1 страница. Арестованный в марте 1869 года Ткачев надолго был вырван из рядов русских

I

Арестованный в марте 1869 года Ткачев надолго был вырван из рядов русских революционеров. Около трех лет, — сперва в ожидании суда, затем отбывая судебный приговор, — просидел он в казематах Петропавловской кре­пости; по выходе же оттуда он был в административном порядке сослан в Великие Луки. Все это было время не­вольного бездействия, крайне тяжелого для такой актив­ной революционной натуры, какой обладал Ткачев.

Годы, проведенные Ткачевым в крепости и в ссылке, ока­зались весьма знаменательными в истории русского рево­люционного движения. За эти годы к революционному дви­жению примкнули сотни новых людей, принесших с собой новые чувства и понятия, новую революционную идеоло­гию, в значительной мере являвшуюся отрицанием всего того, чем жили и во имя чего боролись революционеры 60-х годов.

Наряду с этим идеологическим сдвигом происходило усиленное накопление революционных сил. Революционное движение, концентрировавшееся ранее главным образом в столицах, перебрасывается в провинцию. Как в столичных, так и в ряде провинциальных городов, возникают многочисленные кружки молодежи, начинающей с самообразования и кончающей революционным делом. Избегающие созна­тельно всякой централизации и организационной связи друг с другом, эти кружки, тем не менее, очень скоро при­ходят к сознанию необходимости в той или иной мере со­гласовать свою деятельность, наладить если не организован­ное, то идейное объединение своих доселе разрозненных (110) сил. Для этого в первую очередь представлялось необходимым создание печатного органа, который ставил бы сво­ею задачей сделаться выразителем дум и мнений всех русских революционных кружков. Издание такого органа мож­но было в то время наладить только за границей. Мысль об издании за границей революционного журнала зародилась одновременно и за границей среди эмигрантов, и в петербургском кружке, члены которого считали себя последователями Лаврова. Чтобы наладить дело, кружок этот вступил в соглашение с другим петербургским круж­ком, имевшим свои ответвления по разным городам Рос­сии и являвшимся крупнейшей революционной организаци­ей того времени, — с кружком чайковцев. Придя к соглаше­нию относительно издания журнала, кружки эти избрали в качестве его руководителя автора пользовавшихся большим успехом среди революционной молодежи того времени «Исторических писем», который после бегства своего из ссылки проживал за границей и имя которого приобретало все большую небольшую популярность в рядах рево­люционеров.

Весной 1872 г. к Лаврову были отправлены для перегово­ров о редактировании им журнала делегаты петербургских кружков. От чайковцев должен был ехать Клеменц, но он почему-то не смог этого сделать, и вместо него отправился другой видный чайковец, М.В. Куприянов[4]. Лавров дал согласие, и с 1873 г. под его редакцией начал выходить журнал, получивший название «Вперед!».

Издание в то время за границей большого русского журнала было делом весьма нелегким. В частности, очень трудно было подобрать вокруг него контингент достаточно подготовленных сотрудников. В рядах русской эмиграции того времени, если не считать Лаврова и Бакунина, почти не было людей с именем в литературе. Над привлечением сотрудников инициаторам журнала приходилось очень и очень задуматься. Считаясь с этим, чайковцы решили организовать бегство за границу двух писателей, бывших в то время в ссылке; одним из них был автор известной книги «Отщепенцы» Н.В. Соколов, а другим — Ткачев. В декабре 1973 года Ткачев, при содействии упоминавшегося выше чайковца Куприянова, бежал из Великих Лук заграницу. Соколов, измученный ужасными условиями, в которых ему приходилось жить в ссылке, и под влиянием их опустившийся, оказался совершенно неспособным к литературной (111) работе да к тому же, очутившись в Швейцарии, примкнул к бакунистам, ожесточенно враждовавшим с Лавровым. Ткачев же, по прибытии за границу, разошелся с Лавровым и не поместил в его журнале ни строчки, если не считать «Письма из Великих Лук», написанного Ткачевым еще до бегства из России[5].

Как должен был относиться Ткачев к приглашению Лав­рова в редакторы журнала, в котором он собирался при­нять ближайшее участие? Нет никаких сомнений в том, что в его глазах редактор и идейный руководитель заграничного органа русских революционных групп и кружков должен удовлетворять очень высоким условиям. Человек, принимающий на себя такую роль, должен был не только теоретически знать развитие и современное положение за­падно-европейской и русской социалистической мысли, но и быть тесно связанным с практикой русского революцион­ного движения. Ему необходимо быть знакомым с работой и направлением действующих в России кружков и организаций. Ему необходимо жить одной жизнью с русской революционной молодежью, быть в курсе ее дум, стремле­ний, чувств и убеждений. Одним словом, это должен был быть человек, кровно связанный с революционным движе­нием, вышедший из рядов его непосредственных участни­ков. Был ли таким человеком в глазах Ткачева Лавров?

Нет никаких сомнений, что на этот вопрос возможен только отрицательный ответ. В глазах Ткачева Лавров был человеком, не только чуждым революционному движению, но даже враждебным ему. При таких условиях у него не было ни одного из тех качеств, которыми должен был об­ладать редактор русского социально-революционного ор­гана.

Лавров — чужд русскому революционному движению. В этом не сомневался Ткачев и в этом не имел серьезное ос­нование считать себя правым. Чтобы убедиться в справед­ливости сказанного, достаточно вспомнить отношение Лав­рова к революционному движению 60-х годов, в котором сам Ткачев с 1861 года принимал непосредственное участие, которому он отдал и свою кипучую энергию и свой неза­урядный литературный талант.

П. Витязевым была сделана попытка установить то, чего не удалось установить в 1866 г. судьям Лаврова, а именно: (112) его причастность к революционному движению, наличность у него в 60-х годах «подлинно революционного миросо­зерцания», «яркую революционность» его тогдашнего ли­тературного творчества[6].

Однако попытка П. Витязева вряд ли может быть приз­нана достаточно убедительной. Как многие либералы 60-х годов, Лавров до известной степени сочувствовал револю­ционному движению того времени, но непосредственного участия в нем не принимал. Если он и был членом «Земли и воли» — организации, как известно, весьма умеренного на первых порах направления, работавшей при материальной поддержке со стороны весьма далеких от революции от­купщиков Бенардаки и И. Утина (отца Н.И. Утина), — то, по его собственному признанию, принадлежность его к это­му обществу была исключительно номинальной[7]. В тех случаях, когда радикализм резко отмежевывался от либерализ­ма, — как это было в 1865 году во время происходившей в обществе поощрения женского труда борьбы демократи­ческой его части с аристократической, — Лавров оставался «нейтральным» и тщетно прилагал все усилия, чтобы при­мирить непримиримое[8].

Достаточно просмотреть «справку о полковнике Лаврове»[9] составленную III отделением менее чем за четыре месяца до его ареста и являющуюся, так сказать, полным реестром «политических преступлений» Лаврова, чтобы убедиться, что в деятельности его за время, предшествовавшее аресту, не было ничего такого, что свидетельствовало бы об его революционности (в точном смысле этого слова). Равным образом не было ничего такого обнаружено и при аресте Лаврова в 1866 г. Стихотворения, написанные им в середине 50-х годов и усиленно инкриминировавшиеся ему его судь­ями, носят на себе очень сильный отпечаток славянофиль­ских взглядов. Несмотря на всю их «неблагонамеренность», не революционер писал их, а типичный обыватель из числа столпившихся у трона в момент объявления Крымской вой­ны, разочаровавшийся в существующем государственном порядке под влиянием неудач на полях сражений и вновь воспрянувший надеждами с воцарением Александра II. Не больше, чем стихотворения, давала материала судьям (113) непропущенная цензурой статья Лаврова «Постепенно»[10]. Полемизируя в ней с либералами-постепеновцами, Лавров отнюдь не считает воззрения их в корне ложными[11], а лишь упрекает их в односторонности, указывая, что, наряду с «зако­ном строгой постепенности», не нужно упускать из вида и важность «одновременности» развития. Другими словами, Лавров критикует постепеновцев не как революци­онер, а как либерал, не довольствующийся частичными реформами, а настаивающий на «увенчании здания», т.е. на октроированной конституции[12].

Таким образом Лавров был вполне прав, когда в 1870 г., уже находясь за границей, писал своему сыну: «Меня обвинили и сослали за пункты столь пустые, что они подходят лишь под эластичное понятие неблагонамеренности[13].

Как видим, революционный актив Лаврова за 60-е годы был весьма невелик, но гораздо хуже было то, что на­ряду с ним числился и пассив, хорошо известный и его со­временникам.

К пассиву Лаврова они относили прежде всего его оже­сточенную полемику против господствовавшего в радикаль­ных кругах 60-х годов материализма. В своих публичных Лекциях и философских статьях Лавров упорно доказывал, что материалистическое миросозерцание его современников столь же метафизично, как и идеализм, против которого они борются. По этому вопросу Лаврову пришлось полеми­зировать и с «Русским словом» (Д.И. Писарев) и с «Современником» (М.А. Антонович).

На первый взгляд может показаться, что этот чисто фи­лософский спор не имел никакого политического значения. Однако, дело обстояло отнюдь не так. Надо вспомнить, ка­кое значение имел у нас в России 60-х годов философский материализм. Это было боевое орудие радикальной партии. Вооружившись им, разночинец-шестидесятник шел на борь­бу против установившихся традиций и устоявшихся верова­ний, против устаревшего опыта предков и против слепо признаваемых старшим поколением авторитетов. Материа­лизм Бюхнера и Молешотта превращался в его руках в страшное орудие, направленное на разрушение старого (114) жира. При таких условиях тот, кто восставал против материализма, не мог рассматриваться иначе, как враг, ибо, борясь против материализма, он тем самым, в глазах современников, становился на сторону того, против чего этот материализм был направлен, т.е., другими словами, переходил в лагерь сторонников рутины, реакционеров[14].

Другой пункт, значившийся в пассиве Лаврова, сводился к тому, что он сотрудничал в «Отечественных записках» Краевского как раз в те годы, когда этот журнал вел полеми­ку против «нигилистов» «Современника», над головами ко­торых в то время скапливались тучи правительственных репрессий. Что это сотрудничество не было случайным, что Лаврова связывали с «Отечественными записками» более или менее тесные связи, видно уже из того, что Лавров входил в состав комитета Литературного фонда в качестве пред­ставителя сотрудников этого журнала; это-то именно и имел в виду Ткачев, когда он в своей брошюре бросил в лицо Лаврову: «Вы работали в лагере Краевского, стояли под знаменем, служившим символом рутины».

Учтя революционный актив и пассив Лаврова, мы не уди­вимся отношению к Лаврову шестидесятников, действи­тельно причастных к революционному движению. В общем это отношение было осторожное, частью враждебное, частью безразличное. Во всяком случае своего политичес­кого единомышленника и союзника они в Лаврове не ви­дели. В их глазах он был человеком, быть может, безукориз­ненно честным в личных отношениях, но по своим убежде­ниям посторонним революционному движению. Такое от­ношение их к Лаврову сказывалось порою очень ярко.

В доказательство этого достаточно сослаться хотя бы на эпизод, известный нам по рассказу самого Лаврова. Осенью 1861 года на одном из собраний литературной мо­лодежи Лавров встретился с Арт. Бенни, только что прие­хавшим из-за границы и, как говорили, привезшим с со­бою разные бумаги от Герцена и Тургенева, в том числе составленный Тургеневым проект конституции. Лаврова, несмотря на его присутствие на собрании, с этими документами познакомить не сочли удобным и нужным. «Меня (115) считали очень умеренным, —вспоминает он. — В «Современнике» и в «Русском слове» печатались против меня статьи. Я не считал себя вправе спрашивать, чтобы мне показали эти бумаги, а те, до которых дело относилось, не находили нужным сообщать мне подобные вещи»[15].

Понятно, что при таких условиях арест Лаврова не выз­вал в революционных кругах ничего, кроме удивления. В нем, говоря словами М.П. Сажина, усмотрели только то, что правительство «начало преследовать даже либералов»[16].

Не сделала Лаврова революционером и ссылка. Там он усидчиво продолжал свою научную работу, питая уверен­ность, что правительство поймет свою ошибку и вернет его в Петербург, так как он — «человек обыкновенных либеральных взглядов, которого довольно странно карать ссыл­кой».

Самое бегство Лаврова, как это неопровержимо дока­зано П. Витязевым, было связано с его научной работой. Убедившись, с одной стороны, в том, что в условиях ссыль­ной жизни дальнейшая научная работа для него невозмож­на, а с другой — в том, что правительство отнюдь не имеет в виду возвратить его в Петербург, Лавров решил бежать. «Я обязан доставить себе положение, в котором продол­жение моих учено-литературных трудов было бы возмож­но», — писал он сыну, объясняя ему мотивы своего бег­ства[17].

Попав за границу и поселившись в Париже, Лавров, по выражению Витязева, «целиком уходит в научные работы». «В настоящую минуту, — пишет он сыну в 1870 году, — про­должение моих научных трудов составляет главную, и едва ли не единственную цель моих занятий». Мало этого — он выражает готовность вернуться в Россию, если правитель­ство разрешит ему жить в Петербурге[18]. (116)

Из сказанного выше ясно, что в то время, когда Лавров дал свое согласие на редактирование русского революцион­ного журнала, он не был еще крепко связан с революционным движением[19] и если в нем проявлялся интерес к социа­лизму и рабочему движению, то лишь теоретический, в связи с его научной работой по истории мысли.

Все это достаточно объясняет отношение Ткачева к Лав­рову и показывает, что Ткачев имел полное основание не считать Лаврова человеком, подходящим к роли редактора революционного журнала.

Что же, однако, побудило петербургские революционные кружки при выборе редактора остановиться на Лаврове? Ведь им хорошо было известно, что его прошлое не дает никаких гарантий успешного выполнения им своих обязан­ностей. Нет никаких сомнений, что решающее значение для петербургских кружков имело то обстоятельство, что Лав­ров был автором «Исторических писем», тех самых «Исторических писем», которые их автор боялся опубликовать, считая, что они могут «подорвать его репутацию как уче­ного»[20], и которые, неожиданно для автора, стали еванге­лием народнической молодежи 70-х годов.

В письме к автору настоящей статьи один из немногих оставшихся до наших дней в живых членов кружка чайков­цев Николай Аполлонович Чарушин сообщает следующие любопытные подробности относительно выбора редактора будущего журнала. «Понятно, — пишет Н.А., — что взоры кружка прежде всего, хотя, правда, платонически, обраща­лись на Н.Г. Чернышевского, бывшего тогда за пределами досягаемости, в особенности же после неудачной попытки освобождения его Германом Лопатиным. Другого власти­теля дум тогдашних передовых слоев русского общества, Н.К. Михайловского, жаль и нецелесообразно было трогать с занятого им поста в русской легальной печати, да и сам Николай Константинович, видимо, не обольщался мыслью покинуть Россию. Из проживавших тогда в преде­лах России было еще одно лицо, также пользовавшееся большой популярностью, на котором, как возможном ру­ководителе будущим органом или, по крайней мере, со­редакторе его, останавливалось внимание членов кружка — (117) это Флеровский-Берви, автор знаменитой книги «Положение рабочего класса в России» и «Азбуки социальных наук». Но, несмотря на дружеские связи многих членов кружка с Берви, из этого дела ничего не вышло. То ли сам Берви уклонился от предложения то ли некоторые стороны в характере Берви удержали от решительных переговоров с ним в этом направлении — точно не могу сказать. В запасе оставался таким образом П.Л. Лавров, еще в 1870 г. выве­зенный из ссылки Г.А. Лопатиным и проживавший с тех пор за границей. Казалось бы, чего еще искать лучшего? И в России, и в кружке авторитет П.Л. как писателя, мысли­теля и публициста, был велик, и имя его пользовалось всеобщим уважением. Но, к сожалению, Лавров был по преимуществу кабинетный ученый, русской жизни надле­жащим образом знать не мог, а потому естественно, и являлось сомнение в состоянии ли он будет надлежащим образом руководить заграничным политическим органом печати, способным улавливать нужды момента и соответ­ствующим образом реагировать на них».

Из этого сообщения Н.А. Чарушина можно заключить, во-первых, что на Лаврове остановились за отсутствием других, более подходящих кандидатов в редакторы жур­нала и, во-вторых, что чайковцы с самого начала сознава­ли, что Лавров — человек, невполне подходящий для того дела, которое ему поручалось.

Что касается Ткачева, то нет сомнений в том, что «Исто­рические письма» не могли изменить, сложившегося у него взгляда на Лаврова. Социологических теорий Лаврова Ткачев не разделял ни в малейшей мере[21]; та же моральная идея, которая развивалась в «Исторических письмах» и так зажигающе действовала на молодежь, идея о «долге», лежащем на «образованных классах» по отношению к «народу» и о необходимости расплаты за этот «долг», — оста­валась в течение всей литературной деятельности Ткачева органически чуждой ему. Ткачев гораздо больше чувство­вал себя кредитором имущих классов, чем должником обез­доленных. В силу этого «Исторические письма» не могли произвести на него того впечатления, какое они произвели на народническую молодежь.

II

Неподготовленность Лаврова к руководству революцион­ным (118) журналом и его полнейшее незнакомство с революционной средой обнаружились с первого шага. В этом от­ношении чрезвычайно показательна история составления им программы будущего журнала. Мы не имеем возможности останавливаться на ней и ограничимся лишь напоминанием, что Лаврову пришлось составлять программу три раза, при­чем все эти три программы весьма существенно отличались одна от другой, вызывая недоумение, какой же из них при­держивается их автор, каковы же собственно его обществен­но-политические взгляды. Не поняв первоначально по его собственному признанию[22], из каких кругов исходит полу­ченное им приглашение основать журнал, Лавров на пер­вых порах написал программу чисто конституционную, построенную в расчете на использование различных легаль­ных возможностей. Революционеры с удивлением читали в этой программе рассуждения о том, какую пользу могут принести народу хорошо подготовленный прокурор, судеб­ный следователь и т.д. Не даром в это время Лавров соби­рался в своем будущем журнале вести борьбу против ба­кунистов, чтобы спасти русскую молодежь от их губительного влияния. «Вы, — говорил он М.П. Сажину, — пропове­дуете ей революцию в то время, когда она должна еще ра­ботать научно и учиться. С вами будет борьба не на живот, а на смерть»[23].

Однако Лаврову разъяснили, от кого исходит получен­ное им предложение, и втолковали, что программу нужно строить в расчете на сотрудничество, а не на борьбу с ба­кунистами. Тогда Лавров написал вторую программу, но она, как и первая, не удовлетворила бакунистов. Считая Лаврова не за революционера, а за «философа», бакунисты отказались иметь с ним дело. Пои личном же свидании с Лавровым Бакунин ему заявил: «Удивляюсь, П.Л., эластич­ности вашего ума, способного в продолжение двух недель дать две программы; признаюсь, я не способен на такую гимнастику ума»[24].

Потеряв надежду на сотрудничество с бакунистами, Лав­ров составил третью программу, которая и была напечата­на в первой книге журнала «Вперед!».

Как эта программа, так и содержание журнала, вызвали почти всеобщее разочарование в революционных кругах, в том числе и среди чайковцев, являвшихся, как сказано выше, инициаторами журнала. (119)

«Направления журнала «Вперед!» наш кружок не одоб­рял, — говорит П.А. Кропоткин. — Первый номер журнала «Вперед!»... глубоко разочаровал нас, за исключением весь­ма немногих»[25].

Другой человек, Л.Э. Шишко, пишет: «Первая книж­ка «Вперед!», появившаяся в конце 1873 г., невполне отве­тила господствовавшему настроению кружка»[26].

То же самое говорит М.Ф. Фроленко о московском кружке чайковцев. «Мы были чайковцы и, как таковые, считались лавристами, а между тем «Вперед!» между нами не пользовался большим значением, и мы с большим вни­манием прислушивались к бакунинским мыслям»[27].

Дело дошло до того, что Н.В. Чайковский нашел необ­ходимым обратиться к Лаврову с особым письмом, в кото­ром энергично протестовал против помещенной в первой книжке статьи самого Лаврова «Знание и революция»[28].

Таким образом сами чайковцы убедились в том, насколь­ко неудачен был выбор ими редактора журнала. Это прямо заявил Лаврову С.М. Кравчинский, который, констатируя, что лишь незначительная часть революционной молодежи удовлетворилась журналом, объяснял это отсутствием у его редактора «революционного инстинкта»[29].

Непопулярности журнала способствовали и чисто отвле­ченная и тяжелая форма его статей. Недаром Тун говорил, что прочитывать книжки «Вперед!» до конца могли только те революционеры, «которые, живя зиму в захолустьях, не имели никакой другой книги», а М.Е. Салтыков, ознако­мившись с лавровским журналом, с раздражением воскли­цал: «Ужасно бездарный журнал!»[30]. (120)

Все это, вместе взятое, приводило к тому, что популяр­ность Лаврова в революционных кругах быстро падала. Если было время, когда идеи Лаврова в своем влиянии на молодежь соперничали с идеями Бакунина, когда почти вся революционная среда делилась на две основные фрак­ции бакунистов и лавристов, — за пределами которых оста­вались лишь более мелкие и маловлиятельные революционные группировки, то это время быстро прошло. Уже осенью 1873 г. ясно обнаружилось падение авторитета Лав­рова и его идей. Один из участников процесса 193-х, го­воря о 1873/74 учебном годе, пишет: «На сходках, по крайней мере, тех, на которых я присутствовал, бакунисты были в громадном большинстве. Лавристов (сторонников «Вперед!») можно было пересчитать по пальцам. Помню, что их можно было узнать даже по наружному виду: они были одеты с большим изяществом, лучше вымыты, лучше причесаны, говорили гладко, руки у них были белые»[31].

Все изложенное выше позволяет установить ряд суще­ственно важных положений для правильного понимания отношений между Лавровым и Ткачевым и истории их раз­рыва.

Прежде всего приходится усиленно подчеркнуть, что до 1873 г. Лавров был почти совершенно чужд революцион­ному движению. Его умственные интересы находились со­вершенно в иной плоскости. В связи с этим Лавров не толь­ко не имел и не стремился иметь, а иногда и прямо избе­гал каких-либо связей с революционной средой. Полити­ческие убеждения его не отличались определенностью. Он не был ни революционером, ни либералом в точном смысле этих слов. По свойству своей натуры он был человеком, предпочитающим примирять крайности и сглаживать раз­ногласия, а это на практике приводило его в положение полной изолированности. Отстав от одних, он не спешил пристать к другим и вследствие этого иногда попадал в неудобные положения между двумя борющимися друг с другом сторонами.

Все это приводило к тому, что его современники из ре­волюционного лагеря не только не видели в Лаврове союз­ника, но, считая его за типичного «философа» и «профес­сора», относились к нему как к человеку, чуждому их делу. Некоторые же из них шли дальше: учитывая неясную по­зицию Лаврова в 60-е годы, его полемику с представите­лями левого крыла общественной мысли того времени, его борьбу против материализма, который являлся для людей (121) того времени не только философской системой, обязатель­ной для каждого «радикала», но и боевым оружием в борь­бе с устоями старого мира, — учитывая все это, они готовы были отбросить Лаврова в лагерь реакции.

Оторванный от революционной среды, психологически чуждый ей, незнакомый с ее положением, запросами и ин­тересами, Лавров был совершенно неподготовлен к тому делу, которое принял на себя. Более неподходящего редак­тора социально-революционного журнала трудно было бы найти. Это было заранее совершенно ясно многим револю­ционным деятелям того времени, и это вполне подтверди­лось как тремя различными программами, которые Лавров почти одновременно изготовил для будущего журнала, так и содержанием первой книжки «Вперед!».

Принявшая социологические концепции Лаврова и в осо­бенности этическую сторону его миросозерцания (идею о «долге» народу), революционная молодежь в политичес­ком отношении быстро высвободилась из-под влияния Лав­рова. «Вперед!» как единственный в свое время револю­ционный журнал читался и распространялся революционе­рами, но не был для них идейным руководителем в их прак­тической революционной деятельности. Таким образом цель, которую ставили себе революционные кружки, осно­вывая «Вперед!», оказалась недостигнутой и притом, главным образом, вследствие неудачного выбора редактора.

Все это привело к тому, что у Ткачева, еще до встречи его с редактором «Вперед!» в Цюрихе, сложилось вполне определенное и прочное мнение как о нем самом, так и о редактируемом им журнале. Мы уже говорили, что это мне­ние было резко отрицательным. Да иначе и быть не могло.

Ткачев, в качестве революционного деятеля, был полной противоположностью Лаврову. Если для Лаврова на пер­вом месте стояла наука, то Ткачев был весь во власти ре­волюции. По своим духовным устремлениям, по складу своего характера, по своим умственным интересам Ткачев был революционером в полном смысле этого слова. Благо революции было для него высшим законом. Ко всем окру­жавшим его лицам и отношениям он подходил с одной меркой, с одним вопросом, — с вопросом о возможности использовать их в целях революции. Что бы он ни делал, мысль о революции не покидала его ни на минуту. Он мно­го и усердно занимается наукой, он оставил после себя ряд литературно-критических статей, но, делая все это, он не забывает, что наряду с наукой и искусством есть еще одна — высшая ценность. Эта ценность — революция, и этой цен­ности должны быть подчинены все другие. Для Ткачева и (122) наука и искусство никогда не были самоцелью; он смотрел на них с точки зрения той пользы, которую они могут при­нести делу революции, и отдавался им лишь в той мере, в какой был свободен от основного своего призвания — слу­жения делу революции.

Компромиссов Ткачев не знал и не признавал. «Золотую се­редину» ненавидел всей душою. Союзником в общем деле считал лишь того, кто стоял в одном ряду с ним, кто рука об-руку с ним готов был итти на общего врага. Тот, кто не становился безоговорочно на сторону революции, тот, как бы он ни отгораживался от контрреволюции, в глазах Тка­чева был союзником реакции. Человек, ухитрившийся в те­чение одного года написать три различные политические программы, не мог вызвать в Ткачеве ни уважения, ни по­литического доверия. Соглашаясь бежать из России для то­го, чтобы принять участие в редактируемом Лавровым жур­нале, Ткачев был далек от того, чтобы принять на себя обязательство безропотно подчиниться руководительству Лаврова. В его глазах его сотрудничество в чуждом ему по направлению журнале Лаврова могло искупаться исключи­тельно надеждой на то, что ему удастся изменить направле­ние этого журнала. Если программа «Вперед!» возбуждала негодование в большинстве русских революционеров того времени, то в Ткачеве она должна была возбуждать еще большее: дело в том, что в ней были пункты, направленные специально против того течения русской революционной мысли, сторонником и идейным вождем которого был Тка­чев. Однако об этом нам придется говорить подробно ниже.

Итак, Ткачев приехал в Цюрих с задней мыслью, с зара­нее приготовленным против Лаврова камнем за пазухой. Вскоре после его приезда вышел в свет № 2 «Вперед!». Со­держание этого номера было таково, что должно было еще более укрепить в Ткачеве убеждение в необходимости ре­организовать журнал, а для этого в первую очередь ограни­чить редакторские права Лаврова.

Дело в том, что во втором номере «Вперед!» была напе­чатана статья «Революционеры из привилегированной сре­ды», содержание которой не только шло вразрез с завет­нейшими убеждениями Ткачева, но и оскорбляло всю рус­скую эмиграцию того времени. Автор статьи не пожалел ярких красок, рисуя революционные кружки и группы. В громадном большинстве люди, называющие себя револю­ционерами, не имеют, по мнению автора этой статьи, ниче­го общего с революцией. Это поверхностные, легкомыслен­ные люди, всегда готовые изменить свои убеждения, (123) неспособные на практическую работу, отличающиеся громадным самомнением и таким же невежеством, кокетничающие своим радикализмом, заимствовавшие свою «революционную» мудрость из двадцатых рук, на ходу поймавшие ходячие фразы и повторяющие их, не вникая в их смысл. Все это происходило потому, что, вопреки распространенному мне­нию, русская интеллигенция не только не отличается любовью к народу и преданностью революциионному делу, а напротив — по своему положению в обществе прямо заинте­ресована не в ниспровержении, а в сохранении существую­щего строя. Для того чтобы стать действительно полезны­ми работниками революции, выходцы из привилегированнной среды должны переродиться, перевоспитать себя ум­ственно и нравственно и лишь после этого браться за рево­люционную деятельность.

Легко себе представить, какой взрыв негодования должна была вызвать среди эмиграции эта статья. Если верить од­ному из эмигрантов того времени, ставшему впоследствии ренегатом, Дьякову-Незлобину, — а не верить ему в дан­ном случае нет никаких оснований, — некоторые из эми­грантов доходили до того, что обвиняли «стародума» Лав­рова в сотрудничестве с III отделением и предавали книжку «Вперед!» сожжению[32].

Дата добавления: 2015-10-24