Организация АДД 14 страница

Один из своих дней рождения он отмечал в московском ресторане «Националь». Подошел метрдотель, пригласил к телефону.

— Да ну их, кто-то поздравляет, не пойду, — ответил Шолохов.

— Михаил Александрович, Сталин. Пришлось подойти к телефону.

— Смотрю я на календарь, — говорит Сталин, — «родился выдающийся советский писатель М. А. Шолохов». Что же получается? Если друзья не [379] приглашают к себе на день рождения, дай, думаю, я приглашу, — может, я тоже когда-нибудь стану знаменитым! «Сидели со Сталиным всю ночь, — вспоминал Михаил Александрович. — С Хрущевым я пил водку, вино, все подряд. А со Сталиным пил только коньяк... Хрущев очень хотел, чтоб я написал о нем, прилетал ко мне сюда, но я хитрый старик...»

...Чтобы нас встретить и угостить, Шолохову дал денег совхоз «Тихий Дон». Своих средств на это у него не было, так что все разговоры о его личном самолете, открытом счете — досужие байки. В последние годы печатался он мало — откуда деньги? Я работал в издательстве «Советская Россия» и помню, как в начале 80-х мы решили материально поддержать Михаила Александровича, переиздав «Они сражались за Родину». Получили от Шолохова экземпляр издательского договора с его подписью. Расписался шариковой ручкой, и, видимо, на середине фамилии кончилась паста в стержне, и окончание подписи не получилось.

— Давно ручку не держал, — шутили в издательстве.

В это же время из Ленинграда его попросили написать что-нибудь для книги воспоминаний о Всеволоде Кочетове, к которому он хорошо относился. Позвонил редактор книги:

— Михаил Александрович, мы составим текст, пришлем к вам своего сотрудника, а вы прочитаете и подпишете.

— Между прочим, я и сам умею писать, — ответил Шолохов.

Додумались!

После войны по указанию Сталина Шолохову вместо разрушенного немцами дома построили новый. А через годы потребовали выплатить стоимость строительства. Сохранилась телеграмма Шолохова:

«Должен, не скрою. Отдам не скоро».

Свои премии — Сталинские, Ленинскую — он передавал землякам на строительство дорог, школы... Нобелевскую взял себе — решил поездить по белому [417] свету. Когда ему ее вручали («за «Тихий Дон» и другие произведения»), король Швеции сказал, что эта премия пришла к Шолохову поздно, но не слишком поздно, чтобы вручить ее величайшему писателю двадцатого столетия...

Согласно ритуалу, Шолохов должен был поклониться монарху, но он улыбнулся и сказал:

— Ваше Величество! Донские казаки даже своему государю-императору не кланялись!

Но кто помнит, скажем, как звали короля Испании при Сервантесе, а «Дон-Кихот» знают. Так же будут знать и «Тихий Дон»...

Его юмор незабываем. Приезжал к нему за интервью сотрудник журнала «Сельская молодежь».

— Как живешь, Петя? — спросил его Шолохов.

— Да вот женился, — ответил он.

— А сколько ж тебе годков?

— Да сорок с небольшим.

— Знаешь, Петя, жениться надо в двадцать с большим, — ответил Михаил Александрович.

Он размышлял: «Надо же — у Льва Толстого в 80 лет дети рождались. Потому и писал! Пока и пишется...»

...В тот же день 14 июня 1967 года мы ездили в хутор Кружилинский — хозяин повез нас на свою родину. Он сел за стол рядом с писателем Вадимом Кожевниковым. Тот говорил с Шолоховым на равных, вмешивался, добавлял. Это несколько удивляло... Что ж, он, как и Шолохов, тогда был секретарем правления Союза писателей СССР по работе с молодыми авторами...

Михаил Алексеев, создатель «Карюхи» и «Вишневого омута», рассказывал мне, как спросил у Шолохова:

— Михаил Александрович, а не кажется ли вам странным, что вы полковник и я полковник... Шолохов ответил вопросом на вопрос:

— А тебе, Миша, не кажется странным, что я лауреат, и ты лауреат, я депутат и ты депутат, я секретарь и ты секретарь, я Герой и ты Герой?

...В Кружилинском поэты снова читали стихи, и Шолохов принял в казаки Олега Алексеева, а потом [380] и меня, когда я прочитал стихотворение о старом русском солдате «Дедушка»...

Закончился второй день с Шолоховым, и было жаль, что он никогда не повторится, хотя я знал, что и не забудется...

А через месяц я получил большой синий пакет с коротким обратным адресом: «Станица Вешенская, М. А. Шолохов». В пакете рядом с сопроводительным письмом секретаря Шолохова М. Чукарина была фотография: я стою рядом с Шолоховым под дубом Григория и Аксиньи. На обороте — теплая дарственная надпись Михаила Александровича. Это была огромная поддержка для меня, ибо в Москве мое «дело» еще не закончилось, и в июле меня обсуждали в Союзе писателей. Четыре часа обсуждали, а верней, осуждали, обвиняя вплоть до китаизма.

Был и вопрос:

— А кому из писателей вы читали это стихотворение?

— Шолохову, — ответил я.

— Ну и какова его оценка?

— Прямо противоположная вашей.

— Шолохова не надо вносить в протокол, — сказал председательствующий Ярослав Смеляков.

В конце концов, не добившись покаяния, обязали меня написать свое отношение к неопубликованному стихотворению. Я пришел посоветоваться в журнал «Октябрь» к В. А. Кочетову. Он сказал:

— Напиши так, чтоб тебе не было стыдно через двадцать лет.

Я написал полстранички, за которые мне и сейчас, через тридцать лет, не стыдно...

А через два года мне снова посчастливилось встретиться с Шолоховым — в Ростове. Я туда попал с делегацией советско-болгарского клуба творческой молодежи... Говорили о творчестве и, конечно, о Шолохове. Когда мне дали слово, я сказал, что ценю «Поднятую целину» не ниже «Тихого Дона», но о ней почему-то говорят поменьше... О выступлении Шолохова на другой день появилась информация, что он говорил об ответственности писателя. И все. Да, говорил:

— У меня была очень крепкая глава в «Поднятой целине», где я сочинил текст белогвардейской присяги. [381] Но прежде чем печатать, решил почитать друзьям-партийцам. Они мне посоветовали: не стоит публиковать, потому что это может принести вред нашей партии. Я так и сделал.

А еще запомнилось, как Шолохов сказал, глядя на Ларису Васильеву:

— Над ней в прошлую нашу встречу распускал свои крылья Юрий Гагарин... — И добавил:

— Впрочем, женщина для меня — терра инкогнито.

Для него-то, создавшего Аксинью, Дарью, Лушку... Хочется произнести по памяти: «Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурнопьяным придорожным цветет поздняя бабья любовь. С лугового покоса переродилась Аксинья...».

Напишите так, господа-ненавистники Шолохова!

И еще запомнилось: когда кто-то заявил, что писателей-патриотов обвиняют в антисемитизме, Шолохов воскликнул:

— Не такие уж мы антисемиты, как они русофобы!

Когда встреча закончилась, он, проходя, обнял меня и сказал:

— Вот и поговорить некогда...

Больше я не видел Шолохова. Но несколько раз звонил ему, когда он был в Москве.

— Можно Михаила Александровича? Это Чуев.

— Я, Феликс, я, — слышу в трубке. По телефону голос его казался жестче. — Болею, старческое все. Ноги болят. А ты как?

— Тоже плохо, Михаил Александрович.

— А ты-то чего?

— Голова болит, вчера выпил... Он засмеялся, почувствовав родное.

— Пописываешь? — обычный его вопрос. — Ну, желаю всего найкрашчего!

В 1971 году в одном из телефонных разговоров он спросил:

— Когда выйдут полностью мемуары Голованова? Что вы так долго тянете?

Я помогал Главному маршалу авиации А. Е. Голованову в работе над книгой его воспоминаний «Дальняя бомбардировочная». Главы ее печатались в журнале «Октябрь», но проходили с великим тру-, дом через разные инстанции, о чем я и сказал Шолохову. [382]

— А вот Алексей Николаевич Косыгин считает, что это одна из самых правдивых книг о войне, — ответил Михаил Александрович, и его словами я потом порадовал Голованова...

Вот и все мое общение с великим.

Еще как-то мне передавал привет от него побывавший в Вешенской главный редактор издательства «Молодая гвардия» Валентин Осипов. Но самый большой привет долетел до меня неожиданно, когда я открыл журнал «Огонек», где был большой очерк о Шолохове. Там упоминалось, что в его рабочем кабинете среди писем и бумаг лежала моя раскрытая поэма «Минута молчания», посвященная памяти Юрия Гагарина. Значит, следил, интересовался. По поводу этой одной журнальной строчки меня поздравляли больше, чем с какой-либо премией...

Светло вспоминать светлое, потому что, когда я задумываюсь о жизни, у меня такое ощущение, что надо мной всюду старались поиздеваться. Соученики, соседи, знакомые — каждый хотел показать, что он выше, лучше... Как будто так принято у нас — не знаю, как в других странах. Мне и самому тоже все время приходилось доказывать себе. И я завидовал людям знаменитым — вот кому хорошо живется! ан нет. Издерганная неприязнью и завистью жизнь Шолохова известна по тысячам страниц, написанных о нем. Не дай Бог быть умным в России — убьешь самого себя.

Думаю, почему я так горько сужу о народе, к которому сам принадлежу? Может, потому, что в литературе больше люблю документальное, чем художественное. А наш народ отождествляет художественный образ с жизнью. Я же с детства невзлюбил сказки: ведь это все неправда! Прочитав книжку, мне хотелось выяснить, а бы ли на самом деле такой герой?

С книгами Шолохова другое дело. Они полюбились сразу, потому что в них была правда, может, даже правдивее той, что владела жизнью, несуразной, жестокой, неправедной.

И все же именно потому, что мы такие и так живем, у нас есть Шолохов. Мы, русские, лучшие из нас, можем все, что никто не сможет. Врач Демехов в 1947 году осуществил пересадку органов, пришил вторую голову собаке, которая действовала, как и первая, а мы [383] его заклеймили. Весь мир пользуется сейчас его фантастическими открытиями, а он живет у нас в забвении... Изобрели спутник, космический корабль, скафандр, но какой космонавт, в какой стране выйдет в открытый космос в порезанном скафандре, который ему сунул в корабль кто-то из отечественных балбесов? А Владимир Ляхов вышел. Закрутил бинтом и липкой лентой отрезанную ногу скафандра и работал в открытом космосе...

Шолохов вынес жизнь и умер, как говорится, своей смертью. Мучился болью последние дни. Стал весить 46 килограммов. Посадили на стул — сползает, спина не держит. Привезли самолетное кресло с Ту-154 — то же самое. Пришли бабки станичные, подруги Марьи Петровны, насыпали в наволочку проса и усадили его. «Стал я просорушкой, — сказал, — от «рушить просо» стало быть». Попросил сигарету, закурил. Ночью отошел...

...Дороги перекрыли, паром через Дон не работал, билеты на поезда до Ростова и Миллерова не продавали. А люди шли и ехали на машинах из четырнадцати областей... Гений...

Я нашел запись в своем дневнике 21 февраля 1984 года:

«Сегодня проснулся с мыслью удивительной и странной: если умрет Шолохов, как назовут его — выдающийся или великий? Ему почти 79».

Есть какая-то космическая связь: я еще не знал, что в эту ночь он умер.

В звуке «Шолохов» шепчутся маки, и волна догоняет волну, и летят дончаки, аргамаки, натянув горизонта струну.

О как больно летят, задевая окончания нервов земли! Плачь, родная земля золотая, плачьте белым венком, ковыли.

Не затихнут о нем разговоры новых листьев под ветром донским, потому что, конечно, не скоро кто-то в слове сравняется с ним.

Критерий Смелякова

...Меня давно просят написать о Ярославе Васильевиче Смелякове. Но что я могу сказать о нем? То, что знал его лично, встречался с ним, то, что он несколько раз произносил свои слова обо мне и моих стихах и кое-что было напечатано, то, что он стал моим «крестным» в поэзии, но кому это теперь нужно?

В моей жизни сбылось загаданное. Каждый день в утренних сумерках кишиневского предместья Рыш-кановка, шагая в школу, я переходил железнодорожную насыпь — ив этот момент, начиная с девятого класса, обязательно загадывал, что, во-первых, получу золотую медаль, а во-вторых, попаду на поэтический вечер, где прочту свои стихи и их высоко оценит знаменитый поэт не ниже Твардовского...

Сбылось, очень скоро сбылось. Школу я закончил с золотой медалью, ибо за все десять лет учебы не получил ни по одному предмету ни одной четверки за год и даже в четвертях. Мне семнадцать лет, я учусь на первом курсе физического отделения Кишиневского университета, и в наш студенческий клуб приехали московские писатели, среди них поэт Ярослав Смеляков. Ему в президиум передали несколько моих стихотворений. А я уже собрался уходить и стоял у дверей. Сейчас все это кажется сном, но было, было... Меня приглашают на сцену. 2 ноября 1958 года. Теплая молдавская осень. Я в светлой парусиновой курточке, в старых ботинках покойного отца поднимаюсь и вижу перед собой бородатого Вершигору — того, что «Люди с чистой совестью», кого-то еще и рядом с ними Смелякова. Великий улыбался, что было не столь характерно для него, как узнаю после. Четырнадцать лет еще впереди... [384] Смеляков, держа в руке мои стихи, указал на одно из них:

— Это читай всем!

Волнуясь перед залом, я во весь голос стал, как теперь говорят, озвучивать это стихотворение — слабенькое, как понимаю сейчас, но в нем были строки, которые понравились Мастеру, и он, перервав меня, воскликнул:

— Черт возьми, я б тоже так написал!

Это мне-то, семнадцатилетнему...

Конечно, студенческая аудитория восторженно приняла и его слова, и меня. Авторитеты были авторитетами.

Смеляков дал мне свой домашний адрес и в блокноте написал то, что берегу и по сей день:

«Дорогому товарищу Феликсу Чуеву — братский привет. Я надеюсь, что он будет большим, настоящим советским поэтом».

Это был, может, самый радостный день в моей жизни. Я прибежал в общежитие и прямо в ботинках лег на кровать на спину, счастливо глядя в потолок...

Через год я перевелся в Московский энергетический институт. Есть у меня такие стихи:

Я приехал в Москву,

я пошел к Смелякову, он сидел в кабинете

в осеннем пальто, он стихи перелистывал,

как участковый, и свирепо милел,

если нравилось что.

Я принес ему в редакцию журнала «Дружба народов» тоненькую пачку стихотворений, он выбрал три и на обороте одного написал: «Коля! Направляю Вам студента Ф. Чуева с тремя стихотворениями, которые (после некоторой правки) можно дать у Вас в журнале. Я его знаю по Кишиневу, по 1958 году, с тех пор он вырос и посерьезнел, сейчас он учится в Москве. Яр. Смеляков».

Другие стихи ему, видать, не понравились, и он их сбросил со стола на пол. Из гордости я не стал поднимать их и пошел, но женщина, сидевшая в одной [385] комнате со Смеляковым, помню, ее фамилия была Дмитриева, догнала меня с этими стихами: «Что вы, ведь он так хорошо к вам относится!»

А Смеляков направил меня в журнал «Юность» — редакция помещалась в том же дворе Союза писателей СССР — к заведующему отделом поэзии Николаю Старшинову. В те годы «Юность» была очень популярна, и, пожалуй, все стихотворцы, и юные, и не очень, мечтали напечататься в этом журнале. К Старшинову стояла очередь страждущих, ненамного меньшая, чем за водкой в годы перестройки. Начиналась она во дворе и по коридору извивалась до кабинета. Часа два я простоял, Николай Константинович пробежал глазами мои стихи, прочитал еще раз, сказал несколько добрых слов и добавил, что предложит эти стихи начальству, но ждать придется довольно долго. Перевернув последнюю страницу, он увидел смеляковский почерк: «Коля!..» и так далее.

— Это Ярослав Васильевич написал? Что же вы сразу не сказали! Пусть тогда напишет врезку к вашим стихам — он редко кого хвалит!

Смеляков написал. И довольно быстро, всего через год, в октябре 1960 года в журнале «Юность» появилась страничка с двумя моими стихотворениями, фотографией и смеляковским напутствием. В ту пору событие не только для меня. Первая публикация в столице.

Потом мы встречались не раз. Был я у него и дома на Ломоносовском проспекте, привозил стихи. Смеляков больше ругал, чем хвалил, но зато это о н ругал и хвалил. Он поддержал мой ранний прием в Союз писателей и даже написал предисловие к книжке в серии «Библиотека избранной лирики».

Последний раз я видел его осенью 1972 года у буфетной стойки Центрального Дома литераторов. Подошел к нему, поздоровался, а он громко сказал:

— Скоро меня снесут на Ваганьково, и Чуев напишет обо мне статью!

Я стал успокаивать его, но очень скоро он оказался не прав только в одном: не Ваганьково, а все-таки Новодевичье...

Гроб его стоял в дубовом зале ресторана Дома литераторов, где иной раз, бывало, сидели с ним... Из [386] всех выступавших на панихиде помню, как сказал Симонов:

— Он был самым талантливым из всех нас. Стали поднимать гроб. Слева от меня был Евтушенко. Один из нас сказал другому:

— Вот что нас объединило!

Как и предвидел Смеляков, я написал о нем в журнале «Дружба народов», где он много лет проработал, и, кажется, впервые в печати назвал его великим русским советским поэтом.

У меня висит его большой портрет. Я часто вспоминаю Ярослава Васильевича.

Поэтический вечер

В 1959 году Смеляков дал мне пригласительный билет на свой творческий вечер в Центральный Дом работников искусств. В президиуме он сидел рядом с Твардовским, и я слышал от него, что он придает этому большое значение.

После вечера к нему подошел его давний знакомый, с которым где-то вместе работали и не виделись не один десяток лет. Смеляков не проявил к нему никакого интереса — не то чтобы показывал свое величие и превосходство, а просто неинтересно, и все.

Выпивал он часто и крепко, но относился к тем редким в нашем Отечестве людям, которые, сколько б ни выпили, не теряли мысли и ясности головы. В таком состоянии он мог спокойно вести вечер поэзии, представляя своих коллег и глазами отыскивая в зале знакомых.

— А что, Михаила Аркадьевича уже увели? — спросил как-то у присутствующих, имея в виду дремавшего в зале Светлова.

Помню, стали просить почитать стихи его самого:

— «Любку»!

— «Кладбище паровозов»!

— «Если я заболею...»!

— Ну хорошо, — грубым, как всегда, голосом сказал Ярослав Васильевич и, как всегда, облизав губы, начал: — Если я заболею, к врачам обращаться не стану... Товарищи, уберите фотографа, он мне мешает!.. Обращусь я к друзьям... Я сказал, уберите [387] фотографа, что я вам Эдита Пьеха, что ли!.. Обращусь я к друзьям, не сочтите, что это в бреду... Да сколько же можно снимать! Ну, знаете, я в таких условиях читать не могу! Все выступление.

Сменил обстановку

Смеляков несколько раз был в заключении. На одном из судов он сказал: «Я говорю как со дна океана...»

Когда у него спросили, почему он не пишет вторую часть замечательной своей поэмы «Строгая любовь», он ответил:

— Обстановку переменил — не пишется. Первую часть он написал за колючей проволокой.

Критерий Смелякова

Смелякова боялись. Среди поэтов существовал как бы «критерий Смелякова», поэтическая планка высоты, что ли.

Молодой поэт Алексей Заурих принес ему в редакцию свою подборку. Смеляков пролистал стихи и сбросил со стола, кратко отрецензировав;

— В ж...у!

А с поэмой другого, уже известного поэта он поступил несколько иначе: подошел к окну, открыл форточку, сложил поэму трубкой и на глазах растерявшегося автора выбросил ее на тротуар улицы Воровского.

На рыбалке

Николай Константинович Старшинов рассказывал мне, как он и его молодая жена пригласили Смелякова порыбалить. Сам Николай заядлый рыбак, а жена его впервые взяла удочку в руку, но, как часто бывает, новичкам везет, и она вытаскивала одну рыбешку за другой. Смелякова это злило:

— Черт знает что! Я, большой советский поэт, не могу поймать ни одной рыбки, а какая-то... без конца ловит! [388]

Принимали зайца

На заседании московской секции поэтов принимали в члены Союза писателей Анатолия Зайца. Было это в конце шестидесятых. Дрожал Заяц. Смеляков сидел на председательском месте и, облизав губы, спросил у секретаря секции поэтов Германа Флорова:

— Ну что у нас там еще?

— Последний вопрос. Прием в члены Союза писателей Анатолия Зайца.

— Ну, тут, по-моему, вопрос ясен, — сказал Смеляков. — Двух мнений быть не может. У нас же было решение: Зайца в члены Союза писателей не принимать!

— Не было такого решения, Ярослав Васильевич! — возразил Флоров.

— Герман, ты ничего не помнишь, потому что не ведешь протоколы, а я помню, что у нас черным по белому было записано: Зайца в члены Союза писателей не принимать. Все ясно.

— Я тоже не припомню такого решения, — заметил Константин Ваншенкин.

— Да не было этого! — воскликнул Владимир Тур-кин.

— Не было, не было, — заворчал Смеляков, — я же помню, что было! У Зайца вышла всего одна книжка, и мы не можем по ней его принять. Мне Егор Исаев на днях сказал, что у Зайца в этом году в «Советском писателе» выходит «суперпрекрасная книжка». Узнаете стиль? Так вот, подождем ее выхода и тогда будем решать.

— Да нет же, Ярослав Васильевич, у него вышло уже три книжки! — сказал Туркин, а бедный Заяц стал робко подвигать сборники по столу по направлению к Смелякову. Тот взял одну книжку — «Марш на рассвете»:

— ^- Ну что это за книга — «Марш на рассвете»? «Ты на рассвете», «Я на рассвете»... К тому же они вышли у него где-то в Виннице...

— Не в Виннице, а в Москве, Ярослав Васильевич! — подал голос Заяц.

Смеляков уткнулся в титульные листы сборников: да, Москва. [389]

— Так о чем речь, товарищи, я не понимаю? Меня ввели в заблуждение, — прорычал он. И обратился к Флорову: — Это ты, Герман, виноват, не ведешь протоколы! Хорошо, Заяц, читайте нам одно свое самое лучшее стихотворение. Но чтоб было не хуже «Любки Фейгельман», которую я читал даже в Московском горкоме партии! — почему-то сказал Смеляков и засмеялся.

Заяц стал читать длинное стихотворение, кажется, о друзьях. Я наблюдал за Смеляковым. Он уже сидел в полудреме, видимо, до заседания успел побывать в буфете. Похоже, стал засыпать. В это время Заяц с пафосом произнес очередную строку, что-то вроде: «поднять стакан вина с друзьями...» Смеляков встрепенулся:

— Неплохая строка! Поднять стакан вина с друзьями... Так о чем речь, товарищи? По-моему, вопрос ясен. Кто за то, чтобы принять Анатолия Зайца в члены Союза писателей? — И поднял руку.

Приняли единогласно. Поздравляя Зайца, я в этот день ему не завидовал.

Евгении Онегины...

На одном обсуждении Смеляков сказал:

— Мне надели эти Евгении Онегины с партийными билетами!

Гонорар

Как-то он выбирался из сугроба возле Дома литераторов, а выбравшись, сказал с сожалением:

— Вчера получил гонорар, хотел от Таньки спрятать и засунул в такси под сиденье...

Стихийный митинг

— У американского посольства готовят трибуну и стягивают милицию, — сказал он, — сейчас будет стихийный митинг протеста... [390]

Предсказание

Прочитав стихи юной симпатичной поэтессы, Смеляков сказал:

— Девочка, ты, может, и пробьешься, но ведь тебя за...бут!

Похоже, так и вышло.

Поздравил

Мне рассказывали, что в день свадьбы Евтушенко с Ахмадулиной в «Правде» вышла разгромная статья о Евтушенко. В то время это много значило. Молодожены решили зайти к Смелякову, чтобы тот их поздравил. Они предстали перед ним, и юная Белла сказала:

— Ярослав Васильевич, мы с Женей сегодня расписались и вот пришли к вам...

— Это мне напоминает свадьбу Гитлера и Евы Браун, — мрачно сказал Смеляков. Он прочитал статью...

Почему?

Ярослав Васильевич рассказывал, как был в гостях у Евтушенко:

— Вошел в прихожую. Смотрю: за дверью картина, сапоги видны. Неужели Сталин? Оказалось — рыбак. А я подумал, Сталин. Это у Чуева бог — Сталин. А у меня Ленин. — Подумав, добавил: — А может, даже и Маркс. Дальше еще комната, там спит его эта Галя... Он достал из холодильника сухое вино, а я вообще не пью эту кислятину. Вышел на балкон, плюнул вниз, попал на его машину. Стою и думаю: «Почему я всю жизнь пишу за Советскую власть, и у меня двухкомнатная квартира, а Евтушенко пишет против Советской власти, и у него сто квадратных метров?»

(Что-то было в этих словах. Один из руководителей Союза писателей, помнится, сказал мне с улыбкой: «Хочешь получить квартиру — напиши заявление против ввода наших войск в Чехословакию, сразу дадут!»

Такой уже стала Советская власть.) [391]

Коммунизм

Смеляков однажды заметил:

— У всех разное представление о коммунизме. Евтушенко, например, представляет себе коммунизм так, что рабочие всего мира каждый день в определенное время будут ему аплодировать стоя.

Разбирали, пробирали...

В 1967 году меня пробирали четыре часа на бюро секции поэтов за стихи о Сталине. Смеляков председательствовал и сказал в заключение:

— Мне надоело возиться с молодыми: Чуева вести от сталинизма, а Евтушенко к коммунизму!

Осенью того же года меня неожиданно наградили медалью, и Смеляков сказал:

— Знаете, Феликс, мы ваше дело решили положить под сукно.

После награждения

В Кремле писателям вручали правительственные награды. Мне и Олегу Дмитриеву дали по медали «За трудовое отличие». Обмывали в ЦДЛ. Олег проходит мимо столика, где сидит Смеляков с женщинами, обмывающий свой «трудовик» — орден Трудового Красного Знамени. Ярослав Васильевич снисходительно поздравляет Олега:

— Ну, медалька, это тоже ничего... Ироничный Дмитриев отвечает ему:

— А вы знаете, Ярослав Васильевич, сколько человек сегодня получили «трудовика»?

— Ну, сколько?

— Шестьдесят семь, — говорит Олег, не моргнув глазом, разумеется, совершенно «от фонаря».

— Ну и что? — недоумевает Смеляков.

— А то, что медалью наградили только двоих — меня и Чуева. Вот и делайте выводы! — сказал Олег, быстро отошел в сторону, и весь смеляковский мат достался женщинам за столом. [392] Помню, Олег прочитал мне такую эпиграмму:

Яр. Смеляков, большой поэт,

в лесу столкнулся с россомахой.

Ее он испугался? Нет.

Он ей сказал: «Пошла ты на...!»

А Смирнов С. В. напечатал эпиграмму, где были такие строки:

Ярослав, маститый дядя,

громко буркнул, грудь горой: —

В поэтической плеяде первый я,

а ты — второй!

Это о Смелякове и Твардовском.

Комсомольская премия

В 1968 году премию Ленинского комсомола присудили трем поэтам: В. Маяковскому (посмертно), Я. Смелякову и В. Фирсову.

Смеляков сказал:

— Конечно, рядом с Маяковским я говно, но и Фирсов рядом со мной тоже говно!

Флажок

Сидим за столом в ресторане ЦДЛ — Ярослав Васильевич, донской поэт Борис Куликов и я, обедаем. Смеляков полез в карман, говорит мне:

— Что смотришь, думаешь, я оттуда орден Ленина достану?

Дата добавления: 2015-10-24