Глава тридцатая. Самое, быть может, трудное для лазутчика в тылу врага – это двойной счет на каждом

Самое, быть может, трудное для лазутчика в тылу врага – это двойной счет на каждом шагу: «Так поступил бы я, а так должен поступить человек, в образе которого я живу; так сказал бы я, но так не скажет человек с моей легендой…» Этот самоконтроль никогда не покидал Петра Тимофеевича Фролова.

Жизнь его в Крыму была сверх меры насыщена будничным бытом, как унылое зудение мухи в осенней паутине. Поиски и аренда складских помещений, заботы об их ремонте, наем сотрудников… Бог знает, о чем только не приходилось ему заботиться!

В это утро его ждал генерал Вильчевский. Он держался с Фроловым менее официально, без настороженности. После взаимных приветствий Вильчевский предупредил, что с оформлением деловых отношений придется немного подождать.

– Назревают важные события. – Тон у генерала был доверительный. – Мы буквально с ног сбиваемся! Но это ненадолго – горячая пора минет, и мы быстренько все оформим.

За этими намеками и недомолвками скрывалось, конечно, что-то действительно важное, но Фролов сделал вид, что его нисколько не интересуют штабные тайны. Тем более что он уже догадывался: «назревающие события» – это наступление… А вот когда и где конкретно оно начнется – выяснить необходимо. И передать своим. Значит, наступила пора связываться с севастопольскими помощниками. Была у него еще и явка в Симферополе: требовалось, не откладывая, проверить, сохранилась она или нет…

Вильчевский по-своему понял затянувшееся молчание.

– Пусть вас эта задержка не тревожит! Можете в любой час побывать в порту. Осмотрите суда и землечерпательные караваны. Вас встретят и покажут все, что вас будет интересовать.

– Я понимаю, такие дела в один день не решаются, – примирительным тоном проговорил Фролов. – Однако же и задержка нежелательна.

– Конечно, конечно. – Вильчевский откинулся на спинку кресла. – Обещаю вам, все решится без проволочки.

– Заранее благодарен, – суховато отозвался Фролов. – Все упомянутые мной условия остаются в силе. – И, не давая Вильчевскому возможности ответить, продолжил уже без прежней сухости: – Пока же я думаю заняться другими делами. Прошу вас посодействовать в поездке в Симферополь. Рассчитываем открыть там филиал. Основная же российская контора нашего дома пока будет располагаться здесь, в Севастополе.

– И правильно! Поближе к штабам! Поскольку в эти смутные дни только с их помощью и можно решать дела, – одобрил мысли Фролова генерал Вильчевский. – Пропуск в Симферополь вам выпишут в любой удобный для вас день, я распоряжусь.

– Благодарю вас, – наклонил голову Фролов. – Вы становитесь добрым гением нашего дома.

– Стараюсь. И чем же ваш банкирский дом будет заниматься в Симферополе, если не секрет? – оживился Вильчевский. – В Симферополе флота нет. Значит ли это, что в круг торговых интересов вашей фирмы входит не только закупка судов?

– Совершенно верно. Если, конечно, дело масштабное.

Помолчали. Затем Вильчевский осторожно спросил:

– Ну а если бы вам предложили контракт на вывоз пшеницы?

– Пшеницы? – с оттенком удивления переспросил Фролов. – Откуда же ей взяться сейчас в Крыму? Возможно, какой-то мизер и наберется, но…

Вильчевский рассеял его сомнения:

– Излишки пшеницы составят семь-восемь миллионов пудов!

– Вот как?! – Фролов смотрел на генерала озадаченно. – Но, простите меня за этот вопрос, откуда?

– Будет пшеница! – с той же значительностью повторил Вильчевский. – Будет, и в скором времени.

– Если позволите высказать предположение… – прищурившись, неспешно проговорил Фролов. И тут же – быстро, не оставляя генералу времени на раздумья, спросил: – Хлебные запасы Северной Таврии, так?

Генерал предостерегающе посмотрел на него.

– Да ведь это, Павел Антонович, не секрет, – продолжал Фролов, – другого пути из Крыма в Совдепию, как через Северную Таврию, у армии просто нет… Однако вы, извините великодушно, предлагаете сейчас нам мифический хлеб. А нас интересует реальный.

– Будет! – еще раз твердо сказал Вильчевский. – И давайте, Василий Борисович, условимся на будущее: я всегда отвечаю за свои слова!

– Понял, Павел Антонович, – улыбнулся Фролов. – В конце концов, нас меньше всего интересует военная сторона дела: была бы обещанная вами пшеница!

Он встал. Рукопожатие его было крепким и надежным. Когда Фролов вышел, противоречивые чувства испытал генерал Вильчевский: с одной стороны, напористость совладельца банкирского дома, его властная манера не выпускать из своих рук нить разговора смущали генерала, но с другой… С другой стороны, эта уверенность и широкая смелость впечатляли, вызывали к нему еще большее доверие.

Узнав от дежурного, что о нем уже дважды осведомлялся полковник Татищев, капитан Селезнев, не заходя к себе, направился к начальнику контрразведки.

Князь встретил его как обычно: ответив на приветствие, кивком головы указал на стул… Лицо Татищева было, по обыкновению, спокойным, но это не обмануло капитана: он умел разбираться в настроениях людей, а уж в настроении прямых своих начальников – тем более.

– Вы можете реабилитировать себя за константинопольскую неудачу с Сергеевым, – с места в карьер начал Татищев. – В Севастополе находится некто Федотов, гость из Константинополя… Не доводилось встречаться с ним, когда были там?

– Нет, – сказал Селезнев. – В Константинополе к господину Федотову было нелегко подступиться. Представитель банкирского дома «Борис Жданов и К°» предпочитает высшее общество – как армейское, так и цивильное. Его старший брат Лев Борисович Федотов являлся поставщиком двора его императорского величества. Видимо, отсюда и высокомерие Федотова-младшего. Правда, старший брат был расстрелян красными за участие в работе Киевского национального центра.

– Припоминаю… – кивнул Татищев. – Каким же образом уцелел тогда Федотов-младший?

– К тому времени он уже был за границей. Но в Национальный центр, как мне известно, оба брата вложили немалые средства. Знаю также, что Федотов-младший и его банкирский дом пользуются доверием в деловых кругах.

– Достаточно исчерпывающая информация… – Татищев усмехнулся. – А известно ли вам, что господин Федотов располагает тем самым документом с резолюцией Врангеля, который вы пытались найти в Константинополе? Есть сведения, что Федотов привез этот документ с собой.

«Опять документ! Еще бы! – подумал капитан. Да за него можно сейчас получить генеральские погоны: барон умеет быть благодарным. А реабилитация, дражайший Александр Августович, не столько мне нужна, сколько вам!»

Но что бы ни думал капитан, на лице его, припухшем и будто сонном, ничего не отразилось. Коротко, по-солдатски, сказал:

– Попытаюсь достать, господин полковник!

– И что же вы собрались сделать? – спросил Татищев.

Селезнев пожал плечами:

– Если этот коммерсант привез с собой из Константинополя нужный нам документ, то завтра же он должен лежать у вас на столе. Разве не это вы имели в виду?

Татищев глубоко и как-то обреченно вздохнул, его глаза стали едва ли не страдальческими.

– Капитан, голубчик, – морщась, как от боли, сказал Татищев, – дело это требует чрезвычайной тонкости. Я бы сказал – деликатности! Не вам объяснять, как нужен нам этот документ, но… У Федотова не должно быть даже малейшего повода кивать на нас с вами! Сами знаете – не та это фигура!

– Хорошо, Александр Августович, – сказал Селезнев, – все будет исполнено надлежащим образом.

– Надеюсь, капитан. Очень надеюсь! – ответил Татищев. Помедлив немного, добавил: – Лучше бы это сделать чужими руками – руками людей, не имеющих к нам касательства.

– Придумаем что-нибудь… – сказал Селезнев. Перед его мысленным взором предстал граф Юзеф Красовский, международный аферист. Они познакомились в Константинополе: капитан надеялся, что этот человек окажет ему некоторые услуги в деле Сергеева. Но тогда Сергеев исчез. Недавно Селезневу доложили, что Красовский прибыл в Севастополь…

Селезнев уже твердо, как о решенном, сказал:

– Я все понял, Александр Августович. Нужный человек у меня на примете есть.

– Я должен увидеть его.

– Вы мне не доверяете, Александр Августович?

– Нет, почему же. Доверяю. Вполне. И все же…

Татищев встал, давая понять, что разговор окончен. Из кабинета начальника контрразведки капитан Селезнев вышел преисполненный негодования. Старая история: полковник большой охотник таскать из огня каштаны чужими руками! В случае удачи все заслуги – его. А если неудача…

Не в лучшем настроении пребывал сейчас и полковник Татищев. Он ценил Селезнева, хотя и считал его несколько прямолинейным, не способным к глубокому анализу. На сей же раз капитан понял, кажется, больше, чем следовало бы.

Но ох как нужен Татищеву документ с резолюцией Врангеля!.. Именно сейчас, когда полковник, вопреки внешнему своему спокойствию, жил как на вулкане. Его морозом по коже продирало, когда он думал о штабс-капитане Гордееве и обо всем остальном, что связывалось с этим именем. Нет, он, Татищев, не участвовал в затеянном Хаджет Лаше деле. Он умыл руки, передав его капитану Селезневу. Но он знал о нем. Знал!

Прошли мыслимые и немыслимые сроки, а сведений из Петрограда не поступало. Никаких! Пропал штабс-капитан Гордеев. Бесследно сгинул подпоручик Уваров. Если они не дошли до цели, погибли – полбеды. Если Уварова схватили чекисты – тоже еще не беда: это посланец барона Врангеля, его выбор, и, в конце концов, не полковнику Татищеву отвечать за непредсказуемые действия подпоручика в стане красных. Но вот если в Чека попал Гордеев, если, спасая свою шкуру, разоткровенничается там…

Врангель крут. Мало кто знает, как он бывает крут в гневе. Потому-то и необходимы именно сейчас весомые доказательства полнейшей преданности. Таким доказательством, по мнению князя, мог быть документ с резолюцией Врангеля. Татищев многое отдал бы за возможность заполучить его!

Из казино, расположенного на Малой Морской, граф Красовский возвращался в гостиницу на извозчике. Он уже подъезжал к освещенному яркими огнями «Кисту», когда на подножки пролетки вскочили двое в штатском.

– Тихо! – сказал один из них. – Контрразведка!

– Но позвольте! – запротестовал Красовский. – Перед вами, господа, иностранный подданный! Это же международный скандал!..

– Скандал случится, если вы не успокоитесь. Но вряд ли это в ваших интересах, Красовский!

– Я вынужден подчиниться насилию, – сказал граф. На всякий случай – тихо, едва слышно.

Через несколько минут экипаж остановился возле здания контрразведки. Красовского провели мимо неподвижных часовых, мимо офицеров внутренней охраны с их быстрыми, ощупывающими взглядами, дали почувствовать мрачноватую таинственность полутемных коридоров и втолкнули в комнату с зарешеченными окнами.

Сидеть в заключении Красовскому пришлось недолго. Часа через два его ввели в кабинет начальника контрразведки полковника Татищева. Татищев задумчиво стоял возле одной из картин, украшавших стены кабинета.

Полковник терпеть не мог подделок: на стенах его кабинета висели полотна известных художников, это были только подлинники. Да еще какие! Искусствовед, заглянув сюда, изумился бы: ведь эти полотна значились совсем за другими коллекционерами. Но, во-первых, искусствоведы отнюдь не рвались в кабинет начальника севастопольской контрразведки, а во-вторых, если и заносила их сюда судьба, то по вопросам, с живописью никак не связанным. И вообще, здесь нужно было не задавать вопросы, а отвечать на них!

– Граф, как вы понимаете вот этот сюжет? – спросил Татищев.

Красовский прошел через весь кабинет и посмотрел на полотно. На нем был изображен просветленный после покаяния грешник.

– Затрудняюсь ответить, господин полковник…

– Сюжет библейский и вечный, – назидательно проговорил Татищев, направляясь к столу. – Раскаяние всегда облегчает душу. Не правда ли? Садитесь… – Помолчав, он спросил: – Имя, отчество, фамилия? А также – род занятий, профессия?

– Не понял вас, господин полковник… Вы не знаете, кого арестовываете?

– Зачем, ну зачем так! – Рукой с бриллиантовым перстнем, блестевшим на пальце, Татищев вновь указал на картину. – Вы поймите: раскаяние не только облегчает душу, но может и смягчить участь грешника… Ну-с, как же прикажете величать вас: граф Красовский? барон Геркулеску? князь Юсупов-младший?..

– Это уже слишком, полковник!

– Молчите! Я еще не сказал, что хорошо осведомлен о ваших способностях! И потому спрашиваю: передо мной-то зачем играть? Меня ваши манеры, ваше умение носить фрак и прочие атрибуты сиятельной светлости не обманут. Те, кто послал вас сюда, видимо, не слишком хорошо меня знают.

– Меня никто не посылал, поверьте! – Красовский сидел совершенно поникший.

– Это надо еще доказать, – усмехнулся Татищев. – А пока отвечайте: кто вы?

– Мои документы…

– Они поддельные. Отличная работа!

По растерянному виду Красовского не трудно было догадаться, что готов он уже не только покаяться в своих многочисленных грехах, но и признать грехами даже редкие свои добродетели. Словом, недолго отстаивал Красовский графский титул. Этого Татищеву было мало: он теперь хотел увидеть истинное его лицо. Но это оказалось не просто.

Как мог этот человек назвать свои имя и фамилию, если переменил их за годы жизни десятки? Как мог определить род занятий и профессию, если все, чем занимался в сознательной жизни, оценивалось судьями едва ли не всех европейских столиц? Можно было бы, конечно, применить слова «аферист», «шулер», «вор-медвежатник», – но не слишком ли это грубо, если речь идет о работе высшего класса, о работе артиста? Такая вот печальная повесть…

Татищев слушал его задумчиво, но, пожалуй, беззлобно: получив от капитана Селезнева информацию об этом человеке, полковник знал, что Красовский говорит правду. На вопрос, с какой целью он приехал в Севастополь, Красовский ответил:

– По причине прозаической – поживиться. В городе, как в древнем Вавилоне, – столпотворение. У многих приличные деньги. В общем, созревшее для обильной жатвы поле. Но, господин полковник, будучи игроком по натуре, я знаю: во все игры можно играть, кроме одной – политики! Слишком велики ставки, без головы остаться можно. Это не моя игра!

– Как вы сказали? – Татищев засмеялся. – Созревшее для жатвы поле?

– Смею вас заверить, я не один так думаю.

– Догадываюсь! – Улыбка сбежала с лица полковника. – Но давайте продолжим разговор о вас. Вы знаете, что грозит вам по законам военного времени?

– В Крыму я не нарушал закона, господин полковник.

– Нам достаточно ваших липовых документов, чтобы упрятать вас в тюрьму! – Татищев полюбовался раздавленным «графом» и тоном пастыря, щедро отпускающего грехи, продолжал: – Впрочем, на это я готов закрыть глаза. И вообще, ваши уголовные похождения меня не интересуют. Тут дело в другом. Город забит приезжими. Среди них есть люди, нас интересующие. Вы вращаетесь среди этой публики. Вас знают как солидного, имеющего деньги и вес человека, вам и карты в руки! – улыбнулся Татищев. – Вы не знакомы с неким господином Федотовым?

– Видите ли, нас всего лишь представили друг другу – с господином Федотовым мы прибыли в Севастополь на одном пароходе. Но я достаточно о нем наслышан. Так что могу сказать: я мало знаком с господином Федотовым, но хорошо его знаю.

– И все? Не густо! – Татищев вновь улыбнулся. – Но это легко исправить. У меня к вам есть просьба… Или деловое предложение – понимайте на свой вкус. Постарайтесь как можно быстрее и как можно теснее сойтись с господином Федотовым. Нам хотелось бы знать о нем все. О подробностях другого нашего поручения вам расскажет капитан Селезнев. – Татищев позвонил, и тут же на пороге кабинета встал Селезнев. Татищев глазами указал Красовскому на него: – Вы, кажется, знакомы?

– Да, встречались, – подтвердил Красовский. И не без язвительности добавил: – Только в Константинополе капитан был в казачьей форме и в чине подъесаула. Пошли на повышение, капитан?

– В Константинополе вы тоже, помнится, были не графом Красовским, а бароном Геркулеску, – отпарировал Селезнев.

…Когда Красовский покинул здание на Соборной улице, ко многим его «профессиям» добавилась еще одна – осведомителя врангелевской контрразведки.

В давно не бритом, одетом в старые домотканые штаны и порванную рубаху человеке, наверное, самые близкие друзья не узнали бы Красильникова. Перемахнув через высокую каменную ограду, Семен Алексеевич оказался на территории старого, похожего на огромный разросшийся парк кладбища.

Чернели каменные кресты, холодно шелестели мертвыми листьями венки из жести. Над высоким куполом кладбищенской часовни вились голуби. Машинально читая надписи на памятниках, Красильников неторопливо шел по кладбищу. Было пустынно и тихо среди заросших травой могил и обветшалых надгробий. Но вдруг где-то совсем близко он услышал приглушенные сварливые голоса, словно бы дрались чайки.

«Что это?» – удивился Красильников.

Впереди он увидел склеп, выложенный из темно-серого камня, с массивной чугунной дверью, увенчанный мраморным ангелом, печально опустившим крылья. Вновь Красильников услышал хрипловатые, сорванные голоса, и теперь ему стало понятно, что доносились они из склепа.

Красильников, никогда не считавший себя трусом, почувствовал смущение – слишком необычными были эти кладбищенские голоса. И тут распахнулась чугунная дверь, к ограде выкатился грязный, оборванный клубок. Дрались два беспризорника. Один из них прижимал к своим лохмотьям баббитового ангелочка.

– Я сам его открутил! – кричал он. – Сам и загоню! А ты не лезь!

Красильников цыкнул на беспризорников, и они, позабыв о драке, поспешно убрались обратно в склеп.

«Детишки-то больше взрослых страдают… Чем кормятся! Баббит с памятников продают. Нынче товар дефицитный, – удаляясь от склепа, печально думал Красильников. – Вот и мои безотцовщиной растут… Поскорее бы кончалась война, детишками бы занялся. И не только своими…»

Он пересек пустырь, пошел по улице Салгирной, держась теневой стороны. Дома здесь были сплошь завешаны вывесками: «Ресторан «Лонжерон», «Вина подвалов Христофорова», «Мануфактура братьев Мазлумовых», «Бакалея Сушкова»…

За высоким кирпичным зданием синагоги – гостиница «Большая Московская». К ней подъезжали нарядные экипажи, пожилой генерал помогал сойти даме в пестром шелковом пальто и широкополой шляпе.

С Салгирной Красильников свернул на Фонтанную, подошел к дому с односкатной крышей. На калитке виднелась вывеска с нарисованным амбарным замком. Красильников взглянул на фасад дома с тремя окнами. Среднее, как и условлено было, закрыто ставнями. Красильников вздохнул с облегчением, поднялся на крыльцо, дернул ручку звонка. Послышались медленные пришаркивающие шаги, хрипловатый голос спросил:

– Кто там?

Красильников назвал пароль. Дверь открылась, и он вошел в полумрак – свет едва сочился из глубины тесного узкого коридора. Хозяин квартиры, высокий, сутуловатый и не очень молодой человек, покашливая, заложил засовом дверь.

– Проходите… Впрочем, давайте я вперед… Тут тесновато.

Вошли в комнату, освещенную висячей керосиновой лампой под абажуром. Хозяин квартиры только здесь внимательно вгляделся в давно не бритого, густо обросшего рыжеватой щетиной, исхудавшего гостя:

– Товарищ Красильников?.. Семен Алексеевич?.. Вы вернулись… оттуда? Или…

– Вот именно – «или». – Красильников устало опустился на стул, грустно усмехнулся: – Я, Кузьма Николаевич, шел к нашим, это так. А пришел… от белых. Иначе сказать, дезертировал из врангелевской армии. Самым натуральным образом!

– Да как же вас туда занесло?!

– То рассказ долгий, со многими белыми пятнами… – Красильников смущенно помялся. – Может, сначала покормите?

Ел он, впрочем, без жадности, аккуратно и в меру. Потом они пили настоянный на липовом цвете чай, и Кузьма Николаевич слушал длинное и горестное повествование Красильникова…

– Нет, документы, которыми вы меня снабдили, были куда как хороши! – говорил Семен Алексеевич. – Но вот какая ерунда в жизни случается… Останавливают меня под Джанкоем пятеро солдат: проверка! Я думал – патруль, что ж ссориться… А это дезертиры. Документы забрали, одежонку тоже: солдатскую взамен дали. Пришлось обрядиться – не в исподнем же щеголять! А тут и настоящий офицерский патруль. Разговор короткий: дезертир, мать-перемать, и такое прочее. Попытался я вырваться… Где там! Сунули меня в лагерь, откуда большей частью один выход – прямиком на тот свет. Пытался я товарищам в Севастополь передать весточку о себе, да, видно, не дошла… И вдруг – чудо в лагере небывалое! – берут меня, обмундировывают и – на фронт! С соответствующей бумагой, конечно: там с меня глаз не спускали… А все ж таки дождался своего часа – ушел! Обменял в первой же деревне казенное обмундирование на этот вот наряд и проложил курс на Симферополь, к вам…

Красильников говорил как бы посмеиваясь над собой, и только по тоскливому свету в его глазах можно было догадаться, как измучен, как переживает он.

– Надо же! – задумчиво пожал плечами Кузьма Николаевич. – От самого Перекопа!.. Вас же, наверное, искали. В таких случаях самое правильное – где-то поблизости на время укрыться, пересидеть… Хотя о чем я: вам и укрыться было негде!

– Почему же, – сказал Красильников, – Евпатория к Перекопу, чай, поближе. А у меня там как-никак семья…

С тех пор как Семен Алексеевич очутился в Крыму, в нем жило постоянное желание побывать в Евпатории и хоть издали, хоть в щелочку поглядеть на жену и на двух своих сыновей. Младший, поди, и не помнит его. Да только не мог он выкроить время для такой радости – дома побывать! Потому что долг и совесть звали его в другую сторону…

Отвлекая Красильникова от тяжелых раздумий, Кузьма Николаевич подошел к фотографиям, приколотым над старым комодом, осторожно тронул одну, где был изображен солдат с Георгиевским крестом на груди.

– Узнаете? Я. В японскую еще! В аккурат крест получил. Там проще было. – Он печально усмехнулся: – И не хотелось бы нашими новостями окончательно расстраивать, так ведь все равно узнаете… В севастопольском подполье – провалы. И у нас… Собрались члены подпольного горкома на окраине города, на Петровской балке. – Кузьма Николаевич встал, ударил кулаком по ладони. – И вдруг дом окружают – контрразведка! Никто не смог уйти. Потом кого повесили, кого расстреляли… Много молодых было, их особенно жалко. Жигалина, Шполянская – совсем девчонки.

– За все взыщем! – глухо сказал Красильников и долго молчал, осмысливая услышанное, потом заговорил о своем: – Дело такое, Кузьма Николаевич: мне в Севастополь надо! Без промедления. Поможете?

Вслед за хозяином Красильников прошел в каморку без окон, где остро пахло какими-то химикатами.

– Тут у вас никак лаборатория целая?

– Это называется – прачечная, – поправил Кузьма Николаевич. – Сейчас лампу зажгу…

Семилинейная лампа осветила столик, заставленный бессчетными пузырьками. Здесь же что-то плавало в блюдечках, лежали кисти, скальпели, увеличительное стекло, стоял утюг. От стены к стене была протянута бельевая веревка, на которой сушились бланки паспортов.

– Видите? – улыбнулся Кузьма Николаевич. – Любой документ сотворим, были бы старые бланки!

– Старые? – удивился Красильников.

– А новые почему-то только белогвардейцам достаются, – пошутил Кузьма Николаевич. – Так вот. Старые надписи мы с помощью химии смываем. Потом бланки крахмалим, гладим, сушим… Словом, все как в первоклассной прачечной. А в конце концов вот что получается!. – Он с гордостью щелкнул по одному из бланков на веревке. – Чист, хрустящ – словно только что из типографии. Сейчас выпишем вам паспорт. А заодно и предписание, что отправляетесь по делам службы в Севастополь. Само собой, придется и приодеть вас поприличнее…

На рассвете следующего дня Красильников прощался с Кузьмой Николаевичем… Не выдержав, пожаловался:

– И рвусь в Севастополь, и страх меня за сердце берет: найду ли кого из товарищей или один как перст останусь?

Старый подпольщик, задержав его руку в своих больших ладонях, со вздохом сказал:

– Я и сам об этом всю ночь думал… Так и быть, дам я тебе, товарищ Красильников, один адресок в Севастополе. Люди верные, испытанные…

Подбирая галстук к вечернему костюму, Фролов открыл дорожный кофр и… насторожился. После некоторого раздумья откинул крышку чемодана, прошелся по комнате комфортабельного люкса и вызвал горничную. Миловидная девушка, неслышно приоткрыв дверь, остановилась на пороге:

– Да, господин?..

Постоялец, обычно такой приветливый, сейчас был угрюм, молчаливо и пристально глядел на нее.

– Катя, у вас есть основания быть недовольной мною?

– Как можно… – смутилась девушка. – Ваша доброта…

– Она останется прежней, если вы ответите мне: кто был здесь в мое отсутствие?

– Никого. Я только навела в комнатах порядок.

– Вы наводили его и в моих чемоданах?

– Нет-нет! – испуганно отшатнулась горничная, и в глазах ее появились слезы. – У нас с этим строго…

– Катя, я не хочу вам зла, но… – Фролов, покачав головой, умолк, а когда заговорил вновь, голос его приобрел жесткость, – но если вы не ответите мне, я потребую объяснений у хозяина гостиницы… Ну?

По щекам горничной текли слезы, но она не отвечала.

– Вам велено молчать? – догадался Фролов. – Тогда я, спрошу иначе: молчать приказали люди, которые были здесь?

Прикусив губу, горничная быстро взглянула на него и так же быстро едва заметно кивнула.

– Спасибо, Катя, – сказал Фролов. В его руке появилась ассигнация. – Не беспокойтесь: о нашем разговоре не узнает никто! – Он опустил ассигнацию в карман туго накрахмаленного передника горничной. – Идите, Катя.

Фролов переложил из кармана снятого костюма в вечерний те мелкие вещицы, без которых не обходится человек даже в минуты отдыха: портмоне, часы, блокнот, визитные карточки… Уже подойдя к двери, он вдруг вернулся, вынул из внутреннего кармана смокинга небольшой пакет из плотной непромокаемой бумаги, положил его на дно кофра и прикрыл сорочками…

Был вечер. Стемнело, но знойная духота не спешила покинуть город: стены домов, раскаленные камни мостовой возвращали накопленное за день тепло. Выйдя из вестибюля, Фролов в нерешительности остановился: день выдался хлопотным, трудным, хотелось пройтись по свежему воздуху.

– Добрый вечер, господин Федотов! – поздоровался, останавливаясь рядом, худощавый, высокий человек с тонкими чертами лица. Заметив удивленный взгляд Фролова, доброжелательно улыбнулся. – Мы с вами вместе путешествовали на «Кирасоне». Позвольте напомнить – граф Красовский.

– Да-да! Простите, граф, что узнал не сразу… – Фролов учтиво поклонился. – И вы остановились здесь?

– Нет, в «Бристоле». Там тоже отличные номера и превосходная кухня. Но меньше толкотни, ибо лучшей гостиницей в городе считается все-таки «Кист». – Сделав паузу, он опять улыбнулся. – Вечерний моцион?

– Да, хотел немного прогуляться, а потом поужинать.

– Позвольте составить вам компанию?

– Буду рад, граф. Остается только выяснить, где мы решим сегодня ужинать: здесь, в «Кисте», или в вашем «Бристоле»?

– Вы не станете возражать, если я предложу третье место? В «Лиссабоне» сегодня подают лангусты.

Прогуливаясь, они медленно шли по городу. Красовский оказался человеком общительным и небезынтересным. Чувствовалось, что он повидал мир и людей.

В ресторане «Лиссабон» было светло и богато. Они выбрали затененный высокой пальмой угловой столик. Неподалеку виднелись прикрытые бархатными портьерами отдельные кабинеты. Вдали возвышалась эстрада. В зале сидели чопорные, сановного вида мужчины в визитках, раздобревшие спекулянты, бывшие фабриканты и помещики, офицеры – преимущественно старшие, ну и само собой – дамы в платьях с глубоким декольте и с зазывным блеском глаз, не совсем определенного возраста, но вполне определенного поведения…

Молчаливый лакей в черном фраке быстро накрыл стол, поклонился и как-то сразу, будто сквозь землю провалившись, исчез. Выпили за знакомство. Красовский хотел тут же снова налить, но Фролов попридержал его руку:

– Надеюсь, вы никуда не торопитесь, граф? – Он аккуратно разделил розовое мясо лангуста на кусочки и с наслаждением ел, говоря при этом: – Водка, это верно, возбуждает аппетит. Но, заметьте, отбивает вкус у пищи. А к еде, по моему убеждению, надо относиться со священным трепетом, целиком уходя в этот процесс, – только тогда придет истинное наслаждение. – Он произнес это с едва уловимым оттенком иронии. – Так, по крайней мере, некогда учил меня мой добрый старший друг в одном из лучших ресторанов Парижа… С удовольствием вернулся бы туда, но – увы! – дела требуют моего присутствия здесь. А что, если не секрет, привело в Севастополь вас, граф?

– Как вам сказать… – Красовский наполнил рюмки. – Пожалуй, так: миссия.

– Даже? Даль, насколько я помню, трактует это слово так: посольство, посланник с чинами своими или же сообщество духовенства, посылаемое для обращения иноверцев. К духовному сословию вы не принадлежите… Значит, служите на дипломатическом поприще?

– Чувствуется, что вы заканчивали реальное, а не классическую, как я, гимназию, – улыбнулся Красовский. – У нас главное внимание уделялось гуманитарным наукам, а у вас – точным. У Даля есть еще и другое толкование слова «миссия»: подсыльный, заговорщик, тайно подосланный… – Красовский взял рюмку, повертел ее в руках. – Я к тому, что у слова «миссия» множество толкований, какое-то из них подходит мне, какое-то вам… Вот и давайте выпьем за успех наших миссий.

За разговором они не заметили, что на эстраду вышли оркестранты. По залу поплыли томные, меланхоличные звуки танго. Красовский склонился к Фролову:

– Скрипача видите? Пожилой, с седой шевелюрой. Московская знаменитость… Владелец ресторана вообще падок до знаменитостей: то у него Левашова танцует, то Вертинский поет…

Чуть позже, когда на эстраде появился высокий и какой-то нескладный куплетист в белом фраке, Красовский оживился:

– А это – чисто местная знаменитость. Прославился «Молитвой офицера». Не слышали? Эта песня родилась после новороссийской катастрофы – тогда казалось, что все кончено, и никто не знал, что будет завтра. Впрочем, держу пари, нашу знаменитость и сегодня без «Молитвы» не отпустят!

И действительно, едва артист допел фривольные куплеты и начал раскланиваться, кто-то крикнул:

– «Молитву»!

– «Молитву»! Просим «Молитву»!.. – подхватили на разные голоса в зале.

Оркестр негромко заиграл грустную, похожую на похоронную музыку. Куплетист, заламывая руки и глядя в потолок, скорбно запел:

Христос всеблагий, всесвятый бесконечно,Услыши молитву мою!..

В зале стало тихо. Фролов с удивлением обнаружил, что присутствующие не просто слушают – внимают. С отрешенными лицами, словно и не ресторан это, а церковь. В песне говорилось о страданиях русского офицера, которого не понял и не поддержал в тяжкую годину выпавших России испытаний народ:

Для нас он воздвиг погребальные дрогиИ грязью нас всех закидал…

Топорные, глупые слова, но офицеры страдальчески морщились, женщины плакали.

Фролов заметил, как из отдельного кабинета вышел и остановился моложавый генерал, сопровождаемый адъютантом. Лицо высокого, плечистого генерала было мертвенно-бледным.

Увидел его и куплетист – теперь он смотрел уже не в потолок, а на генерала и руки к нему протягивал, будто это сам Господь Бог, услышав стенания исполнителя, спустился с небес в пьяное застолье:

Тогда, пережив бесконечные муки,Мы знаменем светлым ХристаПротянем к союзникам доблестным рукиИ скажем: «Подайте во имя Христа!»

Песня кончилась. Несколько мгновений стояла тишина, потом зал взорвался аплодисментами. Когда аплодисменты утихли, генерал громко, будто на плацу, скомандовал:

– Господин актер, ко мне!

«Слащов!.. – прошелестело по залу. – Генерал Слащов!..» И опять наступила тишина, только теперь напряженная. Куплетист подбежал к Слащову, вытянулся.

– Почему не на фронте? – спокойно, чуть ли не равнодушно спросил генерал.

– Признан безбилетником… Но, как истинно русский человек и патриот, долг свой в меру сил и таланта выполняю…

Ничего не изменилось в лице Слащова, только ноздри хищного с горбинкой носа затрепетали.

– Выполняешь? Сволочь! Призывать офицеров милостыню просить ради Христа?! – Не глядя на адъютанта, через плечо бросил: – Взять его! Остричь, обмундировать, винтовку в руки – и в окопы! Немедля! – Посмотрел в зал, гневным, срывающимся голосом крикнул: – Стыдно! Всем!.. Отдельно господам офицерам говорю: стыдно! Сидите здесь, как быдло, и слушаете разную… – Он матерно выругался и пошел через зал к выходу.

Фролов и Красовский покинули ресторан поздно вечером. Красовский порывался проводить Фролова, но тот отказался. Они попрощались. Наслаждаясь прохладой, Фролов неторопливо шел к себе в гостиницу. Едва он скрылся за поворотом, как от ресторана торопливо отъехала пролетка. Она обогнала Фролова.

Как только Фролов повернул на узкую и темную Бульварную, на его пути встали трое. Мгновенно затолкали совладельца банкирского дома в туннель подворотни. Кто-то ударил его сзади по голове. С трудом удержавшись на ногах, Фролов попытался рвануться в сторону, но тут же холодное лезвие ножа коснулось горла.

– Поднимешь хай, порежу, шоб мне в жизни счастья не видать! – угрожающе прозвучал хриплый голос.

Три пары рук проворно вывернули его карманы. Бумажник, записная книжка, пачка визиток – все это перекочевало к налетчикам. Один из них заметил упавшую бумажку, поднял и ее.

Исчезли налетчики так же внезапно, как и появились. Фролов видел: выбежав из подворотни, они запрыгнули в поджидавшую их поодаль пролетку и умчались в темноту.

Он ощупал голову, крови на руках не было. В полутьме тускло блеснули на пальцах перстни… Оказалось, что и золотой брегет остался в жилетном кармане.

«Интересные налетчики! – подумал Фролов. – Но откуда им стало известно, что я буду возвращаться именно из «Лиссабона»? – Он вспомнил о Красовском и в сердцах подумал: – Ну, господин «миссионер»!.. Выходит, вас в классической гимназии не только гуманитарным наукам учили…»

Посмотрел на часы, опять – на перстни и… рассмеялся.

Утром, когда полковник Татищев приехал на службу, капитан Селезнев уже ждал его в приемной.

– Что-нибудь срочное? – добродушно полюбопытствовал Татищев, пропуская помощника в кабинет. – Или, упаси бог, неприятности?

– А это как посмотреть… – усмехнулся Селезнев.

– Интригующее начало! Итак?..

Капитан молча положил перед ним донесение, из которого следовало, что сотрудникам контрразведки не удалось обнаружить у Федотова сергеевского документа.

– Кто конкретно принимал участие в операции? – спросил Татищев.

– В гостинице был я. – Селезнев замолчал, полагая, что этим все сказано.

– Не сомневаюсь в вашем профессионализме, – нахмурился Татищев, – но все-таки вы уверены, что он не догадался о вашем визите?

– Александр Августович! – укоризненно посмотрел на него капитан. – Подобных обысков я провел на своем веку десятки! Какие-то незначительные следы, конечно, всегда остаются, но… Для того чтобы их заметить, Федотов должен обладать в нашем деле не меньшим опытом, чем ваш покорный слуга. А господин Федотов, как известно, ни в контрразведке, ни в жандармском корпусе не служил.

– Хорошо, – кивнул Татищев. – Достаточно ли тонко был обставлен вечерний налет?

– Старались! – Селезнев усмехнулся, – но все это оказалось ни к чему: документа, нужного нам, опять не было!

– Ваши выводы?

– Одно из двух, – тихо произнес капитан. – Или Федотов сумел перехитрить меня, во что не хотелось бы верить, или нет у него этого документа. Нет и никогда не было! Попросту говоря, господин Федотов блефует.

– Не думаю, – возразил Татищев. – Финансисты люди ушлые.

Должность, которую занял в Севастополе полковник Щукин, именовалась: заместитель начальника объединенной морской и сухопутной контрразведки. Не бог весть что для человека его знаний, умения и опыта. Но, вдоволь намаявшись в резерве ставки генерала Деникина, Щукин рад был этому назначению. Незамедлительно отбыв к новому месту службы, он, однако, испытал здесь скорее разочарование. Полковник Татищев встретил его корректно, держался приветливо и даже посетовал на несправедливую к Щукину судьбу. А в глазах его светилась усмешка. Казалось, Татищев через силу сдерживался, чтобы не спросить: как же угораздило тебя, родимый, проморгать рядом с собой красного лазутчика, как же дожил ты до такого конфуза?! Татищев предложил ему заняться большевистским подпольем – работой, за которую обычно отвечает простой начальник отдела. Даже кабинет, отведенный полковнику Щукину в просторном здании контрразведки, подчеркивал униженность его положения: крохотный, насквозь прокуренный, обставленный разномастной, исцарапанной мебелью. Все это раздражало, но Щукин, сжав зубы, терпел: понимал, что восстановить пошатнувшийся авторитет можно лишь делом. Он не сомневался: рано или поздно не только Татищев, но и другие, кто стоит над ним, вынуждены будут отдать ему должное.

Деятельность Щукин развернул бурную, и результаты ее не замедлили сказаться, хотя и здесь – уже как профессионал – полковник Татищев разочаровал его. Выявив почти одновременно две явочные квартиры подпольщиков, Щукин доложил об этом вместе со своими предложениями: установив за явками тщательное наблюдение, выйти на возможно больший круг подпольщиков. Татищев рассудил иначе: явки не откладывая разгромить, схваченных подпольщиков принудить к сотрудничеству и добиться таким образом конечного результата в сроки предельно сжатые. Поспешность неоправданная, если угодно – преступная, но переубедить Татищева не удалось. Щукин вынужден был исполнить приказ, и кончилось это тем, чего он так боялся: на разгромленных явках его добычей стали лишь пятеро убитых в перестрелке подпольщиков. Взбешенный Щукин дал себе слово впредь не торопиться с посвящением Татищева в начальные результаты своей работы и связанные с ними планы.

Беда только, что приходилось начинать сначала.

И тут ему повезло самым неожиданным образом! Один из тайных осведомителей контрразведки, некогда сам участвовавший в нелегальной деятельности марксистов дореволюционного Севастополя, сообщил, что встретил и опознал на улице человека, хорошо ему знакомого по прежним временам. Осведомитель, живущий на деньги контрразведки, знал свое дело, а потому, незаметно проследив давнего своего знакомца, выяснил адрес подозреваемого.

Его взяли поздним вечером на пустынной улице, когда он возвращался домой. Взяли мгновенно, тихо и привезли на одну из конспиративных квартир.

Полковник готовился к затяжной борьбе. Но все получилось иначе, на арестованного кричать не пришлось – сразу же и сломался. Выяснилось, правда, что подозреваемый, давным-давно со своим «марксистским» прошлым покончив, никакого отношения к севастопольскому подполью не имел и не имеет. Оставалось, кажется, дать ему пинок под зад и выгнать. Но Щукин поступил по-другому: пригрозив всеми карами, добился у арестованного согласия сотрудничать с контрразведкой.

Новый агент получил кличку Клим.

И вот первые весьма обнадеживающие результаты. Несколько донесений, лежащих на столе перед полковником, свидетельствовали, что ставка Щукина на Клима полностью оправдывает себя.

Теперь полковник не торопился делиться успехом с Татищевым: ждал, когда в его служебном сейфе соберутся все необходимые документы, для того чтобы раз и навсегда выкорчевать в Севастополе большевистскую заразу. В сейфе уже лежали бумаги, проливающие свет на события, связанные с угоном бронепоезда и нападением на Севастопольскую крепость.

Но – только не спешить. Не спешить! Это могло вспугнуть преступников и навлечь подозрение на Клима, способного на многое.

…Зазвонил телефон. Щукин взял трубку. Докладывал офицер-контрразведчик, прикомандированный к станции Бахчисарай: с поезда, идущего в Севастополь, снят подозрительный субъект, утверждающий, что он – подпоручик Уваров, выполняющий особое задание главкома. При задержанном обнаружены два пакета, в которых сокрыта государственная тайна. Отвечать на вопросы отказывается, требует, чтобы о нем немедленно доложили его высокопревосходительству генералу Врангелю.

– Я сейчас выезжаю!

Положив трубку на рычаг, Щукин какое-то время неподвижно сидел в кресле, уставившись в одну точку. Он был рад тому, что наивный и честный Микки вернулся живым и невредимым. Но как он смог избежать Чека? В чудеса Щукин не верил.

…Не мог знать полковник, что вести, с которыми спешил в Севастополь граф Уваров, впрямую касаются его.

Дата добавления: 2015-10-24