|
Читайте также: |
- Да он много чего говорит. Но это верно, я сам своими ушами слышал,
что уголовного розыска больше не будет. Все это отменяется. Вплоть до
прокуратуры.
"Хорошенькое дело! - подумал я. - Мы завтра едем на операцию, а тут вон
какие новости!"
- Брехня это все, - сказал Венька, опять развалившись на плотах и
жмурясь от солнца. - Брехня, я тебе говорю...
- А вот и не брехня! - настаивал Васька, подпрыгивая на одной ноге на
том осклизлом и вертящемся бревне, по которому ходил Венька. - Лектор
приводит данные из книги Ленина. Я только забыл, какое название. У меня
записано...
- А кто же, по-твоему, бандитов будет ловить? - спросил я Ваську. - Вы,
что ли, с лектором их будете ловить?
- А бандитов вовсе не будет, - покачнулся Васька. И, не удержавшись на
бревне, бултыхнулся в воду.
Из воды, отфыркиваясь, он закричал:
- Я вам это верно говорю, ребята! Можете кого угодно спросить, кто был
на лекции. Я потом сам переспрашивал. Это верно, что все отменяется...
Мы лежали на плотах и смотрели на Ваську, изображавшего, как плывет
дохлая свинья, как купается пугливая барыня, как идет на дно утопленник.
Васька был прирожденным артистом. Принявшись изображать в воде, кто как
купается, он, должно быть, тотчас же забыл только что сообщенную новость.
Нас эта новость тоже не сильно взволновала. Мы поняли, что тут какое-то
недоразумение. Васька чего-то не понял, недобрал в рассуждениях лектора. И
мы сказали ему об этом, когда он вылез из воды.
- Нет, я все хорошо понял, - прыгал он опять на одной ноге, стараясь
вытряхнуть воду из уха. - И домзаков тоже не будет. Лектор это прямо
говорит...
- А когда не будет? - насмешливо спросил Венька, подымаясь с бревен. -
Завтра, что ли?
- Не завтра, но при коммунизме, - сказал Васька.
Венька смыл с ног присохший ил и водоросли и стал одеваться с той
обстоятельностью и аккуратностью, которые мне всегда нравились в нем.
Одевшись полностью, замотав портянки и натянув сапоги, он стал
застегивать поясной ремень и сказал:
- Это правильно, я читал, при коммунизме никаких властей не будет. При
коммунизме все будет зависеть от совести людей...
Я еще раз потрогал свою выстиранную и растянутую на бревнах тельняшку.
Она уже просохла. Я тоже стал одеваться, поглядывая, как причесывается
Венька. Наклонившись над водой, он обмакивал в воду расческу, чтобы
получше примять высохшие после купания волосы.
- Значит, я правильно вам сказал, - обрадовался Васька, продолжая
прыгать то на левой, то на правой ноге.
- В общем, правильно, - согласился Венька. - Но надо было только
сказать, что это будет при коммунизме. И лектор, наверно, так говорил...
- Ну да, - подтвердил Васька. - Он все время и говорил о том, как мы
будем жить при коммунизме, какие будут города, заводы. И вообще, как все
будет, когда наступит коммунизм...
А что он наступит очень скоро, в этом, конечно, никто из нас не
сомневался.
Ни нам, ни Ваське Царицыну, ни, может быть, даже заезжему этому лектору
не дано было тогда вообразить, через какие еще неслыханные страдания
должен будет пройти весь наш народ, раньше чем в историческом далеке
забрезжут огни социализма.
Васька остался купаться, а мы с Венькой пошли по отлогому откосу в
гору, чтобы пересечь маленький садик на берегу реки, прежде называвшийся
Купеческим, а теперь - имени Борцов революции.
Много было уже переименовано в этом небольшом уездном городе - и
учреждения, и улицы, и сады, - а люди все еще жили здесь в большинстве
своем по-старому. Даже не то что по-старому, но с боязливой оглядкой, с
выжидательной осторожностью, тревожимые то смутными слухами, то
предчувствиями, то внезапными выстрелами в ночи.
Мы были пришлыми в этом городе. У нас здесь не было ни родных, ни
знакомых. И мы неохотно заводили новые знакомства, чтобы случайно не
оказаться в обществе враждебных нам людей.
Власть менялась здесь трижды за короткий срок. Уходили красные,
приходили белые, потом опять утверждались красные. И у каждой власти,
естественно, были свои приверженцы в этом добротном деревянном городе,
омываемом, как сказали бы поэты, сумрачным океаном тайги.
Те, кто активно участвовал на стороне побежденных, вынуждены были уйти
из города или притаиться в нем в надежде на перемены.
Победители же еще не чувствовали себя полными хозяевами положения,
потому что хозяйством города, его торговлей и экономикой практически
верховодили новоявленные предприниматели, так называемые нэпманы. Им
принадлежали многие магазины и лавки, скупочные конторы и даже заводы,
правда, небольшие: лесопильный, кожевенный и шубный.
И все-таки мы верили, что скоро наступит коммунизм. Мы верили в это
даже вопреки тому, что против садика имени Борцов революции, из которого
мы вышли на базарную площадь, уже был отремонтирован двухэтажный дом, и
маляры, громыхая босыми ногами по железной, свежеокрашенной крыше,
подымали на уровень второго этажа большую вывеску: "И.К.Долгушин.
Кондитерский магазин".
- Ты смотри, и стекло хорошее где-то добыл! - показал Венька на отмытые
окна дома, позолоченные косыми лучами предзакатного солнца. - А говорят,
стекла нигде нету...
Долгушин укреплялся в городе как завоеватель. Вытеснить его с этих
позиций будет, пожалуй, не так-то легко. Не легче, быть может, чем поймать
и обезвредить Костю Воронцова. Но и Воронцов ведь еще не пойман. И
неизвестно, удастся ли его поймать.
Край неба внезапно потемнел, когда мы переходили базарную площадь.
- Будет сильный дождь, - посмотрел я на небо.
- Не скоро, - сказал Венька. - Хотя давно бы пора. Жарко. - И
остановился у бочки с квасом, возвышавшейся на телеге. - Будешь?
- Нет, - помотал я головой, - лучше дома попить чаю...
- Ну, как хочешь. - Венька протянул продавцу деньги и подставил под
медный кран литую стеклянную кружку.
Потом он купил у лоточницы два треугольных пирога с черемуховой
начинкой, один дал мне и, откусив, засмеялся:
- А про деньги Васька Царицын еще не знает...
- Про какие деньги?
- Ну, что денег при коммунизме тоже не будет. Я это читал. Все будут
выдавать без денег...
Это для меня было новостью. Я про это еще не читал. И мне захотелось
представить себе, как же будет выглядеть базар, если денег не будет.
И так постоянно: мысли о близком и дальнем, о будущем и настоящем шли
почти одновременно в нашем сознании. О будущем мы думали даже чаще,
взволнованнее, чем о настоящем.
У закрытого амбара стоял шарманщик с деревянной, как колотушка, ногой.
На такой же ноге стояла подле него поддерживаемая им за ремень, обитая
позолоченной жестью, обвешенная разноцветными стекляшками шарманка. А на
шарманке, над ящиком с билетами, сидела белка с пушистым хвостом. Она
держала в лапах незрелую, еще зеленоватую шишку с орехами и не грызла ее,
а поглядывала по сторонам, так же, как шарманщик, - нет ли желающих
проверить свое счастье, узнать свою судьбу.
Мы с удовольствием бы сами заплатили дорого, чтобы узнать свою судьбу,
узнать, как сложится все через десять, через двадцать или тридцать лет. Но
мы уже не верили в белку, в то, что она может предсказать.
Мы просто стояли в стороне, у закрытого амбара, доедали пироги и
рассеянно смотрели на все, что происходило вокруг нас.
Молодая женщина развязала зубами узелок на носовом платке, вынула
деньги, подала шарманщику.
Белка, тотчас же отложив шишку, деловито, как конторщица, стала рыться
лапками в ящике. Наконец она вынула синий билетик. Шарманщик развернул его
и прочитал женщине:
- "Бойся пуще всего черного глаза. Тебя преследует черный глаз".
- Женский или мужской? - испуганно, почти шепотом спросила женщина.
- Чего это?
- Какой глаз-то меня преследует, скажите, пожалуйста, гражданин, -
мужской или женский?
- Этого уж я не знаю, - пожал плечами шарманщик. - Если желаешь, можешь
приобрести еще один билет. Может, белка сделает тебе прояснение твоей
судьбы.
Женщина снова развязала зубами узелок и приобрела еще один билет. Белка
его вынула. Шарманщик прочитал:
- "Мужчины слишком коварны. В замужестве особого счастья не жди".
Венька улыбнулся и сказал шарманщику:
- Для чего это пугаешь народ? Ты придумал бы что-нибудь такое
веселое...
- А вы, гражданин, отойдите, - строго попросил шарманщик Веньку. - Я
никого не пугаю. Народ и так хорошо напуганный...
Шарманщик поудобнее натянул на плечо ремень от шарманки и, закрутив
ручкой, заиграл и запел сердитым, пронзительным голосом, будто угрожая
всему свету:
Пускай могила меня накажет
За то, что я тебя люблю.
Но я могилы не страшуся,
Кого люблю я, с тем помру.
Мне показалось, что от этой песни, от голоса шарманщика, от визга и
дребезга шарманки потемневшее, предгрозовое небо еще ниже спустилось над
базаром.
- Ерунда какая! - сказал Венька. Но это он сказал, я думаю, не о песне
и не о шарманщике, а о чем-то ином, что вдруг встревожило его, и посмотрел
на ручные часы. - Ты сейчас домой?
- Домой. А ты?
- А мне еще надо тут зайти...
Я прямо спросил:
- К Юльке?
Он утвердительно мотнул головой и конфузливо улыбнулся.
Ложась непривычно рано спать - в одиннадцатом часу, - я распахнул наше
единственное окно, так как в комнате было нестерпимо душно, а на улице
темно от черной тучи, плотно обложившей уже все небо. Ночью, наверно,
будет гроза.
Я проснулся от шороха. Венька, по-кошачьи пригнувшись, влезал в окно.
- Хорош сыщик! - засмеялся он надо мной. - Открыл окошко и спит.
Залезай кто хочет и вытаскивай тебя за ноги, как жареного зайца.
- Дышать нечем, - сказал я, - даже голова заболела...
- И мне что-то нехорошо, - сразу посерьезнел Венька.
Он зажег лампу и сел к столу, подперев щеку ладонью, будто у него вдруг
заболели зубы.
- Несмелый я человек, вот в чем беда, - сознался он после некоторого
молчания. - Не могу я ей вот просто так сказать. Робею.
- Насчет чего?
- Ну вот, опять здравствуйте! - поморщился Венька. - Насчет чего!
Насчет чего прошлый раз говорили?
- А! - вспомнил я. И, сонный, не знал, что ему посоветовать.
А он настойчиво ждал ответа.
- Хочу написать ей письмо, - наконец сказал он.
- Письмо бы писать не надо.
- А что делать?
- Может, ты потом с ней поговоришь?
- Потом, потом! Когда же потом? Так все лето пройдет...
- А может, ничего ей пока не говорить? - неуверенно предложил я.
- Ну как же это можно не говорить? - возмутился Венька. - Это же,
выходит, обман...
- Да, в общем-то нехорошо получается, - вяло согласился я, побарываемый
сном. И вскоре уснул в этой предгрозовой духоте, так ничего путного и не
посоветовав Веньке.
Я спал и видел страшный сон. За мной, маленьким, может быть трехлетним
и бесштанным, гналась огромная лохматая собака. Я бежал из последних сил.
И, страшась собаки во сне, в то же время думал, не просыпаясь: собака -
это к добру, она друг человека. Бабушка говорила, что видеть собаку во сне
хорошо.
Вдруг собака догнала меня и схватила за шею. Я вскрикнул.
- Извини, - потрогал меня Венька. - Я хотел тебе прочитать, чего я ей
пишу. Интересно, что ты скажешь. Слушай...
И он, стоя передо мной в лиловых, как чернила, трусиках, читал только
что сочиненное письмо, на котором, наверно, не остыло еще тепло его рук.
Из письма до сознания моего долетали отдельные фразы, вроде:
"...Принимая во внимание, что я первый чистосердечно сообщил тебе, ты,
по-моему, должна учесть..." или: "Я хочу, чтобы ты потом не уличала меня,
будто я какой-то двоедушный..."
Письмо он закончил словами, памятными мне до сих пор:
"Я хочу, чтобы жизнь наша была чистой, как родник, чтобы мы понимали
друг друга с полуслова и никогда бы не ссорились, как другие, которых мы
наблюдаем каждый день.
Подумай хорошенько, взвесь все обстоятельства "за" и "против" и ответь
мне, пожалуйста, в письме или в записке, если тебе неловко отвечать на
словах, как мне в эту минуту, в эту душную ночь перед грозой, когда я все
это пишу и волнуюсь.
Осторожно жму твою красивую руку, робко гляжу в твои честные,
таинственные глаза. Обещаю любить тебя всю жизнь, как самого любимого
товарища.
С комсомольским приветом
Вениамин Малышев".
- Как считаешь, правильно? - спросил он меня.
- Правильно, - сказал я.
- Ну, тогда будем спать, - удовлетворенно вздохнул он, будто сбросил с
себя тягчайший груз. - Утром чистенько перепишу...
За окном в небе сильно загрохотало, треснуло, разорвалось.
Небо на мгновение осветилось ярчайшим светом. И сразу по железной
крыше, по наличникам, по стеклам открытого окна загремел, застучал,
забарабанил крупный, благодатный, освежающий воздух и землю дождь.
А когда он вскоре закончился, оказалось, что уже наступило утро. Больше
спать нельзя. Некогда спать.
Венька, так и не переписав письмо начисто, запечатал его в конверт,
надписал на конверте адрес: "Кузнечная, 6, получить товарищу Юлии
Мальцевой", - облизал языком марку, наклеил и сказал:
- Надо сейчас же отправить. А то вдруг передумаю. - И, помолчав,
добавил: - Не люблю людей, которые все по десять раз передумывают. И сам
не люблю передумывать. Уж раз решил - значит, нужно делать...
Венька как будто сам подбадривал себя.
Мы вышли на освеженную дождем улицу, пахнувшую омытой листвой и взрытой
землей.
Венька перешел через дорогу, бросил письмо в почтовый ящик, внимательно
посмотрел на него и улыбнулся грустно.
Дождь прошел только над самыми Дударями. А над трактом стояла такая же
нестерпимая жара, как вчера, как все это лето. И по-прежнему летела желтая
удушливая пыль.
Мы ехали не быстро, верхом на лошадях, взятых из конного резерва
милиции. Нас было шесть человек вместе с начальником.
"Не мало ли? - подумал я, снова оглядев всех на тракте. - Не мало ли
нас собралось, чтобы ловить неуловимого Костю Воронцова, "императора" не
"императора", но все-таки нешуточного бандита? Неужели нельзя было опять
сговориться хотя бы с повторкурсами? Пусть бы они послали с нами
курсантов..."
Я ехал на рыжем, белолобом мерине рядом с Колей Соловьевым, выбравшим
себе серого в яблоках жеребца, а Венька Малышев - позади нас, на такой же
как у начальника, каурой кобылице. Он о чем-то спорил с начальником.
Потом, хмурый, подъехал к нам. Он был хмурый оттого, что начальник в
последний момент не согласился с ним и все-таки взял на эту операцию
Иосифа Голубчика.
- Ну вот, припадочный опять едет, - сказал нам Венька. - Работаешь всю
весну и почти что все лето как зверь. Все налаживаешь. Потом берут
припадочного, и он может поломать всю операцию. Из-за своего геройства.
- Пусть теперь начальник за ним сам наблюдает, - покосился в сторону
Голубчика Коля Соловьев. - Мы за этого орла не можем отвечать.
- Можем или не можем, а все равно ответить придется, - сказал Венька. И
я ждал, что он повторит свою любимую фразу о нашей ответственности за все,
что было при нас.
Но Венька промолчал и подъехал к Голубчику, фасонисто, с этакой
лихостью сидевшему в казацком седле впереди нас на гнедой поджарой лошади.
Видно, что Венька уговаривает Голубчика. А Голубчик, должно быть, не
соглашается на уговоры и смеется, наматывая на руку ремешок от рукоятки
плети.
Я вижу, как у Веньки бледнеет лицо, когда он оглядывается на
начальника. Это значит, что Венька злится.
"Да плюнь ты на этого Голубчика! - хочется мне крикнуть Веньке. - Ну,
едет - и пусть едет. Пусть начальник потом нянчится с ним..."
Мне обидно за Веньку, и я очень сердито думаю о нашем начальнике.
Неужели он не понимает, что действительно может поломаться вся операция
из-за его самолюбия, из-за того, что он пожелал взять на операцию этого
недоучившегося гимназиста?
Уже два раза были неприятности из-за него: зимой, когда окружали
Клочкова в Золотой Пади, и еще прошлым летом, во время операции на
Жужелихе. Голубчик тогда, на Жужелихе, тоже преждевременно открыл
стрельбу, желая показать начальнику свое геройство.
Я подъезжаю к Веньке, когда он удаляется от Голубчика, так, видимо, ни
о чем и не договорившись с ним.
- А может, сделать по-другому? - советую я Веньке. - Если уж начальник
упрямится, и ты ведь тоже можешь заупрямиться. Ты можешь сказать, что у
тебя опять заболело плечо или еще что-нибудь и ты не можешь участвовать в
операции. Пусть тогда начальник вместе со своим любимым Голубчиком ловят
Костю. Забавно будет посмотреть, как они его будут ловить!
Я смеюсь. Но Венька все больше хмурится. Наконец он медленно и сердито
говорит:
- Никогда не думал, что ты посоветуешь такую ерунду. Что я тут, для
начальника, что ли, стараюсь? Нужно мне для него стараться? - И, тронув
шенкелями каурую кобылу, он опять подъезжает к начальнику, опять о чем-то
спорит с ним.
А начальник делает строгое, величественное лицо. Вот такое лицо он
делает всякий раз, когда произносит свои глубокомудрые слова:
- Если память мне не изменяет, я пока тут числюсь как будто
начальником...
Я угадываю, что именно эти слова он произносит сейчас.
А Венька, натягивая поводья так, что лошадь задирает голову, продолжает
настаивать на чем-то.
Я напрягаю слух и откидываюсь на седле. Мне хочется понять, о чем они
спорят.
Наконец до меня долетают слова начальника:
- Ну, делай как хочешь. Но только помни, Малышев...
А что надо помнить Малышеву, я не слышу.
Венька подъезжает ко мне.
- Начальник приказал, чтобы ты, я и Коля свернули сейчас на Девичий
двор. Давайте поскорее проедем вперед...
Лицо у Веньки повеселевшее. Я понимаю, что это не начальник приказал, а
Венька склонил начальника к такому распоряжению.
Мы сворачиваем с тракта в сторону Девичьего двора и въезжаем в густой,
толстоствольный лес, где можно продвигаться только гуськом друг за другом,
по узенькой тропинке, которая то исчезает, то возникает вновь, петляя и
извиваясь.
Вот уж где совершенно нечем дышать, как в бане, в парном отделении,
когда парятся сибирские древние старики. Мы сразу же покрываемся липкой
испариной. И на потные наши лица и руки налипает густая мошкара. Она
вместе с дыханием попадает в рот, в горло.
Я все время отплевываюсь. А Венька весело спрашивает меня:
- Ты вспоминаешь эти места?
- Ну да, - откликаюсь я не очень весело, потому что ничего не вспоминаю
и некогда мне вспоминать.
- Мы же были тут с тобой зимой, - говорит он. - Помнишь?
Я утвердительно мотаю головой, стараясь одновременно отбиться от
мошкары, облепившей и шею и плечи и, кажется, пробравшейся уже во все мои
внутренности.
- Помнишь? - опять спрашивает Венька.
- Помню, - говорю я.
Однако, мне думается, я никогда не бывал в таком аду.
Даже всегда невозмутимый Коля Соловьев говорит:
- Жалко, я маску против мошкары с собой не захватил. Хотел захватить и
забыл. Беда как беспокоят, заразы! Прямо глаза выедают...
Временами мы едем почти в полной темноте. Высокие и густые вершины
деревьев заслоняют солнце, не пропускают света.
Под ногами лошадей хрустят сухие ветки.
А мошкара и во тьме терзает нас.
- Мы тут, левее, с тобой проходили зимой, - вспоминает Венька.
А я по-прежнему ничего не вспоминаю.
- Тут речка недалеко, - как бы успокаивает он меня и Колю Соловьева. И
голос у него все время веселый, даже радостный. Неужели его не тревожит
мошкара? Или он просто не замечает ее, потому что увлечен предприятием, о
котором мечтал давно? Жалко, что мы не сможем искупаться. Мало времени.
Еще долго ехать...
Мы выезжаем из мрачного леса на великолепную, сияющую под солнцем
поляну. Но Венька сворачивает опять в лес, и мы снова едем гуськом.
- Тут трясина, - показывает нагайкой на поляну Венька. - Помнишь, я
тебе рассказывал, как я тут чуть-чуть не увяз?
Действительно, вскоре показалась узенькая речка. От нее повеяло
прохладой.
Мы поехали по берегу, глядя на быструю синюю воду, ревущую на острых
камнях, на шивере.
Запахло смородиной, вернее, смородиновым листом и нагретой солнцем
березовой корой.
Березы весело белели стройными стволами и переливались листвой, словно
обрадованные на всю жизнь тем, что вырвались на солнышко из чащи тайги,
где их душили сосны, и ели, и непроходимый бурелом.
Венька спрыгнул с седла, присел на обомшелый пень, снял сапоги и брюки
и стал переводить коня, похлопывая его по шее, через ревущий неглубокий
поток. Мы с Колей Соловьевым, как говорится, последовали его примеру.
Поплескались немножко в холодной воде. И поехали дальше вдоль кромки
тайги.
Над нами теперь торжественно шумели темно-зелеными вершинами красивые,
стройные кедры.
- Шишек-то сколько! - показал все время молчавший Коля. И вздохнул: -
Ох, приехать бы сюда когда-нибудь запросто! Пошишковать. Я любитель этого
дела...
- А что, приедем когда-нибудь, - сказал Венька. - Всех бандюг переведем
и приедем. Тут мировые места. Можно свободно любой дом отдыха открыть. Не
хуже, чем на Байкале открыли в прошлом году...
- А мошкара? - поплевал я на ладонь и помазал горящую, как от ожога,
шею. - Мошкару куда девать?
- Мошкара - это ерунда, - тоже поплевал на ладонь Венька. Значит, она
все-таки и его беспокоит. - Мошкару можно, как и бандитов, перевести. Даже
легче...
- Я читал, - разговорился молчаливый Коля, - я читал в одном журнале,
что от мошкары есть хорошее средство. Вроде порошка. Только надо этим
порошком с аэропланов посыпать...
- Пустяки! - засмеялся я. - Но надо сперва своих собственных аэропланов
настроить, русских. А это очень не просто...
- А что особенного-то? - сказал Венька. - Не настроим, что ли? Еще
столько аэропланов настроим, что будь здоров, не кашляй...
И от этих мальчишеских, хвастливых слов всем нам стало так весело, что
мы не заметили, как Венька свернул в совсем уж нестерпимо душный участок
тайги, полный мошкары и каких-то крупных, оглушительно жужжавших мух, от
укуса которых лошади всхрапывают, вскидывают головы и со свистом
обмахиваются хвостами, а у нас мгновенно всплывают на коже большие,
разъедающие кожу волдыри.
Я все время плевал на руку, чтобы смазывать места укусов. Но вот уже
истощилась слюна. Во рту пересохло.
А сухие ветки трещат в темноте, бьют по лицу. Чего доброго, и глаза так
выколешь, и рот раздерешь.
Я закрываю глаза и наклоняюсь над гривой фыркающего мерина. Ветки бьют
меня по голове, по ногам. Но я не открываю глаз до тех пор, пока резкий
свет не ударяет мне в лицо.
Оказывается, мы опять выезжаем на просторную поляну. И опять рядом с
нами на взгорье шелестят вершинами высоченные кедры. И тотчас же мы
замечаем множество красивых, похожих издалека на голубей птиц. Однако они
мельче голубей, и полет у них не голубиный, а какой-то суетливый. Они то
взлетают над кедрами, то как бы ныряют в мохнатую темную зелень.
- Ух, подлюги! - кричит Коля Соловьев. - Ух, подлюги поганые! - И,
придерживая серого жеребца, грозит птицам нагайкой. - Вы глядите, что
делают, твари! Это ж кедровки!..
Венька спрыгивает с лошади.
- Правильно, это кедровки. Они сейчас тут облупят все шишки...
- Да вот в том-то и дело, что не все, - говорит Коля. - Они ведь как
делают, гады! Они только сверху затронут шишки, полущат, полущат и бросят.
И куда уж она тогда годится? Ух, подлюги, подлюги!..
Коля расстраивается так, будто кедры эти принадлежат лично ему, будто
кедровки налетели на его собственный сад и вот теперь он просто не знает,
что делать.
И Венька сочувственно качает головой.
А я тоже, как они, спрыгнув с седла, разминаю ноги, и мне тоже жаль
шишек. Хотя, быть может, мы больше никогда в жизни не попадем в эти места
и не попробуем этих кедровых орехов.
- Эх, вырубить бы колотень! - неотрывно смотрит на кедры Коля. - Можно
было бы насшибать шишек. Вы глядите, уж много спелых. А то, слушай,
Вениамин, может, я залезу сейчас на минутку, а? На одну минутку. Сшибу
хоть десятка три на дорогу...
- Некогда, - говорит Венька. И заметно колеблется.
- А то я залезу? - опять предлагает Коля. - Тут же одна минутка...
- Некогда, - уже тверже повторяет Венька. И ставит ногу в стремя.
Мы едем дальше по широким просекам, переплетенным толстыми корнями
елей, и всю дорогу разговариваем о кедровых шишках и о подлом поведении
кедровок, бандитствующих в кедровых лесах.
Коля Соловьев вспоминает интересные случаи из своей охотничьей жизни.
Мы с Венькой также кое-что вспоминаем. Коля говорит, что в этом году,
однако, много будет белки, если такой урожай на орехи. Да и соболь,
наверно, проявится. Он тоже большой любитель орехов.
- Орехи все любят, - улыбается Венька. - Лазарь говорит, что ими можно
даже чахотку лечить...
- Какой это Лазарь? - как бы настораживается Коля, чуть придерживая
нервного жеребца.
- Лазарь Баукин.
Венька заметно смущается и, наклонившись, поправляет подседельник. Ведь
Коля, кажется, ничего не знает о том, что Венька поддерживает связь с
Лазарем Баукиным и что еще зимой мы здесь встречались с ним. Об этом мы
никому не рассказывали. Может быть, только начальнику об этом докладывал
Венька.
- Он, наверно, тут где-то бродит, - говорит Коля. - Он, мне помнится,
из этих мест.
- Из этих, - подтверждает Венька. - Он эти места как свои пять пальцев
знает. Может повсюду зажмурившись пройти...
- Ну конечно. У него дело тонкое, - усмехается Коля. - Он и от нас
тогда моментально ушел. И все концы в воду. Ух, если б я его встретил!..
- Еще встретишь. Может, сегодня еще встретишь, - смеется Венька. И
сразу же становится серьезным, даже озабоченным, внимательно оглядывая
местность. - Нет, скорее, завтра увидим Лазаря...
Коля молчит, перебирает поводья, что-то соображает, потом спрашивает:
- Он что ж, теперь, выходит, от нас работает?
- Зачем ему работать от нас? - уклончиво отвечает Венька. - Он может
работать и от себя. Он мужик головастый и вполне сознательный...
Это слово "сознательный" было в те годы в большом ходу. Им как бы
награждали человека. Сознательный - значит понимающий, осознающий, с
какими трудностями связано построение нового мира, и готовый пойти на
любые жертвы в преодолении трудностей.
Мне, быть может, так же, как Коле, показалось, что Венька явно
перехватил, обозначив таким почти что священным словом Лазаря Баукина, еще
недавно состоявшего в банде Клочкова. Но мы оба промолчали.
Венька ведь не просто наш товарищ, такой же, как мы, комсомолец, но и в
некотором смысле наш начальник. И это следовало нам помнить, особенно
сейчас, когда мы ехали на операцию. Он знает, наверно, что-то такое и про
Лазаря Баукина, чего мы еще не знаем и что еще не положено нам знать.
Однако Венька сам, должно быть, понял, что мы не согласились с ним, и,
Дата добавления: 2015-10-24; просмотров: 40 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Павел Нилин. Жестокость 11 страница | | | Павел Нилин. Жестокость 13 страница |