Павел Стукальский — наемник, 27 лет

Из рассказа друга Олега Бажко.

«Вы хотите, чтобы я нормальными словами это рассказал? Я по эту сторону, а он? На смерть никто не хочет смотреть. Я видел ее сотни раз, и все равно каждый раз отворачиваюсь. Там, на войне, я себе твердил, вбивал во все клетки своего тела и мозга, когда мы ползли в горы и язык вываливался изо рта, как у пристреленной собаки, затолкнуть назад его мог только страх… Страх от пули… Я себе твердил: не дай этой гнилозубой твари уговорить себя, не дай ей взять тебя сонным или отчаявшимся. Гони ее и не оглядывайся, никогда не зови.

Эх, Пашка! Что она ему нашептала, если он дал ей увести себя в ночь, в темноту! Он, который лучше всех в нашей роте мог перерезать горло от уха до уха, ударить точно под лопатку…

Да, я — наемник, я продаю свое умение убивать. Думали: буду скрывать? Не буду. Раньше у нас никогда не было наемников, мы гордились защитником Отечества… Бросьте эти сказки для старшеклассников! Мужчинам нравится война, только они в этом не признавались, таились. Мы все про себя прятали. Ни один не знает: кто он на самом деле? А я не хотел такую же квартиру, как у соседа, такую же машину, такой же шкаф… И как самое большое развлечение — путевка в Сочи, к Черному морю, где считаешь каждый рубль. Я хотел познать мир, испытать себя. Я на самом деле хотел узнать: кто я? Это если откровенно… Начистоту… До дна… Тут — стопор! (Закуривает. Молчит.)

Сначала я попал в Афган. Мечтал, просился. Писал рапорт. Там, а Афгане, мы с ним встретились… С Пашкой… Сошлись… Все было похоже: школа, училище, работа на заводе, мечта об институте… И о девушке в белом…

Когда я вернулся из Афгана, моя сестренка училась в пятом классе. Я привез ей подарки: красивые игрушки (у нас таких нет), жвачку, джинсы. Но ей хотелось похвастаться другим.

— Ты герой? Сколько „духов“ ты убил? — спросила она.

— Не знаю… — Я был застигнут врасплох, меня взяли безоружного дома.

— Я скажу подругам, что ты много „духов“ убил. Сто!

Сидел рядом отец, ставила закуску на стол мать. Улыбались. Для них это был нормальный разговор. Я начал орать что-то сумасшедшее… О чужой стране, о том, как воняют вывалившиеся человеческие кишки на солнце… О том, как у нас погибло трое ребят-детдомовцев и их некуда было отправить… Гробы повезли в детдом…

Я испортил всем праздничный ужин. Тут — стопор! (Замолкает.) И вообще, если бы не Пашка, слова бы вам не произнес… Ни вам, ни друг другу правды мы не говорим. Караванчики брали, облеты… После первой рюмки вспоминали смешное, веселое. Как под Джелалабадом две недели спасали раненую обезьянку. Пашка ее вытащил из-под мертвого афганца. Перевязали лапу, на себе по очереди тащили. А про то, как расстреливали пленных, молчим. В стельку пьяные, ни один не обмолвится… Намека не даст, что помнит, как они в пыли валялись… С босыми ногами… А как пахнет чистая простыня дома! До головокружения. Но мужчине нравится война… Древний инстинкт охоты… Убивать люди научились раньше, чем сеять и пахать. Стреляешь, заманиваешь, выслеживаешь… Он зарывается в землю, уползает на четвереньках… Как зверь… В ползущего стрелять легче, чем когда он идет во весь рост, и ты различаешь лицо, одежду… Тогда заминка, на какой-то миг…

Сколько убил? Наивный вопрос. Может, двадцать, а может, и больше… Сначала считал, потом бросил. Это же моя работа — воевать, а значит убивать. Мне за это деньги платят. Но не ради одних дензнаков я этим занимаюсь. Ради азарта… Как вам передать, что острота ощущений, когда не ты стреляешь, а в тебя стреляют?! Ты сразу существуешь в этом мире и в том, по обе стороны. Животная, безумная радость, когда бой окончится, а ты жив. Ты можешь выпить водки… выкурить сигарету… Ты можешь найти женщину… Мы проиграли в Афгане. Могли стереть эти горы с лица земли, а ушли ни с чем. И в подсознании, в подкорке сидит, что мы войну проиграли, но никто не хочет быть проигравшим. Мы не довоевали. После Афгана я стал рэкетиром… От получки до получки народ живет. Варенье варит. Огурцы, помидоры осенью закручивает. Пуп трещит! А у этих миллионы… Приходишь как Родин Гуд и забираешь кусок…

Приехал знакомый из Нагорного Карабаха.

— Что там?

— Афган.

Ну, раз Афган, значит, мне туда. В кассе Аэрофлота взял билет. Как в гости, на курорт… Одни ехали загорать, другие воевать. Много войны на окраинах бывшей империи. Оказывается, везде нужны те, кто умеет стрелять. И платят лучше, чем нам платили в Афгане. За тарелку бобового супа меня уже не купишь. И не надо махать красным флажком! За идею я умирать не пойду. Что у нас изменилось? На баррикады в августе шли одни, к власти пришли другие. Коммунисты сказали, что они не любят коммунистов, и раз вам не нравится слово „коммунист“, будем называться демократами. Я не устал воевать, я еще молодой. Я люблю автомат, это — друг. Но я устал быть обманутым. Убивать тоже профессия. Я — профессионал. Я делаю это лучше, чем что-нибудь другое. За неделю любого пацана на боевика выучу или, как пишут в газетах, бойца отряда самообороны. Вчера он сидел на тракторе, пахал. Завтра будет стрелять. Попробуй его верни на трактор… В колхоз… Я ему такой гимн автомату спою! Чувство оружия… Оно тянет к себе…

Эх, Пашка! Мы вместе с ним два года в Карабахе… Ни царапинки… О чем невозможно думать? Что ты умер. Будешь думать, сойдешь с ума. Ах, ладно. Тут — стопор! (Опять замолкает.) Там и здесь отношение к смерти разное. Там она то мама, то любимая девушка, то друг. Кричат: „Мама-мамочка!!“, а приходит она. Гнилозубая тварь! Она вертится у ног, как собака.

Солнце. Горы. Лежит красивая женщина. Мертвая. Но убита так, что крови не видно. Спит. Острое желание… Мы повернули в село… Две девчонки собирали абрикосы… Как они кричали… Но все принадлежит человеку с ружьем… Видел я там и кандидатов наук, и спортсменов, и зэков… Был парень из Нижнего Новгорода, раньше он воевал на стороне Азербайджана, потом прибился к нам — мы на стороне армян… Азербайджанцы его обидели, обещали пятнадцать тысяч „деревянных“ в месяц, дали пять. Другой до этого „казачил“ в Молдове. Зарабатывал на кооперативную квартиру в Москве. Не хватило, махнул на Кавказ… Был среди нас защитник Белого дома… Был поклонник стихов Есенина, читал нам: „Раньше мне нравилась девушка в белом, а сейчас я люблю в голубом“. Этот, как на машину скопил, улетел в Ярославль. Были у нас женщины… Из Москвы, Санкт-Петербурга… Одну муж бросил с двумя маленькими детьми, на работе сократили. Ничем не брезговала, детские игрушки в разбитых домах собирала… Ну, Афган! Родной Афган! Война — бардак и похмелье, жуткое дно и мужской пир…

…Мы вернулись домой. Мы прилетели тем же рейсом Аэрофлота… Полный самолет фруктов и дынь. Никто не различал нас в толпе таких же загоревших и счастливых людей. В аэропорту купили по букету роз… Дома нас ждали… Любимые, чьи фотографии пожелтели в наших нагрудных карманах от чужого солнца. После мата, крови хотелось говорить тихие, нежные слова. Мы купили цветы и рванули домой на такси…

— Я, как пацан в первый раз, дрожу, когда она раздевается… От ее запаха… — сказал Пашка.

Теперь я знаю, что любовь и война похожи… Та же кровавая игра… Коррида… Поединок…

Эх, Пашка! Его никто не ждал дома. Дом был пустой, как брошенный окоп. Она ушла к другому… Он лег на диван и выстрелил себе в рот…

Такая сентиментальна история. Он был мой друг, мой лучший друг. Мы Афган прошли, Карабах… Мы насиловали чужих жен, убивали. Это же война, наш мужской мир. А тут? Жена бросила — и пуля в рот?! Эх, Пашка! Твои родители никому не признались, откуда ты приехал и привез кучу денег. Они всем рассказывали, что ты строил дома в Степанакерте, разрушенном от землетрясения. А там уже давно не строят, только бомбят. Я пошел в кассу Аэрофлота и купил билет… Назад, на войну… И не важно, с кем и против кого. Мне важно почувствовать в руках оружие, как музыканту инструмент. Дураки! Сидят здесь, американские боевики крутят… Теперь любой может взять билет и слетать на настоящую войну. Поглазеть. Такая роскошь! Я могу жить только там…

Стопор! (После молчания.) Город наш не называйте… Из-за родителей… Пусть верят, что мы где-то дома строим…»

Дата добавления: 2015-10-24