конечно, никто из колонистов не воспринял меня всерьез, я готова была за это поручиться, но Таня всегда предпочитала перестраховаться. Они и ушли так же молча, а мое заключение одиночное заключение стало и вовсе невыносимым.

Мир полон границ. Комната. Дом. Улица. Город. Страна. Планета… Их можно преодолеть, но это мелочи, самое трудное – преодолеть первую и главную границу: границу себя самого, покинуть уютный крохотный мирок, где тебе, может, не очень хорошо, но привычно и комфортно, и уйти в дождь и ветер. Преодолей эту первую границу – и все остальные покажутся детской игрой, потому что все замки и засовы находятся, прежде всего, внутри твоей головы.

Из высокого окна мансарды я видела, как возвращаются колонисты. Пегий пришел первым – опять без зонта, промокший насквозь; он долго стоял у ворот, глядя в сторону улицы, не шевелясь, и я на какой-то миг почувствовала укол жалости, который, впрочем, тут же был вытеснен подспудным раздражением. Потом он вошел в дом, не подняв головы, а ведь это было бы так кинематографически уместно – если бы он поднял взгляд на мансардное окно.

В Городе одиночек и затворников каждый из нас варился в собственном соку, сам в себя заглядывал, а ведь далеко не всегда внутри нас бывает такое, что мы готовы принять безусловно, лицом к лицу. Бегство из Города стало бы для меня попыткой бегства от себя самой, но можно сказать, что именно появление Пегого в колонии стало той последней каплей, переполнившей чашу терпения. Гротескная, скособоченная его фигура вписалась в этот гротескный, скособоченный мир, словно здесь ей было самое место. Никто ничего никому не рассказывал, и, тем не менее, все в курсе событий. Никто ни разу не слышал от Пегого ни словечка, но все знают его, все обожают его, все трепещут перед ним, и кажется, только я одна во всем Городе вижу его уродство. Возможно, моя неприязнь к нему была детской, наивной, но, боже, как много глупостей люди совершают, притворяясь взрослыми и серьезными. Может, наоборот, стоит откаблучивать временами что-нибудь детское? Может, это единственный истинный путь к Себе-Настоящему, без чужого, наносного, навязанного?

Так что, да, я окончательно решилась на побег.

Окно находилось слишком высоко от земли, и прыгать было бы опасно. Спускаться по каноничной веревке из простыней – слишком заметно: так или иначе, я не смогу миновать окон жилых комнат, и меня сразу обнаружат. Поэтому я решила выбраться на крышу, пройти до угла и спуститься по ветвям вяза, росшего там. Оставалось подготовиться. Вещей минимум: ветровка, деньги и документы во внутреннем кармане сумки да косметичка, набитая лекарствами. Бросив беглый взгляд на промозглую сырость за окном, я присовокупила к скарбу зонт и полотенце, потом, поразмыслив, вынула из нижнего ящика стола карту Города. Я никогда ею не пользовалась: раньше достаточно было читать надписи на маршрутках, чтобы знать, в какую сторону двигаться. Теперь же мне нужны были трущобы и переулки, подальше от чужих глаз, где легко затеряться.

Дождавшись, покуда большая часть колонистов соберется в столовой, я открыла окно, поставила туфли на подоконник и выбралась наружу сама. Я боялась, что под твердыми подошвами туфель железная крыша будет грохотать, и потому предпочла идти босиком. Однако необходимость в вояже по кровле отпала сама собой. Кто-то очень хозяйственный – или же очень хитроумный, разгадавший мой замысел заранее, - переставил садовую лестницу как раз к мансардному окну. Я замешкалась, озирая окрестности. Людей не было видно: все они прятались от холодного дождя. Разве что тот, кто переставил лестницу, следит сейчас за мной из некоего укрытия, но невооруженным глазом его не было видно. Да и зачем кому бы то ни было меня ловить? Достаточно было предостережения и того, что дверь моей комнаты надежно заперта снаружи. Решившись, я сделала шаг и, едва не поскользнувшись на мокром металле, вцепилась в лестницу. Быстро, как можно быстрее, чтобы не успели засечь, я спустилась на вымощенную диким камнем дорожку, прямо в лужу, и, бранясь про себя, запрыгала босыми пятками за угол. Там, присев за розовым кустом, обулась и, по-шпионски пригибаясь, поспешила к задней калитке. Этим путем обычно не ходили: калитка выходила в переулок между двумя высокими заборами, такой узкий, что створка калитки, открываясь до конца, скребла по противоположной стене. Переулок был частью целого лабиринта путанных переходов и улочек, и проще было выйти через главные ворота и почти сразу достичь проспекта, нежели плутать, отыскивая дорогу. Прикинув направление, я шмыгнула за угол и торопливо зашагала прочь.

Теперь, обретя свободу, я обросла целым рядом связанных с ней проблем, и первым в их перечне стоял вопрос: куда идти?..

Иногда мне казалось, что Город живой, что он непрерывно ветвится и разрастается, подобно грибнице, прорываясь то тут, то там шпилями высоток и выводками новостроек. Но никогда прежде Город не виделся мне таким бесконечно огромным. Я шла и шла одинаковыми пустыми серыми улицами под аккомпанемент дождевых капель, миновала перекрестки, но кварталы тянулись и тянулись, и в какой-то момент я решила, что заблудилась.

После Несостоявшейся Войны Город забросил почти все транспортные линии. Остался один-единственный кольцевой маршрут, опоясывающий центральные улицы, но мне надо было вырваться за пределы привычного обиталища. Я вошла в пустой подъезд и развернула слегка отсыревшую карту.
Заброшенные дома никогда не бывают по-настоящему пустыми. Они населены подчас гуще, чем самые оживленные районы. Войдите в мертвый дом – и за вашей спиной тут же начнут толпиться невнятные шорохи и подозрительные шумы, отголоски давно отзвучавшей музыки, скрипы старых ступеней под невидимыми ногами ваших потаенных страхов. Тишина полна голосов, а ты, пришелец из человечества, здесь чужак, непрошенный гость. Наверное, поэтому в мертвых домах так трудно говорить громко. В чужом мире не кричат в полный голос.

Дата добавления: 2015-10-02