Благодарности 14 страница

Она вынула из сумочки свою старую записную книжку и стала просматривать список гостей. На ее прошлый день рождения Джон подарил ей электронную записную книжку, и она ею пользовалась, но все же предпочитала электронике своего испытанного, переплетенного в кожу друга. Они пригласили пятьдесят человек, но уже точно было известно, что двенадцать не смогут прийти. Значит, учитывая то, что еще неясно, придет ли Харви Эддисон с женой, им нужно накрыть стол на тридцать шесть – тридцать восемь человек. Сьюзан сказала Джону, что гинеколог слишком затягивает с ответом, и Джон обещал ему сегодня позвонить.

Обслугу для вечеринки уже наняли: официантов и еду брал на себя владелец тайского ресторана – будет цыпленок с лимонным сорго и тайское овощное карри. Напитки – красное и белое вино и австралийское шампанское – привезут в пятницу из «Боттом Ал» на условиях продажи или возврата. Они же предоставляют всю посуду.

Они с Джоном не сошлись во мнениях, стоит ли включить в программу танцы. Сьюзан была за, а Джон – против: половина гостей была связана с его бизнесом, и он хотел, чтобы на вечеринке было больше дружеского и рабочего общения. В качестве компенсации он накупил всякой мишуры, разноцветных лент, хлопушек, колпаков и петард.

Одним из минусов праздника будет то, что все будут поздравлять ее и спрашивать, когда родится малыш.

Она перевернула несколько страниц записной книжки и открыла список рождественских открыток. Она уже отослала все открытки в США – одну, самую большую, для Кейси. На этой неделе надо будет дописать все открытки для Англии. Найдя страницу с рождественскими подарками, она отметила про себя, что уже надо определиться, что покупать и где.

Она посмотрела на список подарков для Джона. Три книги, которые Джон хотел прочесть. Жилет под его смокинг. Викторианская бронзовая статуэтка лошади, которую она купила в антикварном магазине возле тайского ресторанчика, и набор «умных» мячей для гольфа, заказанный по каталогу технических новинок, – к мячам прилагался пульт, и при утере мяча можно было найти его по звуковому сигналу. Джон был бы расстроен, если бы среди его подарков не оказалось хотя бы одной электронной штуковины.

Кейси Сьюзан собиралась послать большой букет цветов. Что она подарит родителям – будет зависеть от того, приедут они или нет. Если не приедут, она подарит им уик-энд в Вегасе.

И затем она почувствовала в животе легкий толчок – будто напоминание о том, что есть еще кое-кто, кого тоже не следует забывать в это Рождество. Такие толчки начались всего несколько дней назад, и это было удивительное в своей новизне ощущение.

Она успокаивающе положила ладони на живот.

– Привет, Малыш, – сказала она. Она называла его Малышом потому, что не хотела звать его настоящим именем. Джон сказал, что, если они дадут ему имя – Элис, или Том, или Николас – как угодно, – это слишком привяжет их к нему.

– Это твое первое Рождество, Малыш. Как оно тебе? Ты уже написал письмо Санте?

О мистере Сароцини не было ни слуху ни духу с того самого утра после операции, когда он пришел к ней в палату. Она сказала Джону, что это ее ничуть не обижает, что так даже легче, – но в глубине души обижало. Обижало потому, что выглядело еще более сухо и по-деловому, чем требовалось.

Что же будет с Малышом, когда он родится?

Какая жизнь ждет его с мистером Сароцини? Каким отцом он, пожилой человек, станет ему? А что миссис Сароцини? Мистер Сароцини говорил, что у нее был рак и поэтому она не может иметь детей. Она до сих пор болеет? Или она светская львица, которая живет от банкета до фуршета и у которой нет времени на детей – настолько, что она предпочла, чтобы ребенка ей выносила другая женщина. Как те женщины, которые настаивают на кесаревом сечении, так как боятся растянуть во время родов влагалище? Без сомнения, у мистера Сароцини хватает средств на все ее сумасбродства – но если она не изменит стиль жизни и после появления Малыша? Не окажется ли так, что его будут держать в детской комнате особняка где-нибудь в Швейцарских Альпах и выносить к родителям раз в день?

Будто разделяя ее беспокойство, Малыш снова толкнулся в животе.

Автобус замедлял ход перед остановкой. Сегодня в нем было больше народу, чем обычно, – наверное, многие едут в город за рождественскими подарками. Из передней двери автобуса вышла беременная женщина. Сьюзан встретилась с ней взглядом, улыбнулась: «Я тоже!» Женщина не улыбнулась в ответ.

Ей вдруг ужасно, до слез захотелось домой – совсем как утром, когда позвонил Джон.

Ее отец и мать не стали знаменитыми актерами, и денег в их семье никогда не было достаточно, но все равно для них с Кейси они были хорошими родителями. Они всегда были рядом, когда было нужно, и дом никогда не был для Сьюзан местом, куда не хотелось возвращаться. Их не смогла испортить ни неудача в актерской карьере, ни даже трагедия с Кейси. Сьюзан знала, что они обрадовались бы, если бы у них появился внук или внучка. Она помнила, как они были разочарованы, когда вскоре после свадьбы с Джоном она сказала им, что они не собираются заводить детей.

И вот она беременна. Сьюзан хотела поделиться этим с отцом и матерью. Она хотела увидеть, как засветятся их лица, испытать чувство единения с ними, когда она разделит с родителями… что?

Радость?

Или Джон прав и это будет жестоко – зажечь в них надежду, чтобы потом сказать, что ребенка нет, что он родился мертвым? Может, правда ничего им не сообщать?

Нет, этого скрывать нельзя. А если они узнают от кого-нибудь, что она беременна? Или что была беременна и им ничего не сказала? Это будет еще хуже.

И как у нее вырвалась фраза о том, чтобы мать осталась в Англии и присмотрела за ребенком? Это вышло так естественно, будто она на самом деле верила, что это возможно.

Сьюзан покачала головой и подумала: «Да, Сьюзан Картер, ты и вправду не в себе».

Тем же утром, около одиннадцати, Сьюзан печатала отказное письмо автору рукописи, посвященной тому, как гены могут влиять на предрасположенность людей к совершению преступлений. Рукопись понравилась рецензентам, и стиль у молодого писателя, на взгляд Сьюзан, был неплох, но руководство сочло книгу, которая явно представляла собой переработанную докторскую диссертацию, слишком трудной для широкого круга читателей.

Когда зазвонил телефон, она как раз пыталась придумать для отказа такую формулировку, которая не расстроила бы автора, а побудила бы его переписать книгу в более коммерческом ключе. Это была ее секретарша. Она сообщила, что на линии мистер Сароцини.

Все формулировки мгновенно вылетели у Сьюзан из головы. «Странное совпадение, – подумала она. – Я ведь вспоминала о нем всего час назад или около того».

– Я приму звонок через секунду, – сказала она и отпустила кнопку, вдруг почувствовав себя мешком с желе.

Она зачем-то пригладила волосы, затем оглянулась, чтобы убедиться, что дверь закрыта, и снова нажала на кнопку:

– Гермиона, соедини, пожалуйста.

Через мгновение она услышала голос, который нельзя было не узнать: приятный, вежливый, может быть, звучащий чуть суше и чуть более официально, чем раньше.

– Доброе утро, Сьюзан, – сказал мистер Сароцини. – Я звоню справиться о вашем здоровье. И, само собой, о здоровье ребенка.

– С нами обоими все хорошо, – выпалила Сьюзан на одном дыхании. – А как вы?

– Спасибо, хорошо.

Возникла пауза. Сьюзан искала, что сказать дальше. Она хотела задать мистеру Сароцини множество вопросов, но сейчас не могла вспомнить ни одного. Наконец она сказала:

– А ваша жена? Как она себя чувствует?

Мистер Сароцини, казалось, поколебался, затем ответил:

– Тоже хорошо, спасибо. – После короткой паузы он продолжил: – Пожалуйста, простите меня за то, что я не связался с вами раньше. Я ни на минуту не забывал о том, что мы собирались вместе посетить оперу и картинную галерею, но в последнее время дела потребовали всего моего внимания. Скажите, не свободны ли вы завтра или в среду в обед? Я хотел бы показать вам замечательную коллекцию импрессионистов. Насколько я помню из наших разговоров, вам нравится импрессионизм.

Завтра у Гермионы день рождения, и Сьюзан с Кейт Фокс собирались вытащить ее пообедать в кафе.

– Мне удобно в среду, – сказала она.

– Замечательно. В среду мне также удобнее, чем завтра. Я заеду за вами в двенадцать сорок пять.

На очередной редакционной летучке – они всегда проходили по средам – Сьюзан была невнимательна и рассеянна. Утром она не могла выбрать, что надеть к предстоящему обеду с мистером Сароцини, и толком уложить свежевымытые волосы, с которыми у нее обычно никаких проблем не возникало, – и поэтому опоздала на работу.

Ко всему прочему, вчера вечером Джон был невыносим. Он будто разозлился на то, что мистер Сароцини пригласил только ее, и с напыщенным видом, изображая банкира, ходил взад-вперед по спальне, зло высмеивал его манеры и акцент, а потом заставил ее заняться любовью, хотя ей и не хотелось. Казалось, он делал это только для того, чтобы подтвердить свои права на нее и показать, кто главный.

Когда ей позвонили из фойе и сказали, что ее дожидается мистер Сароцини, она надела свой темно-синий плащ и спустилась вниз. Она нервничала, как перед собеседованием при приеме на работу. Обычно она чувствовала себя уверенно в своем самом строгом костюме – черной двойке, дополненном белой блузкой с высоким воротником, заколотым серебряной брошью, – но сегодня ей было в нем как-то неуютно и неловко.

Мистер Сароцини, в длинном пальто из верблюжьей шерсти с бархатным воротником, выглядел на фоне стендов с недавно вышедшими книгами пришельцем с другой планеты. Кроме него, в фойе находился только иллюстратор – парень с конским хвостом, в свитере и джинсах. Он, по-видимому, тоже ждал кого-то, с кем договорился пообедать вместе. Банкир встретил Сьюзан вежливой улыбкой и холодным, почти до абсурда официальным рукопожатием.

– Очень рад вас видеть, Сьюзан, – сказал он и махнул рукой в сторону выхода. – Моя машина ждет снаружи.

Сьюзан поймала себя на мысли, что ей странно снова видеть этого высокого, хорошо одетого, обходительного, умудренного прожитыми годами мужчину и знать, что внутри ее растет его ребенок… их ребенок. Она внимательно рассматривала его лицо, старалась лучше понять его и запомнить. Ее мысли путались: этот человек был для нее то отцом ее ребенка, то превращался в незнакомца, которого она никак не могла соотнести с Малышом в ее животе.

В то время как они, сидя на заднем сиденье «мерседеса», разговаривали о погоде, о трудностях Великобритании с Европейским сообществом и о том, что по Лондону стало совсем невозможно ездить, Сьюзан думала о том, как будет выглядеть Малыш и какие черты мистера Сароцини он унаследует. Нос мистера Сароцини придавал его лицу что-то хищное и больше подошел бы мальчику, чем девочке. Но эти серые глаза были безупречны. Сьюзан хотела бы, чтобы у Малыша были такие глаза.

За обедом она продолжала рассматривать его, не оставляя попыток определить, сколько ему лет. Это по-прежнему было невозможно. Он улыбался – и выглядел на пятьдесят. Поворачивал голову вправо – на семьдесят. Наклонял голову и чистил перепелиное яйцо – на восемьдесят. Поворачивался влево – максимум на шестьдесят. Она поискала обычные знаки, выдающие возраст человека, но кожа у него на шее не висела складками, на руках было совсем мало темных пятен, а на лице – одно, крохотное. Когда он улыбался, вокруг его глаз собирались мелкие морщинки, но в другое время их не было заметно. Его движения были наполнены скрытой энергией, беседуя, он активно жестикулировал, особенно если разговор касался искусства или музыки. И все же аура старости незримо окутывала его, словно поднявшаяся с земли тень.

Забыв о своем волнении, Сьюзан понемногу успокоилась. Как и в прошлый раз, когда они ужинали здесь вместе с Джоном, он оказался интересным и умным собеседником. Он рассказывал Сьюзан смешные истории из жизни выдающихся певцов – включая Паваротти и Марию Каллас, знаменитых дирижеров и великих композиторов. Казалось, в мире классической музыки нет такой вещи, о которой бы он не знал, и такой знаменитости, с которой бы он ни разу не встречался.

Сьюзан слушала с интересом, но вполуха, так как все время, пока он рассказывал, размышляла над тем, как спросить его о том, как будет воспитываться ребенок. Есть ей не хотелось, и она едва притронулась к своему супу.

Каким-то образом их разговор переключился на живопись. Мистер Сароцини поведал Сьюзан о том, как величайшие сокровища мирового искусства, награбленные нацистами во время Второй мировой войны, были незаконно распроданы в частные коллекции по всему миру. Также он рассказал несколько историй о подделках: о том, как некоторые из самых влиятельных и знаменитых людей в мире были обмануты, заплатив несколько миллионов за фальшивых старых мастеров или импрессионистов. Эти люди до сих пор скрывают, что их так надули.

Только к концу обеда, за кофе, Сьюзан удалось перевести разговор на ребенка и его будущее. За ним будет смотреть жена мистера Сароцини или они наймут няню? Это был первый из многих мучивших ее вопросов, и банкир ответил на него вежливо, но уклончиво:

– Мы как раз это обсуждаем.

То же или почти то же («Мы еще не решили») она услышала в ответ на вопросы о том, где ребенок будет жить, где будет ходить в школу, будут ли его крестить или приобщать к какой-либо другой вере. Все это, по словам мистера Сароцини, в данный момент «обсуждалось».

Сьюзан быстро поняла, что ей ничего не удастся узнать о том, что произойдет с ребенком после того, как он родится, и это обеспокоило и разозлило ее. Ей казалось странным, что мистер Сароцини, который так хотел завести ребенка, еще не знает, какая жизнь того ожидает. А это не только его ребенок, но и ее. Она мать, и, сколько бы мистер Сароцини ни заплатил, она имеет право спрашивать, быть в курсе всех дел и даже давать советы во всем, что касается будущего ребенка.

Мистер Сароцини встал со стула.

– Насколько я понимаю, Сьюзан, вы торопитесь. У вас ведь встреча?

– Да, в полчетвертого.

– Не беспокойтесь о ребенке. Ни о ком в мире не будут так заботиться, как о нем.

– Детям нужна не только забота, – сказала она, когда они выходили из дверей клуба. – Им нужна любовь.

– Ну конечно, – сказал мистер Сароцини. Шофер распахнул перед ним заднюю дверцу «мерседеса». – Любовь. Да. Уверяю вас, Сьюзан, у этого ребенка будет больше любви, чем вы можете представить.

Ее испугало то, как он это сказал. Она забралась в кожаное нутро машины. Дверца со стуком захлопнулась, отделив ее от яркого декабрьского света, и ей вдруг показалось, что она попала в склеп. Взглянув в лицо мистеру Сароцини, она обратила внимание, насколько жестче стали его черты, и испугалась еще больше.

«Уверяю вас, Сьюзан, у этого ребенка будет больше любви, чем вы можете представить».

Он может так говорить – у него хватит денег, чтобы устроить это. У него хватит денег, чтобы устроить что угодно. Сьюзан вдруг вспомнила то воскресенье в сентябре, когда она прочла в газете о смерти Зака Данцигера, и задумалась, нет ли тут связи. Она поскорей отогнала эту мысль, но взглянула в стальное лицо мистера Сароцини, и мысль сразу же вернулась. Это лицо так легко меняет выражение. Оно может выражать полнейшее дружелюбие, а в следующую секунду застыть ледяной маской. Насколько жесток мистер Сароцини?

– А сейчас, Сьюзан, мы посетим одного моего хорошего друга. Его зовут Эсмонд Ростофф. Может быть, вы о нем слышали?

Сьюзан задумалась. Это имя она слышала впервые в жизни.

– Нет, не думаю.

– Когда-то он был одним из величайших игроков в поло. Эсмонд Ростофф – это легенда поло. Одно время он был владельцем лучшей в мире команды. Вы, наверное, не следите за этим видом спорта?

– Нет, не слежу.

– Ему принадлежит конюшня сильнейших скаковых лошадей. Но он предпочитает держаться в тени. – Мистер Сароцини улыбнулся. – Но мы приехали сюда не затем, чтобы смотреть на лошадей. Эсмонд коллекционирует картины импрессионистов. Он дорожит своим уединением и показывает коллекцию только близким друзьям. Мне пришлось убедить его, что вы очень много значите для меня.

«Интересно, что он сказал про меня Ростоффу?» – подумала Сьюзан.

– Спасибо, – сказала она. Это могло означать и «спасибо, но я вынуждена отказаться». Растущее у нее внутри беспокойство отбило всякое желание смотреть на картины.

«Мерседес» остановился возле впечатляющего георгианского дома, расположенного недалеко от площади Белгрейв-сквер. Поднимаясь по ступенькам к входной двери, мистер Сароцини сообщил Сьюзан, что Эсмонд Ростофф является потомком последнего русского царя и владеет одним из самых ценных – а возможно, самым ценным – собранием работ ранних импрессионистов. Ни одна из доступных широкой публике галерей не смогла бы составить конкуренцию его коллекции. Он намекнул, что некоторые из картин, которые Сьюзан предстояло увидеть, были перед самой революцией тайно вывезены из России.

В ответ на вопрос Сьюзан, законным ли путем была приобретена остальная часть собрания, или она состоит из выкупленных нацистских трофеев, мистер Сароцини рассмеялся:

– Эсмонд Ростофф очень достойный человек, Сьюзан. Он аристократ голубых кровей. Ему незачем прибегать к незаконным или предосудительным средствам для того, чтобы получить желаемое.

Однако выражение лица мистера Сароцини подразумевало обратное. Подозрения Сьюзан усилились, когда их впустили внутрь дома. Дверь им открыл охранник-араб с глазами убийцы. В устланном красным ковром холле их встретил дворецкий и провел сквозь двойные двери в большую, удивительно красивую гостиную.

Ни в одном доме, за исключением исторических памятников, находящихся в ведении Национального треста,^[13] Сьюзан не видела таких комнат. На стенах висели великолепные картины старых мастеров: сцены охоты, портреты, натюрморты с дичью и фруктами. Комната была обставлена изящной антикварной мебелью. В ней было несколько кресел, две скамьи со спинкой – они стояли возле камина, банкетка и так называемое «кресло влюбленных» – кресло для двоих, – обивка всех этих предметов была приглушенного серого цвета, в тон с ковром и красивыми, с фестонами, портьерами на окнах. По стенам стояли шкафчики с застекленными дверцами и стеллажи с предметами старины, но ни перед одним из них не было натянуто оградительного шнура. В этой комнате жили!

В комнату вошел Эсмонд Ростофф. Трудно было представить человека менее похожего на русского дворянина. Он был несколькими дюймами ниже ее, с острым бледным лицом, волосами цвета соломы, которые выглядели измятыми, несмотря на то, что были густо намазаны гелем и зачесаны так, чтобы прикрыть лысину, и безупречной козлиной бородкой. Он был одет в синий кардиган с вышитым золотом значком яхт-клуба, рубашку с открытым воротом и монограммой, шелковый галстук, темно-синие брюки и черные замшевые туфли от Гуччи. Его запястья, пальцы и шея искрились драгоценными камнями. От него несло невыносимо сладким одеколоном.

– Дор-ро-гой! – приветствовал он мистера Сароцини. Такой ужасный акцент Сьюзан слышала впервые в жизни. Он порывисто обнял его и расцеловал в обе щеки не меньше полудюжины раз. – Я так ра-ад тебя видеть! – Затем он повернулся к Сьюзан: – Очень приятно с вами познакомиться, дор-ро-гая! – Он одарил Сьюзан рыбьим рукопожатием. – Мне сказали, вы крупный специалист по ранним импрессионистам. А? – Он заглянул ей в лицо своими глазами-бусинами с таким видом, будто разделяет с Сьюзан какую-то тайну, не доступную больше никому. Эта претензия на интимность возмутила ее даже больше, чем рукопожатие.

Он был нелеп.

Как и в случае с мистером Сароцини, она не смогла определить возраст Ростоффа. На первый взгляд ему было около шестидесяти, но в действительности мог быть гораздо старше.

– Нет, я не специалист. Я просто люблю этот период, больше ничего.

– Могу я предложить вам вина?

Сьюзан беспокоилась о времени – было уже без четверти три.

– Нет, спасибо. Если можно, я только взгляну на ваши картины. Мне потом нужно спешить.

Он снова нашел ее глаза и взглядом показал, что владеет какой-то ее тайной. Может, он знает о ребенке? Сьюзан понятия не имела. Затем он вдруг подался вперед и пальцем ткнул в серебряную брошь на блузке.

– Оч-чаровательно, пр-росто очаровательно. Фамильная ценность?

– Нет. Подарок на день рождения от моего мужа.

Это была простая брошь, вычеканенное серебро с вырезанным по окружности орнаментом, однако он вцепился в нее так, будто это была самая ценная вещь на свете. Его лицо оказалось очень близко к Сьюзан, и она заметила, что в ушах у него было по бриллиантовой сережке. Он стал ей еще более отвратителен.

Когда он отпустил брошь, Сьюзан, следуя правилам вежливости, сказала:

– Эта комната очень впечатляет.

Он кивнул, наклонив голову так сильно, что могло показаться, что он кланяется.

– Вы о-очень добры. Я считаю, что здесь все нужно оживить, как и нас самих. – Он подмигнул мистеру Сароцини. Тот ответил легкой улыбкой.

Они проследовали за Ростоффом в лифт. В неторопливой, отделанной под старину кабине запах его одеколона настолько усилился, что Сьюзан замутило. Лифт, казалось, отсчитал больше одного этажа. «Неужели все друзья мистера Сароцини такие?» – подумала она. Судя по фамильярности, с которой они обращаются друг к другу, они должны быть старыми друзьями. Наверное, это и есть тот мир, в котором будет расти ее ребенок. Мир богатых, стареющих и, возможно, одиноких людей.

Что-то в Эсмонде Ростоффе напомнило Сьюзан о той грусти, какую она в свое время заметила в мистере Сароцини. Но этих людей сближала не только грусть, не только аура одиночества, но и что-то еще, чего она пока не могла определить.

Выйдя из лифта, они оказались в подземной картинной галерее, от которой у Сьюзан перехватило дыхание. Помещение, отведенное под галерею, было обширным и занимало, казалось, большую площадь, чем сам дом. По контрасту с наземным этажом интерьер здесь был решен в черном и кремовом мраморе и выглядел исключительно современным.

– Это зал Ван Гога, – сказал Эсмонд Ростофф, жестом приглашая Сьюзан пройти вперед.

Она не поверила своим глазам. Перед ней было около тридцати картин разного размера, не считая рисунков, черновых набросков и неоконченных холстов, и ни одну из работ она раньше не видела.

Может, подделки? Нет, это невозможно.

– Как?.. – сказала она, и ее голос сорвался. – Как вам удалось собрать такую коллекцию?

Ростофф улыбнулся, затем повел их дальше, в зал Моне.

– Я люблю красивые вещи, Сьюзан. Для меня это трофеи, напоминающие мне о трудных, но давно прошедших временах. – Он посмотрел на нее долгим понимающим взглядом. – Для меня они – дети.

Сьюзан почувствовала, что у нее начали гореть щеки. Полотна Моне были еще более впечатляющи. Сьюзан вдруг испугалась этого места. Все эти работы она видела впервые в жизни. Она изучала историю искусства в университете, и ей казалось невероятным, что она видит одновременно столько картин великих художников и не узнает ни одной. Это означало, что они очень долгое время не появлялись в поле зрения общественности. Большинство частных коллекционеров гордятся своими картинами и охотно одалживают их открытым картинным галереям. Если они этого не делают, то, вероятнее всего, какие-либо из их картин были когда-то украдены или присвоены в виде военной добычи. Некоторые из этих картин были вывезены из России в 1917-м. А остальные?

Ростофф не смотрел на картины. Он наблюдал за реакцией Сьюзан. «Именно так он получает удовольствие от своей коллекции», – поняла она. Скорее всего, сами работы ему глубоко безразличны – он наслаждается атмосферой таинственности, тем, что они у него есть и никто об этом не знает. Так дети хранят сласти под подушкой.

Она нервно взглянула на мистера Сароцини. Почему он привез ее сюда? Чтобы показать, какие могущественные у него друзья? Или он искренне полагал, что ей будет интересно посмотреть на картины? На трофеи.

Она вдруг с испугом подумала о том, чем для него является ее ребенок. А что, если, как эти картины, Малыш для него всего лишь трофей, доказательство тому, что, если иметь достаточно денег, можно купить все, что захочешь? Даже саму жизнь.

Будто прочитав ее мысли, Малыш беспокойно толкнул ее в живот.

«Не волнуйся, Малыш, – подумала она. – Ты не станешь ничьим трофеем. Обещаю».

Лом Коток прибыл на взятом в аренду фургоне в субботу, в пять часов вечера, как раз тогда, когда Сьюзан уже ударилась в панику, решив, что улыбчивый ресторатор их подвел. Фургон был под завязку забит официантами и официантками, хотя Сьюзан заказывала всего двух. Она не смогла сосчитать, сколько народу выбралось из него, неся в дом накрытые крышками блюда.

Коток с заговорщицким видом позвал ее в заднюю часть фургона, поднес палец к губам и стащил ткань, закрывающую какой-то предмет. Под ней оказалась ледяная скульптура лосося в прыжке.

– Подарок, – сказал он. – Будет хорошо смотреться на столе.

Она поцеловала его, чем привела в крайнее смущение.

– Спасибо большое. Вы так добры к нам. Мы это очень ценим.

– Вы хорошие люди, – сказал он. – В мире совсем мало хороших людей.

Барменом оказался сногсшибательно красивый молодой таец, смуглый и словно весь состоящий из улыбок. После трех попыток овладеть искусством применения специального фирменного штопора, который дал ему Джон, он сломал его, вонзив стальной кончик в подушечку большого пальца, и Коток отвез парня в больницу. Остальные бутылки Джон открыл сам, штопором, входящим в состав его многофункционального швейцарского ножа. Это оказалось тяжелым испытанием – он тут же набил себе мозоль на ладони и после раскупоривания всех бутылок долго ходил по дому, тряс рукой и все тянул ее в рот. К возмущению Сьюзан, во время своего брожения он слопал все хоть сколько-нибудь съедобные украшения на блюдах.

Гостей ждали в восемь. К половине восьмого вся мебель была отодвинута к стенам, музыкальный центр загружен компакт-диском с Моцартом, ледяной лосось был водружен в центр праздничного стола и смотрелся изумительно в окружении блюд из морепродуктов, с которых должен был начаться ужин. Вся когорта официантов и официанток, включая второго бармена, была тщательно проинструктирована.

Улыбающаяся обслуга расставила на каждой доступной горизонтальной поверхности вазы с орехами, более острыми, чем чилийский перец. Эти вазы напоминали схороненные в поле противопехотные мины. Сьюзан не решилась обидеть Котока, вернувшегося к тому времени из больницы, сказав ему, что они совершенно несъедобны и, более того, похоже, опасны для здоровья.

Без двадцати восемь, как раз тогда, когда Сьюзан ушла принять душ, позвонили в дверь. Через минуту Джон поднялся и сказал, что приехали Харви и Каролина Эддисон.

Бормоча ругательства, Сьюзан заметалась по спальне, лихорадочно одеваясь. Взглянув на себя в зеркало, она заметила темные круги вокруг глаз и стала замазывать их тональным кремом и пудриться.

Затем, к своему ужасу, она обнаружила, что ее любимое черное коктейльное платье стало ей мало. Задержав дыхание, она решительно влезла в него и как-то ухитрилась задернуть «молнию».

Но толку было мало: платье сдавило тело, словно костюм для подводного плавания, и она сняла его, признав свое поражение. Решила придерживаться черного цвета и выбрала бархатный брючный костюм. Который тоже не подошел – она не смогла застегнуть крючки. Господи, сколько же я прибавила?

Наконец она откопала в шкафу старое платье с юбкой в складку. Оно смотрелось не слишком живо, но, по крайней мере, оно было черным и не старалось ее удушить. Поверх платья она надела пиджак с золотыми блестками, дополнила наряд массивными золотыми серьгами и шарфом с лабиринтовым орнаментом от Корнелии Джеймс, последний раз критически оглядела себя в зеркало и осталась довольна.

Она спустилась вниз и обнаружила, что прибыл телевизионный сценарист Марк Сент-Омер с другом Кейтом, подвижным юношей с будто пришпиленным к щеке локоном крашеных рыжих волос. Они болтали с вернувшимся из больницы барменом. Бармен с гордым видом выставлял перевязанный палец.

Сьюзан направилась к Харви Эддисону и его жене, которые одни стояли в углу гостиной, в то время как Джон, одетый в черный костюм и белую рубашку с воротником-стойкой, в кухне открывал бутылки с шампанским для бармена, который не мог это сделать сам из-за травмированного пальца.

– Сьюзан, ты замечательно выглядишь. – Харви Эддисон, держащийся в своей обычной чуть брюзгливой манере денди и одетый сегодня в клетчатый костюм а-ля принц Уэльский, с розовым галстуком на шее и кружевным платком, уголком выглядывающим из нагрудного кармана, одарил Сьюзан приветственным поцелуем. Затем Сьюзан прикоснулась щекой к щеке Каролины, не преминув восхититься ее черным жилетом с вышитым вручную серебряным узором.

– Рада, что тебе понравилось, – манерно протянула Каролина. При разговоре она едва открывала рот, будто это действие до смерти ей надоело. Из-за такой манеры говорить казалось, что ей наскучило все на свете. – Стоил целое состояние.

– Где ты его добыла?

– В магазинчике в Бьючамп-Плейс. Не скажу, сколько стоит, – добавила она на тот случай, если Сьюзан не расслышала предыдущую фразу.

– Не говори, – сказала Сьюзан, испортив Каролине торжество.

Каролина повернулась к мужу со слащавой улыбочкой, от которой Сьюзан передернуло:

Дата добавления: 2015-09-04