Всем потерянным душам 2 страница

- Девушка, вы что, уходите?

- Ага, - сказала я обреченно.

- Вы что, не хотите помочь в борьбе за народное счастье?

- Какое еще счастье? – буркнула я.

Изловивший меня человек разразился долгой тирадой, которая почти слово в слово повторяла то, что говорил недавно Жека. Я слушала вполуха, пытаясь деликатно извернуться.

- Это же ваш гражданский долг, в конце концов! – заявил под конец речи незнакомец.

- Ладно, - сказала я, сдавшись. – Что надо-то от меня?

Он потащил меня к палатке с флагом, и там мне сунули в руки кучу листовок. Я в очередной раз подивилась, зачем люди вкладывают столько средств в такие глупости: полиграфия листовок, на которых не было названия партии, зато была все та же набившая оскомину абстрактная речь, оказалась отменной. По какой такой причине листовки, предназначенные только для того, чтобы их выбросить в первую же минуту после получения, по качеству лучше, чем, например, учебники?.. Надзиратель не спешил отходить и стоял у меня над душой, и я машинально рассовывала бумажки в руки неизвестных людей, многие из которых отмахивались, но большинство все же брало, затем только, чтобы мельком взглянуть и бросить под ноги. Я побрела сквозь толпу, спиной чувствуя взгляд надзирателя и каждую минуту надеясь, что мне удастся скрыться из виду и уйти. Никогда прежде я не чувствовала себя настолько не в своей тарелке. Блуждая, я оказалась прямо перед бойцами оцепления, и тут – видимо, атмосфера всеобщего абсурда сделала свое дело, - словно бес в меня вселился, и я стала рассовывать листовки полицейским.

- Шла бы ты отсюда, - сказал один раздраженно, но не угрожающе.

- Пропустите, я уйду.

Они не стали размыкать цепь, и я не сразу поняла, почему. Конечно: позволь пройти одному – и многие другие захотят прорваться тоже. Мне пришлось идти вдоль цепи дальше, пока я не нашла вход в переулок, куда мне позволили проскользнуть. На душе скреблись кошки. Почему-то я не чувствовала воодушевления, а только странную печаль, как будто меня с головой окунули в фальшь, вынули и поставили обсыхать под солнцем, как будто теперь эта аура фальши будет сопровождать меня всю жизнь. В общежитие возвращаться не хотелось, и я, едва не плача, плелась, не разбирая дороги, пока ноги не принесли меня в маленькое кафе, любимое место сборищ с друзьями, где музыка никогда не совпадала с изображением на экране большого телевизора, повешенного высоко на стену. Я уселась в дальнем углу и заказала апельсиновый сок – просто чтобы был повод сидеть здесь, сидеть как можно дольше.

Вся история представляет собой цепь переворотов и затиший. А во главе каждого переворота стоит великий одиночка, который, как принято говорить, не побоялся пойти против системы, против толпы. Но нигде не говорится, что они начали свой путь с собирания собственных толп. Одиночкой быть модно и должно быть лестно. Но сейчас, оставив друзей на площади, я чувствовала себя совершенно потерянной, оторванной от мира, и ничего хорошего в этом не было.

Занятия в институте отменили; оно и верно – кому заниматься, если все на площади, отстаивают непровозглашенные интересы безликого народа. Я больше не ходила на площадь и даже боялась выбираться наружу, хотя друзья возвращались вечером веселые, воодушевленные, и хвастались заработком. Жека один раз вернулся с синяками и расквашенным носом и долго, с упоением рассказывал, как подрался с полицейским и получил по почкам резиновой дубинкой. Я была в меньшинстве и угрюмо отмалчивалась.

Самой трудной задачей было отыскать причину сборища. Новости начали полниться сообщениями о бунте и народном протесте, но протестовали – против чего? Бунтовали – по чьей указке? Это скорее походило на стихийное безумие, нежели на организованный мятеж. На одном форуме мне удалось наткнуться на обсуждение этой темы, и только несколько из бесчисленных пользователей высказались по существу, назвав конкретные имена известных политиков, затеявших бунт, но эти разрозненные голоса потонули в шквале негодования. Больше всего было обвинений в слабости, бесхребетности, равнодушии, а главное – отсутствии собственного мнения. Я такое уже много раз видела. Они кричат, что я должна иметь свое мнение, но приходят в неистовство, когда это мнение отличается от их собственного. Одни говорят: «Кто не с нами, тот против нас»; другие требуют идти против системы, хотя, на самом деле, и то, и другое – просто призывы влиться в ту или иную толпу. В толпе легче: беги, куда все бегут, кричи, как кричат все, потому что, если остановишься, чтобы отдышаться и задуматься, будешь раздавлен. Весь мир – толпа, просто иногда в этой толпе нет главаря, который бы пустил ее в разнос.

Шла вторая неделя бунта, и начали появляться первые жертвы.

Мама звонила каждый день, уговаривала вернуться, а я, глупая, еще надеялась, что все образуется. Инстинкт ботаника требовал покончить с дипломной работой, да и сделать-то оставалось всего-ничего – распечатать презентационные плакаты. Я поехала за ними обходными путями, почти на другой конец города: не хотелось соваться в центр. Однако, похоже, проблемы учебы в эти безумные времена не волновали уже никого и даже вызывали насмешку.

В общежитии почти никого не осталось. Я едва не лезла на стену от тоски и одиночества, а чувство смутной тревоги стало уже привычным и обыденным. Девчонки уже не возвращались даже на ночь. С верхнего этажа я видела отблески – в центре жгли костры, и это уже больше походило на языческое капище, чем на мирную демонстрацию.

Они позвонили мне на следующий день, около двух часов. Ленке приходилось почти кричать, чтобы пересилить шум вокруг.

- Тут такое, - взахлеб заговорила она, - драки начались, люди хватают все подряд, стекла бьют…

- Уходите оттуда.

- Что?! Не слышу… Тут оцепление, мы выбраться не можем…

- Уходите с улицы, говорю! Уходите немедленно, куда угодно, только спрячьтесь! Я сейчас приду!

- Погоди, не слышу! Тут что-то взорва… Ой!

В трубке раздались сухие хлопки, испуганный визг, глухой стук, невнятные шумы – и телефон замолк. Я чертыхнулась, в раздражении швырнула телефон на кровать и заметалась по комнате. Мне нужно было что-то увесистое, что можно было бы использовать как оружие. Сумка на длинном ремне, набитая книгами, показалась мне достаточно подходящим предметом. От шарфа пришлось избавиться – сейчас он походил скорее на добровольно надетую удавку. Чувствуя холодок на непривычно обнаженной шее, я выбежала из комнаты, даже не позаботившись ее запереть.

Общежитие стояло на отшибе, в переулке, но у поворота стояло несколько людей. Похоже, это были просто наблюдатели, не пожелавшие принять участия в потасовке. Когда я миновала их, один из них, мужчина средних лет, поймал меня за руку.

- Эй, ты лучше туда не ходи, - предостерег он. – Там сейчас такое творится…

- Где-то там мои подруги, - сказала я, умоляюще глядя на него. – И что-то рядом взорвали, их надо найти.

- А, вот так, - сказал мужчина. – Ну, тогда пойдем.

Он кивнул остальным, и от компании отделился еще один человек, помоложе. Мы заторопились по главной улице прямо навстречу толпе. Откуда-то тянуло гарью. Пробежала женщина; она несла на руках ребенка, а второй едва поспевал следом, цепляясь за ее руку.

Шум становился отчетливее и из невнятного гула постепенно начал разделяться на отдельные звуки.

- Свернуть надо, - сказал мой неожиданный помощник. – Вон, оцепление стоит.

Мы нырнули в проулок. Я уже сотню раз прокляла себя за то, что оставила телефон в комнате: один мобильный у девчонок разбит, но второй мог уцелеть, а сейчас мы вообще остались без связи.

Оцепление было плотным, мышь не проскочит, и все же в одном месте мы нашли брешь, скорее даже просто зазор, узкую щель между домами, откуда нас не ждали. Мой нежданный помощник похлопал по плечу полицейского, стоявшего к нам спиной:

- Эй, начальник!

«Начальник» стремительно развернулся, занеся уже дубинку для удара, но мужчина в примиряющем жесте вскинул руки:

- Эй, эй, полегче! Мы не драться! Вон, у девочки подружки там, мы их вытащить хотим.

Полицейский с полминуты размышлял.

- Ладно, - сказал он. – Как они выглядят?

Я торопливо описала самые приметные черты и одежду, в которой, как я помнила, девчонки уходили из общежития.

- Понятно, - сказал полицейский. – Только я бы не советовал, там сейчас такое начнется… И девчонок своих не найдете, и сами огребете по всей программе.

- Не могу же я их оставить! – умоляюще воскликнула я. – Я за них в ответе, я староста курса, мне надо их собрать…

- Хорошо, хорошо, - полицейский придирчиво осмотрел меня. – Только сумку лучше сними, держи в руках. Отыщете их – и сразу обратно.

Мы протиснулись внутрь оцепленной территории и разделились. Я шарила глазами по толпе в поисках знакомых черт, но кругом были сплошь чужие, незнакомые лица с пустыми взглядами, и пока еще все было сравнительно спокойно, если не брать в расчет то, что толпа скандировала какие-то неразборчивые лозунги, потрясая – кто импровизированным оружием, кто просто кулаками. Поглощенная поисками, я упустила момент, когда обстановка неуловимо, но кардинально изменилась, и как-то сразу, одномоментно все закрутилось и понеслось.

Над моей головой взметнулся железный прут – ребристый, с винтовой нарезкой; я заслонилась сумкой, и удар пришелся по пальцам. Я взвыла от боли, но нападавший уже потерял ко мне интерес, обрушившись на кого-то другого. Меня же толкнули в спину, и я неуклюже упала на колени, а сзади продолжали напирать, и я, не имея возможности подняться, вынуждена была передвигаться на четвереньках, пока не наткнулась на фонарный столб, и тогда уже, цепляясь за него, сумела выпрямиться. В толпе мелькнула знакомая цветастая кофта, и я устремилась туда наперерез людскому потоку, игнорируя сыплющиеся со всех сторон удары. Да, это были мои девчонки; толпа неудержимо волокла их прочь, и Ленка едва держалась на ногах, Люба буквально тащила ее на себе, надрываясь, чтобы только не дать ей рухнуть под бесчисленные ноги. Поминутно увязая в потоке бегущих, я продралась к ним и подхватила Ленку с другой стороны. Нас стиснули с боков, потом слева в толпе вдруг образовалась прореха, и мы нырнули туда. Нас едва не раздавили о стекло огромной витрины, потом Люба споткнулась о распростертое тело, но остановиться и помочь было невозможно, а потом впереди показалась лестница – крыльцо какого-то роскошного салона, и мы забрались на верхнюю ступеньку и прижались к запертым дверям, пока ослепшая и оглохшая толпа неслась и катилась вперед, как селевой поток.

«Выбираться. Выбираться…» С колоссальным трудом я заставляла себя думать, вспоминать все, что прочла когда бы то ни было о таких ситуациях. На ступеньки стали заскакивать другие люди, паникующие и растерянные, и скоро стало тесно, слишком тесно, чтобы оставаться здесь было безопасно, а толпа не кончалась, она уже не бежала – клубилась рядом, и вот опять рядом громко хлопнуло, и нас осыпало градом осколков разбитой витрины, и припаркованная неподалеку машина неистово взвывала сигнализацией, когда ее без толку и цели крушили свирепо-веселые молодчики.

Время как будто шло по замкнутому кругу, короткому кольцевому маршруту; чувство нереальности происходящего охватило меня, и больше всего это походило на болезненный, лихорадочный, горячечный сон, вырваться из которого не удается никаким волевым усилием.

- Эй! – закричала вдруг Люда. – Женька! Женька, стой!

Она растолкала людей и бросилась снова в толпу, и ее закрутило, а я не могла никак рассмотреть нашего блудного товарища среди этого людского круговорота. Я нырнула следом, но она то мелькала впереди, то снова растворялась среди мельтешения рук, лиц и спин; и вдруг, когда я нагнала ее и схватила за плечо, толпа раздалась, и я вылетела на пустое место, и прямо впереди, отдельно от оцепления, оказался молодой боец полиции, потерявший где-то шлем и щит. Его лицо было бледным, как мел, и губы тряслись, но он, осознавая, что сейчас произойдет, все же не решался стрелять прицельно, он палил в воздух, для острастки, и толпа на несколько мгновений замешкалась, но сзади продолжали напирать, и кто-то первый, растеряв остатки страха и здравомыслия, ударил кулаком с зажатым в нем камнем в беззащитный висок бойца. А потом этот кто-то с торжествующим воплем подхватил трофейное оружие и выстрелил в стену заградительного отряда, и первый из солдат упал, а следующим упал сам стрелявший, получив ответную пулю. И опять все замелькало в неукротимом кровавом смерче, и то, что называли разгоном мирной демонстрации, превратилось в побоище. Бежать было некуда, и мы, как неприкаянные, метались по улице, мечтая только об одном – уцелеть, выбраться из этого ада; Ленка дико завизжала, когда прямо на нее рухнуло тело женщины с проломленной головой, и не было места, где можно было бы укрыться; а потом мне обожгло щеку, и, невольно схватившись за нее, я увидела кровь на ладони. Толпа лезла на щиты оборонявшихся, а мы трое старались оказаться подальше, как можно дальше от этой свалки, но нас вжали в щиты, и какой-то полицейский, глаз которого я не видела за отблескивающим щитком шлема, за руку выдернул меня из этого людского цунами и отбросил себе за спину. Девчонкам удалось протиснуться следом, а потом щиты сомкнулись за нами, и мы побежали прочь, измочаленные, но живые и не искалеченные. По улице стелился едкий черный дым: пылал полицейский автобус, и его даже не пытались потушить.

После истерической потасовки на площади улицы казались вымершими. Только через несколько кварталов мы сумели остановиться и без сил попадали прямо на тротуар. Не было сил ни говорить, ни плакать, а в голове было пусто и гулко, как будто бы все мысли насильно вынули оттуда.

- У тебя кровь, - безжизненно сказала Люда.

Входные двери общежития оказались заперты, и мы долго стучали, прежде чем комендант тетя Света решилась впустить нас внутрь. Сейчас, когда схлынула волна адреналина, мне казалось, что во всем теле не осталось ин одной целой косточки. Я автоматически бросила взгляд в зеркало и ужаснулась: все лицо и вся одежда были залиты кровью. Я пошла в ванную, и тетя Света заспешила следом с аптечкой, но та практически не понадобилась: рана оказалась пустяковой, просто пуля прошла вскользь, содрав клочок кожи. Поразительно, как много крови может изойти через мелкую ссадину, пока она не покроется спекшейся корочкой.

Переодевшись, я спустилась в вестибюль. Комендантша выставила телевизор из своей каморки, и теперь едва ли не все обитатели общежития собрались перед ним. Передавали мультики, яркие и добрые; их терпели с плохо скрываемым раздражением, дожидаясь выпуска новостей. Говорили мало и все больше междометиями, и слушали сбивчивый рассказ Ленки о битве, из которой нам чудом удалось спастись. Интересно, как звали того полицейского, что сумел в этой потасовке отличить нас от настоящих бунтовщиков? Какого цвета глаза у нашего спасителя, есть ли у него дети, выживет ли он сегодня? Или его убьют, убьют только потому, что он честно выполнял свою работу, и некому было выдернуть его из-под пуль так же, как он выдернул нас?..

Они возвращались – по одиночке и маленькими стайками, наши друзья приходили, крадучись, и скреблись в дверь. Они проскальзывали, сжавшись, пряча глаза, и почти у всех были разбитые лица, или повязки, или одежда, заляпанная кровью и грязью. Но вернулись не все, хотя до позднего вечера мы ждали и отмечали вернувшихся в списках. А потом тетя Света принялась звонить в больницы, но, какой бы номер ни набирала, все время натыкалась на унылое «занято».

А потом всех охватила эпидемия разъездов. Студенты поспешно собирали вещи и отправлялись на вокзал, чтобы вернуться по домам, не надеясь уже на благополучный исход; но спустя час-два они так же приходили назад, потому что даже по заранее купленным билетам уехать было невозможно: все рейсы отменили. Город оказался в осадном положении, причем осадили его сами жители. Нам ничего не оставалось, как забаррикадироваться в общежитии и ждать. Жители, у которых была такая возможность, бежали, но и это продолжалось недолго: к Городу стягивали войска, и скоро бунт, ширившийся и охватывающий все больше людей, как огонь сухие ветки, остался бурлить в замкнутых пределах, как паровой котел с прикипевшими клапанами, в любую минуту готовый взорваться.

Никто уже не вспоминал, с чего все началось и кого поначалу считали врагами; теперь врагами стали все для всех. Я помню, как проснулась от пронзительных криков внизу и, как была, в пижаме, бросилась босиком по ступенькам на первый этаж, в вестибюль. Входная дверь сотрясалась, словно от ударов тараном. Со звоном разлетелось стекло окна, затем второе; острые осколки падали внутрь, на пол, но нападавшие не могли прорваться через стальные решетки. Но прорываться не понадобилось. В оконный проем влетела бутылка и разбилась о стену; вязкой жидкостью плеснуло вокруг, и она заполыхала. Подоспевшие парни разломали стол и доской столешницы загораживали окно, а я сорвала занавеску и попыталась сбить пламя; ткань вспыхнула, и я автоматически собиралась уже придавить ее босой пяткой, когда тетя Света оттолкнула меня и стала заливать вестибюль пеной из стонущего огнетушителя. Парни уже выволакивали из комендантской шкаф, чтобы перегородить им проем второго окна, откуда в них летели камни. Еще одна бутылка просвистела в воздухе, но не разбилась, а отскочила и покатилась по полу; потушить ее было нетрудно. Я проковыляла к диванчику и стала выковыривать мелкий осколок стекла, впившийся в босую ступню. Звон стекла раздался с другой стороны здания, но уже не с таким энтузиазмом. Народным героям из толпы редко хватает терпения и ума довести дело до конца, они действуют на эмоциях: удар, толчок, разгон – и он помчался дальше с дикими глазами, ничего не видя ни перед собой, ни по сторонам. Девочки прятались по комнатам, только некоторые из них осмеливались дежурить по зданию вместе с парнями, чтобы не дать нас снова поджечь. Я тоже была здесь, но не из героизма: просто делать хоть что-нибудь было спокойнее, не так страшно, как сидеть наверху и тревожно вслушиваться в каждый шорох, ожидая самых невероятных бедствий. Телевизор не выключался ни днем, ни ночью, и в новостях говорили о жертвах и разрушениях. В четырех стенах мы потеряли счет времени; почти кончилась еда, но выйти на поиски съестного не решался никто. Делились крохами, растягивая их на часы.

И когда наступило затишье перед бурей, в двери не ломанулись, а тихонько поскреблись, словно боясь потревожить. Вооружившись ручкой от швабры, тетя Света с двумя особо смелыми ребятами приблизилась ко входу. Телевизор официальным дикторским тоном вещал о чрезвычайном положении…

- Кто там?

…о крайних мерах…
- Это я, Женя Кручин.

…о введении войск…

Тетя Света приоткрыла дверь, Жека втиснулся в щель и остановился, глядя виновато.

…правительство приняло решение…

В молчании голос дикторши звучал отчетливо и зловеще.

…уничтожить Город.

И эти слова сделали то, что не удалось сделать толпе, - я ослепла и оглохла, я потеряла связь с действительностью; волна какого-то безумия охватила меня, и почва покачнулась под ногами. И в этот момент, если бы мне сказали пойти и убить кого-нибудь, я бы послушалась, потому что своих мыслей в голове не осталось.

…будет подвергнут бомбардировке…

Слова доносились как сквозь плотный, почти ватный туман.

…ядерный конфликт…

Экран погас, и воцарилась гробовая тишина. Мы сохраняли каменную неподвижность, словно боясь, что от одного вздоха мир, ставший таким хрупким и ненадежным в одночасье, может рухнуть, рассыпаться на мелкие осколки. Невыносимо было смотреть друг на друга.

А потом Люда закричала.

- Ты этого хотел, да?! – ее голос срывался. – Этого ты хотел, да?! Доволен теперь?!.

Женька, белый, как мрамор, беззвучно шевелил губами, - кажется, он повторял последние слова дикторши, не в силах заставить себя осознать их смысл.

- Доволен?! Этого ты хотел?!.

Мои девчонки привыкли полагаться на меня – они знали, что я всегда приду на помощь и решу проблему. Они считали меня сильной, и это было правдой – в том, что касалось учебы, но только не здесь, не сейчас! Но как было объяснить им, глядящим с безумной надеждой, ждущим инструкций, какова я на самом деле, - растерянная и слабая?..

Для себя самого быть сильным и напористым трудно. Идти напролом, прошибая собой стены, кажется необязательным, ненужным, показушным. Другое дело – когда ты в ответе за кого-то, когда кто-то слабый цепляется за твою руку, умоляя о спасении. И ты не можешь отказать, ты берешь на себя ответственность за чужую жизнь, не потому, что ты объективно силен, но потому, что на какую-то йоту, на мельчайшую долю процента ты оказался теперь сильнее его. И я заставила себя сказать:

- Возьмите деньги и документы, больше ничего. Через пять минут мы уходим из Города.

- Как?! Транспорт же не ходит!

- Пешком. Нет времени на болтовню, бегом за своим барахлом!..

Я первой побежала в комнату, зная, что другие последуют за мной. Команды, подкрепленные личным примером, всегда выполнять легче. Собираться мне не пришлось: все самое ценное я держала во внутреннем кармане небольшой сумки. Кое-кого пришлось ждать. А в Городе ширилась паника, и люди выбегали из домов, не зная, где им скрыться.

Мы шли быстро, тесной кучкой, стараясь обходить сборища людей; на нас то и дело налетали, но одиночкам мы давали решительный отпор. Отчаянно сигналя, промчался автомобиль и скрылся за углом, едва не сбив нескольких человек, только-только успевших увернуться. Мы спешили к восточной окраине, хотя, наверное, я выбрала заведомо неверное направление, - все стремились вырваться на шоссе, и на улицах образовалась давка, и это было еще хуже бунта, потому что теперь в дело вступили инстинкты более древние и яростные – инстинкты дикого зверя, отчаянно цепляющегося за жизнь на самом краю гибели. На перекрестке творилось настоящее побоище – водителя темно-синего минивэна выволокли наружу и методично избивали, позабыв о первоначальной цели – завладеть машиной и убраться из Города. Опасаясь попасть под горячую руку, мы вернулись назад и нырнули в переулок, а оттуда – на соседнюю улицу, но и здесь творилось безумие. Моя память отказывается восстанавливать полную картину происходившего тогда. Я помню, как наступила на что-то мягкое и отшатнулась в ужасе, осознав, что это человеческая рука; помню, как безликая фигура, рыдая и пошатываясь, угрожала нам кухонным ножом, невнятно требуя чего-то, а потом эту фигуру смели несколько других, и кто-то захрипел и упал, и его топтали, топтали исступленно, без цели и смысла… А окраина была еще так далеко, и я привалилась к стене, с горьким отчаянием понимая, что наш побег – только агония, трепыхание рыбешки, попавшейся на крючок.

В тот же миг взревели сирены протяжным заунывным ревом, и люди разом невольно присели, оцепенев от ужаса осознания происходящего. Затем истерически завизжала какая-то женщина, несколько голосов поддержали ее, а потом толпа, вся разом, как один человек, пришла в движение. Прижавшись к стене, держа за шиворот девчонок, норовивших панически рвануть куда глаза глядят, я ошалело вертела головой – оглушенная, растерянная, совершенно сбитая с толку.

- Не может быть! – заламывая руки, заголосила Ленка. – Они не могут! Они же не… Они не…

- Не сделают, - сказала я и сама подивилась безжизненности своего голоса. – Пойдемте-ка отсюда, пока нас не растоптали.

Мы проникли в подъезд, и тут же на нас налетел человек с невидящим взглядом. Наткнувшись на неожиданное препятствие, он сперва отшатнулся, а после замахнулся кулаком. Люда прянула в сторону, и человек выбежал на улицу, присоединившись к беснующимся. Ленка горько рыдала, дрожа от страха. Люда шевелила губами, словно бесплодно пыталась выговорить что-то, а я уселась на нижнюю ступень лестницы, отчаянно силясь собрать мысли в кучу. Снаружи доносился грохот, вопли, звон разбитого стекла – странно, неужели еще не все успели разбить за прошедшие дни?.. – и поверх этого всего душераздирающе и леденяще завывали сирены.

Люду вдруг прорвало.

- Так что же мы! – закричала она, заметавшись по подъезду. – Надо в убежище бежать, прятаться! Ну что ты сидишь?!.

- Нет, - обреченно промолвила я. – Не доберемся, нас убьют по дороге. Слышишь, что творится? Разве что в подвал спуститься, но я не думаю, что нас это спасет.

Еще давным-давно, в раннем детстве, только начав осознавать себя, я осознала и конечность своего существования. С тех пор эта мысль довлеет надо мной, не давая покоя. Однако смерть милосердна. Подстерегая человека в конце жизни, она дает ему возможность смириться с собою. Так устроен человек – если ему есть чего ждать, даже если ожидаемое событие ужасно, рано или поздно человек начнет ждать этого с нетерпением, подстегивая ход времени: ну давай же, скорее… Смертник перестает страшиться от неизбежного и начинает жаждать этого, как единственного блага, встречая смерть как желанную гостью. И сейчас, сидя на холодном бетоне ступеньки, я вдруг мгновенно смирилась с тем, что вот-вот должно было случиться. Ужас отошел на второй план, лишь слегка леденя изнутри и придавая оттенок сладкой жути новому чувству – жгучему любопытству: а что дальше?.. Я заставила себя встать и зашагала по ступенькам наверх.

- Эй, ты куда?! – надрывалась Люда. Ленка рыдала у нее на груди, и плечи ее сотрясались.

- Пойду посмотрю, - сказала я и засмеялась.

- Ненормальная! – заорала Ленка и вдруг, вырвавшись, бросилась за мной. Люда, помедлив, последовала за нами. Вместе мы выбрались на крышу. Крытая металлом, она раскалилась на солнце и полыхала жаром. Я перегнулась через парапет, взглянув вниз. Улицы были запружены народом. В тщетной надежде спастись люди носились взад и вперед, не разбирая дороги, нанося удары в пустоту. На соседней улице случилась авария – несколько автомобилей столкнулось, и черный дым уже поднимался над ними, и безжизненные тела, изувеченные и истерзанные, валялись тут и там на тротуаре. Но отсюда, с высоты, это не производило должного впечатления. Всеобщая паника казалась лишь зрелищным спектаклем, поставленным для тех немногих, кто успел занять места в ложах.

Через переулок, на крыше соседнего дома мы увидели еще одну компанию. Они неистово хохотали и пили коньяк прямо из бутылок. Завидев нас, они замахали руками.

- Привет! – кричали они. – Вы тоже умирать? Вот будет шоу!

Вдруг один из них закричал, указывая в небо. Все лица разом обратились туда. В вышине, среди облаков показался вдруг короткий огненный росчерк, за ним еще один и еще… Веселье стихло, да и вообще, казалось, разом смолкли все звуки, и в пронзительной тишине, безмолвно и грозно, огненные капли росли и приближались, и невозможно было отвести взгляда от надвигающейся погибели. Мне показалось, что все мое существо разрывается изнутри, мечется и вопит в неистовом желании жить, но внешне я оставалась неподвижной и равнодушной. Я уговаривала себя: потерпи, скоро все кончится. Это не больно. Одна вспышка – и ты взовьешься облачком пепла. Но всего моего самообладания хватало лишь на то, чтобы сохранять неподвижность и безучастно следить взглядом за огненными росчерками в вышине.

Внизу снова кто-то закричал, отчаянно и страшно.

Огненные капли ринулись вниз.

Вопли людей слились в одну адскую симфонию ужаса.

Ракеты обрушились на Город.

Ничего не произошло.

Просто вдруг стало очень тихо, еще тише, чем прежде. И Город замер, не дыша.

Ничего не произошло.

Тянулись секунды в бездействии и апатии, а потом все мы, стоявшие на крыше, бросились к парапету. Совсем рядом, посреди дороги в асфальте зияла воронка, и груда искореженного, опаленного огнем металла высилась в ней, как памятник хаосу и смятению, еще слегка дымясь после падения. Ракеты падали на город и, не взрываясь, замирали в неглубоких воронках. Они были пустышками. Топлива в них хватило лишь на то, чтобы достичь Города.

Война не состоялась. Никто не мог наказать Город больше, чем он сам себя наказал.

И потом я безумно захохотала.

- Сволочи! – крикнула я, грозя низкому небу кулаком. – Это могла быть такая величественная смерть! Сволочи…

Девочки даже не пытались меня удержать, и все напряжение, весь страх и гнев, накопившиеся за последние дни выплеснулись в неукротимую истерику. Не знаю, как долго продолжалось помрачение рассудка, но когда в голове прояснилось, я обнаружила себя лежащей ничком на ржавом железе крыши в полнейшем изнеможении. В металле красовались глубокие вмятины.

До самой темноты, а потом всю ночь мы сидели на крыше, не решаясь спуститься, дрожа от холода, а снизу до нас доносились отголоски агонии Города, стоны умирающих, выстрелы военных, пытающихся сохранить хоть какое-то подобие порядка. К утру все начало стихать, и лишь когда забрезжил робкий серенький рассвет, мы осмелились, крадучись, выйти из подъезда. Улицы встретили нас неожиданной гулкой пустотой. Не было видно ни одной живой души. Зато были мертвые – убитые обезумевшими согражданами, погибшие в несчастных случаях и бог знает от чего еще, они лежали вдоль стен, и некоторые были прикрыты простынями, как в морге, но большинство осталось на виду. И жутче, чем ожидать надвигающейся войны, страшнее, чем стоять на крыше в полный рост, глядя смерти в лицо, было идти теперь живым среди мертвецов по осиротевшему Городу.

Потом зарядили дожди, смывавшие кровь и гарь, и долгие мытарства похоронных бригад, хлеб по карточкам, комендантский час, военные патрули и черная завеса удушливого дыма над крематорием. Когда упала первая ракета, вместе с нею повалились на землю многие и многие сотни людей, уверенных, что им не выжить, что взрывы испепелят их. И они умерли, но не от взрывов или радиации: их погубил слепой безотчетный страх. Две трети людей погибло на месте. Мобильную связь и Интернет отключили, и теперь из Города невозможно было ни с кем связаться. Невозможно было представить, что подумали люди за пределами Города: сперва – лавина звонков и писем с одними и теми же словами: прощайте, мы умираем… А потом – обвал и пустота в эфире. Военные оцепили Город, перекрыли дороги, и мы, уцелевшие жители, которым хватило силы воли и крепости нервов не убить, не быть убитыми и не умереть на месте от страха, стекались в центр, чтобы начать жить заново. Многие потеряли близких, и все были хмуры и молчаливы. Не слышалось ни музыки, ни смеха, только шуршание дождя и редкие сдавленные разговоры. Мне казалось, что какая-то часть меня умерла, спасая целое. Та острая на язык, неунывающая часть, всегда знавшая, что делать, беззаботно улыбнувшись напоследок, скрылась в толпе и потерялась навсегда. Я плохо помню эти дни: мне было все равно, что происходит вокруг, не могу даже объяснить, каким образом я оказалась на мансарде огромного богатого особняка с буквами «Вилла Мария» над воротами.

Дата добавления: 2015-10-02