28 страница. В Биологическом институте на улице Пьера Кюри Вассер в последний раз просмотрел

В Биологическом институте на улице Пьера Кюри Вассер в последний раз просмотрел результаты сегодняшней работы. Вот уже месяц, как у него появилось ощущение, что он наконец достиг цели. Собранные данные значительно продвинули работу в нужном направлении. Он с самого начала предвидел, что причиной рака является не какой‑то вирус, что это заболевание самого вируса, изъян, возникающий тогда, когда организм перестает обеспечивать себе нормальные условия существования. Иначе говоря, вместо того чтобы стараться побороть вирус, надо, наоборот, лечить самый организм, определить, каковы те нормальные условия, которые обеспечат ему физиологическое сосуществование с вирусом. Мысли Вассера были до того сосредоточены на работе, что он спал не больше четырех часов в сутки и не ел, пока его не заставляли принимать пищу. Обедал в студенческих столовках, носил одежду, которую дарили приятели, и упорно отказывался работать на частных лиц. Вассер, в сущности, не был человеком бескорыстным, и сам это знал. Для него это был вопрос самолюбия, собственного достоинства. Современные биологические условия существования казались ему постыдно несправедливыми. Его представления о человеческом достоинстве были несовместимы с унизительным зрелищем вымирания миллионов людей, гибели во цвете лет из‑за простой ошибки в определении причины смертей. Он с этим боролся изо всех сил. Нет оснований довольствоваться теми физиологическими условиями, какими нас наградила природа каких‑нибудь пятьсот тысяч лет назад, говорил он. Недопустимо, чтобы через такой огромный промежуток времени человек в чем‑то главном оставался калекой. Вассер верил в прогресс и шел в авангарде борцов за него. Выйдя из института, он купил газету и стал искать там сообщение о человеке, который явно разделял его негодование и отказ капитулировать перед предписанными нам условиями жизни. Он был абсолютно согласен с этим бунтарем, которого обвиняют в человеконенавистничестве. Кто‑то позволил себе открыто восстать против пагубных условий современного существования; это глубоко трогало Вассера. Он хотел бы помочь этому человеку, но научные исследования требуют огромного терпения, – человечество нельзя преобразить ударом волшебной палочки в лаборатории, а Морель чересчур торопится. Нужно долготерпение, ряд открытий, исследования и обобщения, особенно в области физиологии мозга, три четверти которого пока не используются. Загадочные, предназначенные для выполнения каких‑то неведомых функций; их нужно наконец мобилизовать, заставить работать.

Будущее, вероятно, там, в этих еще не названных, потайных клетках. Он прочел сообщение о неизбежном аресте Мореля, но не поверил; этот человек наверняка окружен многочисленными сообщниками. Вассер сунул газету в карман и спокойно спустился в метро.

На долю Бютора выпало самое трудное испытание в его жизни. Хозяин оставил лошадь мирно пастись в миссии Белых Отцов в Нгуеле, где она вкушала заслуженный отдых, как вдруг францисканец явился туда в крайнем возбуждении и ярости, что сразу же непомерно увеличило его вес, быть может, потому, что он все время ерзал от нетерпения в седле. Лицо отца Фарга было растерянным, налилось кровью, и, как всегда, когда бывал взбудоражен, он пыхтел, сипел, вздыхал и потел, словно собирался вот‑вот предстать перед тем, кто, несмотря ни на что, не приминет задать ему кое‑какие вопросы. Он был не один. Позади ехали на мулах двое щупленьких нервных монахов, которых он оторвал от мирной молитвы; они следовали за ним, хоть и не без опаски, и вовсе не из‑за тех неприятных слов, которые утром выслушали в свой адрес от миссионера прокаженных.

– Вы ловко прятали коллаборационистов во время войны, – кричал Фарг, энергично подталкивая их к дверям миссии. – А теперь благоволите спрятать настоящего борца против нашей подлой жизни! Ладно, ладно, молчите, не вам меня учить катехизису. Пусть он гордец и богохульник, пусть лучше бы встал на колени и помолился, вместо того чтобы грозить кулаком. Но ведь виноват не он один. У него не хватило разбега. Такая тяжесть легла на сердце, что он не смог взять настоящего разбега, уж больно его давило. Потому и застрял на слонах. Но, может, хороший пинок под зад и поможет ему как следует разбежаться. А пока я не желаю, чтобы его пристрелили как бешеную собаку до того, как он поймет, к кому надо обращаться с петициями. Вот вы и будете прятать его в миссии, сколько потребуется, а я, уж поверьте, беру на себя разбег. Я его научу, как застревать в дороге, заклиниваться на слонах.

Мореля надо раскрутить, и я этим займусь. В таких делах я мастак, будьте спокойны.

– У миссии до сих пор не бывало неприятностей с властями, – несколько горделиво заметил младший из монахов.

– Нет, – с удовлетворением согласился Фарг, – но пора бы и заиметь.

Она не понимала, минутная ли это слабость, результат лихорадки и истощения, или нечто более глубокое, вдруг открывшаяся истина, но у нее больше не было сил и мужества бороться.

Порой ей хотелось только одного: чтобы Морель ее обнял, погладил по лицу, прижал к себе. Все остальное не существовало. Нет, Минна была уверена, что это лишь мимолетная усталость, жажда, вызванная физическим состоянием, простая потребность передохнуть. На суде она продолжала горячо отрицать чувство, которое ею владело, ведь они не желали понять, что она могла пойти туда по своей воле, что тоже способна во что‑то верить, что может выказывать упорство и преданность, защищая жизненное пространство, где должно найтись место даже слонам. Подобная идея вызывала у них только смех, и даже суровый, угрюмый председатель в пенсне и тот лукаво улыбался. Несмотря на пергаментную кожу, он все же походил еще на мужчину, знающего женщин и даже девушек, а главное, те побуждения, – всегда одни и те же, которые ими руководят.

– Ну хорошо, скажите нам правду… – Сначала вы изображали дело так, будто, когда приехали к нему – между прочим, с оружием и боеприпасами, – у вас была только одна задача: убедить его сдаться властям. Теперь признаете сами, что остались с ним, чтобы помогать ему в террористической деятельности. Если вы лгали нам раньше, признайтесь хотя бы теперь, суд вам зачтет…

– Я не лгала. В Форт‑Лами все говорили, что он ненавидит людей, что это человек отчаявшийся, мизантроп… Я в это поверила. Поверила, что он очень несчастен… Очень…

Очень одинок… И что, может быть, смогу…

– Изменить его взгляды?

– Да.

– Вы были в него влюблены?

– Не в том дело… При чем тут…

– Он вам был… ну, скажем, очень симпатичен?

– Да.

– Потом вы уже не пытались изменить его взгляды?

– То, что о нем говорили, не правда. Он не такой…

– Не такой?

– Он не отчаялся. И вовсе не ненавидел людей… Наоборот, он в них верил, он любит смеяться, веселый… Любит жизнь и природу, и…

– И как видно, слонов?

Она промолчала, но легкая улыбка была яснее всяких слов.

– И вы просто остались с ним?

Минна будто и не слышала вопроса. Ее взгляд и улыбка были обращены куда‑то вдаль.

Но потом она быстро заговорила:

– Он не отчаивался, даже после провала конференции. Тут же сказал, что ничего, будет другая и там примут необходимые меры. Но надо и дальше протестовать, потому что сами собой такие вещи не делаются, надо драться, ведь повсюду царит инерция, а главное, потому, что в людей надо вселять бодрость, стараться все им объяснить. Вот почему для него было так важно продолжать борьбу; он хотел показать, что победить возможно, хотел пробудить людей, помешать им верить в самое худшее, в то, что все равно ничего не поделаешь, – ведь нельзя позволить, чтобы тебя лишили мужества…

В это время в зале произошел небольшой эпизод: Хаас, специально прибывший по такому случаю из своих тростниковых зарослей в Чаде, до того обрадовался известию, что Морель и не думает отказываться от защиты слонов, а, наоборот, решил до конца за них бороться, что поднялся на ноги и принялся изо всех сил колотить правым кулаком по левой ладони и кричать «браво!» – его тут же вывели из зала. (За восемь дней до этого Хаасу, тем не менее, удалось поймать троих слонят для зоопарка в Тадензее.) Сидевшему у дверей водителю грузовика Сандро никак не верилось, что это та самая девушка, с которой он спал полтора года назад.

Его это злило и слегка унижало в собственных глазах, хотя он и не понимал почему. У него возникло нелепое ощущение, будто он чего‑то недобрал. И еще более неприятно от того, что он специально разоделся, – ведь все знали, что он с ней спал – ожидал, что на него будут смотреть, однако за все время суда никто не обратил на Сандро никакого внимания, и ему вдруг показалось, будто он никогда и не жил на свете.

– Значит, вы изменили свои намерения и решили ему помогать?

– Да чем же я могла ему помочь? Наоборот, была для него обузой… Камнем на шее…

Я просто хотела остаться с ним до конца.

– Вы знали, что его с минуты на минуту могут арестовать?

– Да… Нам сказали в Голе, что по той же дороге идет военный отряд, вышел с земель уле и движется нам навстречу.

– И тем не менее вы последовали за ним?

– Да.

– Вы были в него влюблены?

– Какое это имеет значение?

– Вы были его любовницей?

– Я же вам говорю, это не имеет никакого значения! – воскликнула Минна.

– Словом, вы были ему преданы… душой и телом?

– Да.

Председатель выдержал небольшую паузу.

– Верно ли то, что сообщают газеты, будто вы намерены после конца процесса, – как они выражаются… выйти замуж за майора Форсайта?

Форсайт приподнял голову.

– Да.

– Даже при том, что питаете к Морелю… такую глубокую привязанность, что, не колеблясь, остались с ним, несмотря на неизбежный арест?

– Да.

Филдс отлично понимал, к чему ведет почтенный судейский, на какой ноте он намерен кончить допрос. Судья с самого начала пытался создать вокруг этого дела определенную атмосферу. Показать, что на скамье подсудимых нигилисты, анархисты, лишенные определенной цели, беспринципная, аморальная, ни во что не верящая шайка, что такие девки, как эта, всегда примазываются к бандитам, спят то с одним, то с другим, переходя по мере надобности и обстоятельств от вожака к помощникам. Филдс и сам поначалу едва не впал в подобную ошибку: поэтому ему трудно было возмущаться. Тем не менее он испытывал безумное желание встать и дать по морде этому праведному судье. В обычных обстоятельствах он удовольствовался бы тем, что сделал бы с того снимок. Но так как аппарата при нем не было, защищаться было очень трудно.

– Это вам кажется совершенно естественным?

Она поглядела на судью с некоторым любопытством, задумалась, а потом добродушно сказала, словно желая вывести человека из затруднительного положения:

– У нас с майором Форсайтом… совместные воспоминания.

Она, вероятно, хотела сказать «общие воспоминания».

– Воспоминания – это очень важно… и мы будем вместе продолжать… Мы обещали месье Морелю, что непременно будем продолжать…

Она замолчала.

– Защищать слонов? – язвительно осведомился председатель.

…Она снова увидела то выражение лица – слегка самодовольное, которое у него иногда бывало: он прочно стоял на коротковатых ногах, с хитрым видом свертывая сигарету, – эта поза часто вызывала у людей раздражение. Казалось, она слышит его голос:

– Видишь ли, нас ведь даже в школах этому учили… есть животные, которых зовут «друзьями человека»… их надо защищать… даже необходимо. Друзья человека… Во всех учебниках зоологии про них написано… По крайней мере так было в мое время. И очень хорошо сказано…

Публика удивлялась, чему она улыбается.

– Что же! – сказал председатель. – Мне не полагается предвосхищать решение, которое вынесет суд, но я надеюсь, что на какое‑то время вы лишитесь возможности нарушать общественный порядок…

Больше всего Минне, вероятно, помогала держаться и продолжать путь, особенно когда ветки деревьев начинали кружиться над головой и ей приходилось зажмуриваться, чтобы преодолеть дурноту, боязнь не понравиться Морелю, показаться не такой, какой была в его глазах. Всякий раз, когда он с беспокойством расспрашивал ее, а их лошади мерно шли бок о бок к горам, у нее хватало мужества отвечать с показной веселостью.

– Как дела?

– Не беспокойтесь обо мне, месье Морель… Я ведь немка, крепкая… крестьянских кровей…

– Через два часа доберемся до гор. В этой местности есть парочка пещер, в которых можно в случае чего укрыться… Очевидно, лекарств там нет… да и ничего вообще. Но ничего страшного, где‑нибудь раздобудем.

– Не морочьте себе из‑за меня голову.

Он уговаривал себя, что нуждается в ней только потому, что она немка и ее участие доказывает, будто и на этом народе нельзя ставить крест. Теперь их черед что‑нибудь сделать для слонов. Им тоже приспело время показать свою любовь к природе, выступить в защиту человеческой свободы, отвоевать простор, который прогресс должен распахнуть как можно шире, чтобы хватило на всех, независимо от расы, нации и убеждений. Морель всегда питал неизбывную любовь к природе, что враги всегда обнаруживали, когда их пути пересекались.

И разве не естественно, что он оказался защитником живого воплощения великой и наиболее незащищенной силы природы? Если существование этих доисторических, громоздких животных осложняет строительство нового мира, оно только доказывает, что строительство это – всего лишь дело рук человеческих. Морель чувствовал, что близок к цели, что способен ее добиться, хотя бы частично. Еще немного пошуметь – и придется созывать новую конференцию, а там под напором общественного мнения наконец‑то договорятся о мерах, которые должны быть приняты. Потом… Он не смог удержаться, чтобы еще раз не обернуться к Минне…

– Погляди, вон уже горы.

– Вижу.

– Еще немного, и мы на месте. Можно будет отдохнуть…

Юсеф засучил рукав свободной руки и отер со лба пот. В конце тропы по‑прежнему было пусто, но он сильно рисковал, оставляя все на последний момент. Однако у него было законное оправдание: присутствие американского журналиста. Мореля нельзя убивать на глазах у репортера. Это могло принести большой вред движению. Юсефу велели дождаться, пока Морель остался один. Но репортер с трудом сидел в седле, Идриссу приходилось его придерживать, чтобы он не упал. С минуты на минуту он остановится и останется сидеть у края дороги.

Если Юсеф и тогда не выполнит своего долга, товарищи сочтут его изменником. Главное, не надо себя убеждать, будто цель не оправдывает средств, не надо цепляться за трусливую отговорку. Эту проблему давно уже разработали теоретически, и уж у него во всяком случае не должно быть колебаний. Если не нажмет на гашетку, пусть даже в последний момент, он пожертвует единственным братством, какое когда‑либо знал. Юсеф чувствовал, как оружие жжет руку, ему приходилось то и дело вытирать потную ладонь о бурнус. Если журналист все же останется с ними, будет возможность поклясться, что он только выполнял волю самого Мореля, который не хотел, чтобы его взяли живым. Юсеф настолько пристально вглядывался в дорогу, что у него перед глазами мелькали черные пятна и он всякий раз принимал их за ожидаемые грузовики.

В эту минуту отряд лейтенанта Сандьена находился еще в десятке километрах, в четверти часа езды на средней скорости.

Губернатор округа Уле, сидя за рулем своей машины, поспешно выехал из Сионвилля, как только получил известие от туземного начальника округа Газа, что Морель находится на дороге Гола – Уле. Военное подразделение должно было выехать из горного района еще утром, и губернатор во что бы то ни стало хотел не допустить, чтобы Мореля убили во время стычки с французскими солдатами… Это было бы так же противоестественно, как если бы того затоптали слоны. Вот уже несколько веков, как они вместе сражаются против общего врага и ничто не может их разъединить. Губернатор накануне получил депешу, утверждавшую его в должности, и был готов поставить на карту весь свой вновь обретенный авторитет, чтобы спасти этого француза, который отказывался сдаться.

Единственный белый, видевший, как они проезжают в двадцати пяти километрах к югу от Голы, в том месте, где дорога пересекает плантацию хлопка, чтобы устремиться оттуда прямо к отрогам Уле, был мелкий старатель, по фамилии Жонке, искавший урановые месторождения. Он прибыл шесть недель назад из Европы, а сейчас возвращался в джипе с ближней плантации, где тщетно пытался заинтересовать владельца своими поисками, – по его выражению, «он испытывал нужду в кое‑какой финансовой поддержке». Жонке собирался выехать с проселка, который вел от плантации на главную дорогу, но вынужден был затормозить, чтобы не наехать на всадников; он глядел, как те проезжают мимо, однако Морель не обратил на него никакого внимания. Отчет, данный Жонке об этой неожиданной встрече, примечателен по своей наивности.

– Я‑то думал, что времена разбойников миновали, даже в Африке. Морель, правда, не был вооружен. Но за его спиной ехал молодой негр, вооруженный, так сказать, за двоих.

Я только что попал в Африку и еще не обтерся; тот молодчик с пулеметом злобно на меня глазел, но куда страшнее был другой негр, много старше, в чалме и синем бурнусе» с лицом самого настоящего дикаря, которое не сулило ничего хорошего. Был там еще я деревенский мальчишка, он бежал за ними на почтительном расстоянии. Морель ехал впереди, с обнаженной головой, весь в пыли; на шее что‑то вроде грязной косынки цвета хаки, но несмотря на все, что я о нем слышал, он по виду совсем не походил на буйно‑помешанного, даже скорее выглядел спокойным. Однако он явно притворялся, не то разве ехал бы по этой дороге среди бела дня, ведь тут даже в сезон дождей снуют грузовики, кругом же плантации. Либо он на все плевал, либо у него были высокие покровители. Я, конечно, не знаю, только высказываю свои предположения… Но больше всего меня поразила девушка. Вид у нее был ужасный, можно было кое‑как догадаться, что она красивая, но сейчас… Глаза ввалились, под ними чернота, кости на лице обтянуты потной кожей; я мог бы поклясться, что она и метра больше не проедет… Среди них был какой‑то американец, видно журналист, с фотоаппаратами на шее и кожаной сумкой через плечо, вот он выглядел совершенно ненормальным, – на голове носовой платок, по углам которого торчат четыре маленьких рожка… худющий, даже глаза на лоб вылезли… И все ради слонов! Ну во что после этого можно верить? Каких только освободителей и анархистиков я не навидался, но тут, скажу я вам, просто рот разинул!

Насколько же надо презирать людей, плевать им в лицо!.. Нет, мне это не нравится. И заметьте… в чем‑то я их все же понимаю. У всех нас что‑то подобное отыщется… Но не до такой же степени! У меня по крайней мере есть надежда, что я найду уран… Надо же во что‑то верить, правда?.. Я тут же возвратился на плантацию, чтобы предупредить народ.

Нашел Рубо и все ему рассказал. По правде говоря, сам не знаю, чего от него ждал. Но мне было неприятно утаить такую новость. Он меня спокойно выслушал. Вы его знаете: толстяк и не больно‑то веселый. «Ну да, – сказал он, – проехал Морель. И что с того? Плевал я на это, я ничего против него не имею. Советую держать язык за зубами»… Вот такие‑то дела, месье. По‑моему, тут сплошная мизантропия. Понятно, почему Рубо не пожелал участвовать в моих поисках: видно, еще один, из тех, кто ни во что не верит, в уран не больше, чем во что‑либо другое… Если я узнаю, что Морель скрывается у него на плантации, меня это ничуть не удивит…

Жонке ошибся, утверждая, будто Минна была не способна проехать ни метра. Она проехала еще пять километров, хотя ей и приходилось несколько раз останавливаться. Она рассталась с Морелем только тогда, когда окончательно потеряла сознание и, открыв глаза, увидела над собой его полное участия лицо. Она попыталась улыбнуться, потому что именно улыбка наиболее глубоко выражала их связь.

– Бедный малыш, – сказал он. – На этот раз ты дошла до ручки.

– Jch kann ja nicht mehr…

Он взял ее на руки. Минна подняла к нему залитое слезами лицо, на котором сквозь пыль и пот еще дрожала улыбка, но он увидел там тот признак бессилия, который так хорошо, еще с самого лагеря, различал: муху, ползавшую по лбу и по щеке, которую у Минны не было сил не только согнать, но и почувствовать. Морель отлично знал ее, эту муху, которая чувствовала себя как дома. Он убрал с подбородка ремень, снял с Минны фетровую шляпу, взял голову девушки в ладони. Даже губы потеряли свои очертания, стали серыми и почти безжизненными. А ведь он рисковал, стараясь сократить путь, ехал по людной дороге, двигаясь прямо вперед, хотя солдаты, несомненно, шли им навстречу; правда, он рассчитывал на сочувствие одних, понимание других и верность французов традициям, но ведь надо посмотреть правде в глаза – дальше она ехать не может. Морель и сам толком не знал, куда ему деться. Пещера в горах Уле обнаружена. Были, правда, и другие пещеры, но без заранее припасенных лекарств, без оружия и продовольствия, кроме оставленного Вайтари, а того хватит всего на несколько дней. Но тем не менее нужно ехать дальше. Люди должны знать, что он жив, находится где‑то в Африке, – все дело в его присутствии повсюду, о котором столько говорят. Надо и дальше защищать слонов от их недругов, добиваться, чтобы природу охраняли…

– А что, если ты часок‑другой передохнешь? Мы можем остановиться…

Она ничего не ответила. И Морель даже не пытался ее убеждать.

– Ладно, Я отвезу тебя в деревню… Может, там есть санитарный пункт. Во всяком случае, рядом плантации… Я разыщу…

– Нет, я поеду одна.

– Не может быть и речи.

– Если вас из‑за меня арестуют… Я вас прошу, уезжайте… Сделайте это для меня.

– Бросить тебя тут, на дороге?

– Я не хочу, чтобы из‑за меня с вами что‑нибудь случилось.

Морель помедлил, ему трудно было противиться этому взгляду – молящему и властному одновременно. Все, что он мог для нее сделать, – продолжать борьбу. Для нее и для миллионов тех, кому так нужна дружба, он должен идти дальше, не дать себя поймать, ловчить, прятаться, чтобы защищать человеческую свободу, несмотря на самые тяжкие обстоятельства, остаться неуловимым, жить где‑нибудь в глуши, среди последних слонов, быть утешением, верой, неистребимой надеждой. Надо оставаться среди людей, а если достанет пуля, уползти умирать куда‑нибудь в густые заросли, где его никогда не отыщут. И те, кому он нужен, всегда смогут верить, что он жив. Если уж ему суждено умереть от пули в спину, как положено в таких случаях по классической традиции, надо, чтобы о том никто не узнал, чтобы вокруг него родилась легенда, которая говорила бы о его присутствии сразу повсюду, чтобы люди считали, что он неуязвим, просто прячется и готов появиться в самую неожиданную минуту, когда на него уже и не смеют рассчитывать, и встать на защиту великанов, которым грозит беда.

– Хорошо.

– Нельзя, чтобы с вами что‑нибудь случилось…

– Со мной ничего не случится, – серьезно пообещал он. – У меня уйма друзей. Я тебе не все говорил, но мне помогут, не беспокойся.

Он не знал, верит она ему или нет, но ее, как и всех, непременно надо было успокоить.

Как важно, чтобы все верили, что он никогда не умрет!

– Если до тебя дойдут слухи о поражении, ты не верь. Будто я убит или что‑нибудь в этом роде… Скажи, чтобы и другие тоже не верили, меня никогда не возьмут.

Самое смешное было в том, что Морель и сам почти в это верил. Он не знал, что станет теперь делать, куда пойдет, почти безоружный, но был уверен, что найдет друзей.

– Ты, наверное, какое‑то время обо мне не услышишь, я где‑нибудь отсижусь. – Он взмахом руки показал на чащу. – Но я вернусь.

В глазах его снова блеснула смешливая хитреца…

– Их заставят созвать новую конференцию… А может, меня даже туда пригласят…

Говорю тебе, в конце концов они предоставят нам тот простор, какой нам нужен… Ну, а те, кто против… мы их возьмем за горло!

Эйб Филдс услышал эту презрительную фразу. «Мы их возьмем за горло», которую попросту не терпел, ибо тысячу раз слышал из уст французских солдат, так и не вернувшихся с войны. Мучимый лихорадкой, Эйб Филдс все же гордо считал себя практичным американцем, из страны с самым высоким национальным доходом на душу населения в мире, с самым благополучным уровнем жизни со времен первобытной эпохи; даже доисторические пресмыкающиеся могли гордиться Америкой, а чешуйчатый предок, впервые вылезший из своей родной тины, может спать спокойно: американец добился всего. Имя его должно с почетом поминаться во всех школах, потому что он – подлинный пионер, родоначальник свободного предпринимательства, рыцарь духа предприимчивости, риска, всего того, что и сегодня обеспечивает грандиозный материальный прогресс Соединенных Штатов. Филдс окинул собравшихся торжествующим взглядом, и все сидевшие вокруг ящерицы зааплодировали; он хотел в ответ поприветствовать их и только благодаря поддержке Идрисса не свалился с лошади.

– Думаешь, у тебя хватит сил добраться до плантации? До нее километров десять.

– Месье Филдс мне поможет.

– Как же! Погляди на него, у него глаза вылезли на лоб. Его больше нет. Эй, фотограф!

Филдс схватил свой аппарат.

– Ты сможешь ее проводить?

– Я хочу ехать с вами.

– Да что ты! А я думал, что у тебя больше нет пленки.

– Все равно. Как‑нибудь выкручусь.

– А чем же ты будешь снимать? Задницей?

– Я хочу вам чем‑нибудь помочь.

– Эге! А я‑то думал, что тебе плевать на слонов.

– Моя семья погибла в газовой камере Освенцима.

– А‑а… Так и надо было сказать. Но только взять тебя с собой я не могу.

– Почему?

– Это будет несправедливо. Ты уже не соображаешь, что делаешь. В таком состоянии, если тебя вежливо попросить, ты способен силой свергнуть правительство Соединенных Штатов.

– Я – американский гражданин и имею право защищать слонов повсюду, где им угрожают!

– рявкнул Эйб Филдс. – Джефферсон, Линкольн, Эйзен…

– Ну да, да, знаю.

– Имею такое же право защищать слонов, как и вы!

– Вот‑вот, и ступай защищать их, как все.

– Я хочу умереть за слонов!.. – воскликнул Филдс.

– Еще одни желающий предстать перед следственной комиссией…

– Американские солдаты пришли защищать ваших чертовых слонов в Европу! – орал Филдс. – Без нас…

Сильнейшая боль в боку несколько его утихомирила. Он схватился обеими руками за бедро и состроил страдальческую гримасу.

– Вам сейчас поворачивать. До плантации несколько километров. Ты меня слышишь?

– Не знаю, дотяну ли я. Ребра втыкаются в легкие.

– Попытайся… Что там?

– Джип и грузовики, – закричал Юсеф.

Студент почувствовал, что на лице и шее выступил пот, ему показалось, что из пор хлынула кровь. Он сжал пулемет с такой силой, что уже не мог высвободить руку. Юсеф тяжело дышал, не сводя глаз с черных точек, выраставших на горизонте, еще минут двадцать или полчаса, и они съедут с дороги и доберутся до отрогов Уле и зарослей бамбука между скал.

Там он останется наедине с Идриссом и Морелем, без лишнего свидетеля. Юноша отер лицо рукавом, с яростью внушая себе, что решение принято, что все будет очень просто: пулеметная очередь, и Морель навсегда уйдет в область легенды. Станет героем борьбы африканцев за национальную независимость, тем, на кого всегда можно сослаться, не боясь быть опровергнутым. Его именем будут пользоваться на собраниях и митингах, вызывая энтузиазм и чувство общности у людей, стоя аплодирующих герою, который уже не появится и не начнет талдычить о нелепых слонах. Он навсегда останется первым белым, отдавшим жизнь за независимость черных. Он уже не сможет возражать, внезапно выступить и громко, упрямо заявить, что защищает прежде всего и главным образом свои представления о человеческом достоинстве. Наконец‑то станет возможно, ничем не рискуя, использовать имя Мореля в практических целях, добиваться нужного результата, придавая этому имени тот резонанс, какой будет полезен. Не опасаться, что этот улыбчивый идиот вдруг вынырнет откуда‑то, примется стучать кулаком и выкрикивать свои смехотворные истины. Не опасаться, что он когда‑нибудь вскочит на одном из собраний, со своим портфелем, набитым петициями, тряхнет растрепанными кудрями вечного вояки, стукнет по столу и разом сведет на нет все усилия, закричит:

«Со мной просто: я защищаю природу… Называйте как хотите: свободой, достоинством, человечностью… Я тружусь на благо друзей человека. Нас еще в школе учили тому, что под этим подразумевается. А на остальное мне наплевать». Пока он жив, этот олух всегда будет помехой. Юсеф настолько отчетливо это понял, проведя в компании Мореля больше года, настолько хорошо изучил его несравненную манию, что, право же, ему оставалось только убить француза, а то еще переймешь заразу, прочувствуешь то спокойное доверие, которое он к тебе питает. Тем более что пятнадцать лет, проведенные в школах и университете твоих врагов, даром не проходят; в конце концов в тебя понемножку проникают те яды, которые они так ловко подмешивают. Цель не оправдывает средств… Человеческая свобода, которую надо уважать, каковы бы ни были твои убеждения и сурова борьба… Пусть ты догадываешься, что это только слова, либеральные пережитки другой эпохи, несовместимые с ходом исторического прогресса и классовой борьбы, все равно трудно от них отмахнуться, отсечь одной пулеметной очередью, при том воспитании, какое ты получил. И больше всего Юсефа злило, что, когда Морель оборачивался и смотрел на дуло пулемета, возникало впечатление, что его не проведешь, что он знает. Глаза Мореля загорались насмешливым блеском, во взгляде читался чуть ли не вызов, характерный для его безумия, и он словно говорил: «А я держу пари, что ты этого не сделаешь». Это было просто невыносимо: чудилось, будто Морель вступил с тобой в тайную борьбу, которую несомненно выиграет, потому что он в тебя верит. Юсефа так и подмывало крикнуть, что он такое, оскорбить его, даже ударить, раз навсегда лишить этой дурацкой веры в людей, которую Морель носит в себе, растолковать, что для него, Юсефа, нет ничего выше африканской независимости, никакой другой цели, никаких других соображений, другого достоинства и что для достижения этой цели хороши любые средства. Но если надо убить человека, который так тебе доверяет и с таким упорством верит в чистоту человеческих рук, лучше, чтобы он ничего не знал, чтобы он хотя бы мог умереть с незамутненной верой. Борьба, которую Юсеф вел с самим собой, была до того мучительной, что ему иногда хотелось пустить свою лошадь вскачь навстречу отряду солдат и стрелять, пока его не убьют.

Дата добавления: 2015-10-24