Лабиринт

Развалилась на диване. Голова запрокинута, глаза созерцают клубы дыма под потолком. Руки лежат безвольно. Халат распахнут – белая кожа живота, груди как половинки яблока. Ноги разведены, но колени обращены друг к другу, сомкнуты. Черные курчавые волосы лобка. Музыка не играет.

Лид так ничего и не поставила в распахнутую пасть сиди-проигрывателя, он проиграл и был лишен ужина. Просто лежала, смотрела в потолок, изредка взрывая очередной косяк. К полуночи она скурила семь. Еще три к трем часам ночи. Последний скурила наполовину, заморозила, побоявшись, что станет плохо, но буквально спустя пять минут докурила.

Желто-оранжевый свет люстры как на закате песок Соноры, и на камнях – Келли в грязной крутке курит красные. Лид именно так представляет себе Келли, хотя не разу не была с ней в пустыне. Но среди выцветших воспоминаний этот момент, придуманный от начала и до конца, почему-то со временем становится только ярче, думает она.

Лид набирает в рот тягучей слюны пополам с соплями, чуть-чуть поворачивает голову в строну от спинки дивана и плюет на пол. К черту. С утра кто-нибудь уберет. Как зовут горничную? Лид не помнит.

Фотограф Антон, этот вечно небритый парень с крысиным носом, сегодня фотографировал ее здесь. Ушел, собака, ушел, сказал, пойдет пить кофе, скоро самолет, Лид, нет, я не останусь, что вы, усмехается, пойду выпить кофе. Как-то мы были с ним в кафе, думает Лид, я была с Джейкобом, Антон пришел туда с подружкой, мы пригласили их за наш столик. Джейкоб, это Антон, он русский, ага, да, ты знаешь как он фотографирует?! Антон, давно ты здесь?

Нет, всего около полугода, скоро уеду домой. А не хочешь остаться? Мы бы пристроили тебя в какое-нибудь модельное агентство. Нет, Лид, я не останусь на ночь, у меня скоро самолет, я пойду, выпью кофе.

Занавески колышутся, балкон не закрыт, и такая ночь снаружи, такая ночь, что впору гулять по мостам и подворотням города Нью-Йорк, надев на себя все свои амулеты. На ней сегодня ни одного. Можно сходить, заварить чаю, сладкого черного чаю, потом найти мятую пачку сигарет (Келли, положим, любила Lucy Strike) и все же поставить какую-нибудь музыку.

...Или сидеть в кафе и пить шоколадный кофе, который любит Антон. И потом (или прежде) гулять по мостам города. Или – думает Лид, лежать на песке где-то на границе с Мексикой – пыль и копоть и запах бензина и в руке пустая мятая пачка, а глазницы уже выедены птицами, безглазый взгляд устремить в глубокое черное небо.

А, заварив чаю, достать из сумочки уже практически пустой сверток и сделать еще один косяк. Сколько Келли лет? Келли что-то где-нибудь как-нибудь чуть ли ни двадцать восемь. Антон, знаешь, город – это лабиринт, только не крытый. Как и все эти шоссе, замыленным взглядом (о, Лид, я видела и еще увижу их целую тысячу) – автострады как коридоры, рукава тоннеля; тысячи слепых ответвлений, ответвлений, кончающихся тупиками. В одном из таких тупиков сейчас должен сидеть Антон и пить кофе. Или... он же сказал, что самолет в четыре, значит, самолет через час. Значит, уже проходит регистрацию.

Лид понимает, что это самый лучший, как говорит Антон, ohrenenyi кадр. Поэтому она и лежит – вот так. Как на последней его фотографии, которую сделал здесь он, которую он вышлет ей, как только доберется до компьютера.

Хорошая ночь, чтобы лежать растерзанной койотами и птицами в Соноре. Или бесцельно брести по шоссе в надежде если уж не поймать попутку, то хотя бы встретить проезжающий автомобиль, проводить взглядом. В твоих глазах, Келли, мелькают фонари на дорогах, или белые и желтые линии, размечающие шоссе. Зачем столько указателей? Ведь все равно из лабиринта не выбраться. Перекрестки. Маленькие и большие. Поднимает медленно руку, указательным пальцем проводит по верхней губе. На пальцах то ли копоть, то ли помада, то ли корица от кофе. Из окна лучшая весенняя ночь в мире.

Да и какая музыка? Разве что что-то, что еще не записали и не издали, может быть, подходящая музыка появится в начале (первой половине нового десятилетия) следующего века. Три или четыре года до окончания века. Кажется, что тебя отпустило, но это только кажется. Если встать или закурить сигарету, то все будет по-новой. Так же и с новым косяком, каждой новой затяжкой – ощущение, что не добавляешься, а куришь только чтобы оставаться на волне. Поддержать состояние. Нарисовать или сфотографировать эту ночь, зафиксировать и продлить ее по одной из осей координат до бесконечности. Ночь как луч, который выходит из самого сердца – квартала за окном, оранжевой люстры, идущий дальше, преломляющийся в пустыне о щеку Келли…

Когда только приехала, это еще не было делом чрезвычайной важности. Теперь уже, Лид думает, если переезжать, то нужно первым делом искать, где срастить нормального хэша. Интересно, а Антон курит? Уж наверное курит.

И Келли, заплутавшая в недрах южных штатов, человек, который, проведя всю жизнь в поисках, может быть, все же выбрался из этого лабиринта. Так и представляется –Келли затягивается сигаретой и смотрит за небо, в самую его подкладку, и говорит "Меня никогда не интересовали указатели". Возникает ощущение, хочется сказать Лид в кафе Антону, что эта девушка сама выбирает, что ей встретится на пути.

Я придумала, думает она, какая музыка подошла бы к этой картине. К смерти в Соноре, к мостам Нью-Йорка, уютному кафе и даже воображаемой встрече в ее номере – кажется, есть такая группа – Filter, там еще вокалист – младший брат того парня, Роберта Патрика, который играл Жидкого Металла (Т-1000).

Этот город, эта страна, этот мир – просто множество разных ходов. Крысиных лазов и маленьких (и больших) перекрестков. Лид немного подергивает ногами. Так сильно вжалась голой попой в диван, что начало неметь бедро. Хотя, ах, слава богу, это не песок Соноры. Каждый момент времени тысячи юных и красивых парней и девушек выхаркивает в этот лабиринт: города – на дороги, дома – на улицы, и даже комнаты и квартиры – в узкие коридоры, лазы прощений и ревности. В пустыне нет особенных указателей, говорит стоящая у окна Келли, в пустыне нет особенных указателей. Нет особенных указателей, кивает Лид (скорее просто поводит запрокинутой головой), "ну кроме тех, что написаны снами или касаниями или ветром на твоей коже или на отраженном в твоем блестящем портсигаре небе".

Наверняка, она его загнала по небольшой цене или потеряла, думает Лид о подарке Келли. Они случайно встретились в Нью-Йоркском клубе, а потом – спустя пару дней – в супермаркете в пригороде совершенно другого города, и «ой какой красивый портсигар» – Келли, а она почему-то протянула его ей.

Вот так пересеклись в одной точке уже тогда небедная Лид и шепот сверчков в пустыне. Призрак Келли, стоящей у окна, исчезает, стоит Лид только поднять голову. Она шумно выдыхает. Потом идет к сумочке и достает сверток. Никогда не получалось сворачивать. Так что легче вытряхнуть табак из сигареты и забить дурь в оставшийся каркас. Так она и делает, прикидывая, нет ли все же чего-то для сиди-проигрывателя. Русский Антон в американском городе сейчас поднимется на другой этаж, взлетит на самолете в небо, попросит еще кофе. «Антон, вы совсем не спите?» – Джейкоб хмурится, заметил что ли, как я на него смотрела? На него – на фотографа в легкой облегающей черной куртке, в которой он немного похож на гея. Это не girlfriend, говорит Антон, это просто подружка. «Так значит вы одиноки?» - выдыхая густой сигаретный дым, говорит Лид.

А у этой подружки есть имя? Девушку, что продает мне косметику, тоже зовут Келли. И подружку зовут Келли. И Келли зовут Келли. Соответственно. Вот так пересекаются три совершенно разных человека в одном разговоре, вот так пересекается девушка-Колючка, девушка-Перекати-поле, косметика Лид и шоколадный кофе. В мире нет людей, которых от нас отделяло бы знакомство более чем с пятью человеками, проговаривает она вслух, ставит чайник, хватает карандаш для бровей и трамбует хэш в сигарете. Подкуривает, затягивается.

Она идет к окну, глядит на улицу, так и не запахнув халата. Прямая как шоссе в утро. Вот тебе еще один кадр, который ты бы назвал ohrenenyi.

Мы с Келли имеем один и тот же портсигар, мы с Антоном одинаково оцениваем фотографии. Даже если объем легких не такой большой, ты можешь долго продержать в себе марихуановый. Не зря, видимо, его дают онко-больным. Хэш сразу же дает тебе некую анестезию, и ты можешь думать длинную, как звезды и густую, как воздух за окном, мысль, и держать в себе дым. А потом очень жестко и надсадно кашляешь. Слава богу, никто не видит. Она скидывает пепел на пол, все равно все с утра уберет горничная.

Еще я думала о тысячах молодых людей, вплюнутых в этот лабиринт, и вот теперь я думаю – а кто (или, скорее даже, ЧТО) здесь тогда является Минотавром? Как сказал бы Джейкоб, надо начать с разбора понятий. Договоримся о терминах. Договоримся о терминах. Положим, Минотавр это то, что ест этих молодых людей. Но ведь кто-то мне уже говорил, что, возможно, они каждый раз убивают Минотавра, но сами становятся им, так как не могут отсюда выбраться. Я не с того начала, тьфу, не с того начала, она харкает в раковину. Затягивается. Лабиринт никогда не был сам по себе. Он – для того, чтобы сдерживать Минотавра. А значит Минотавр, это то, ПОЧЕМУ этот лабиринт, это его причина и фундамент. И кто тогда Тесей, кто – Ариадна?

Келли никогда не была героем. Даже Лид, видевшей ее дважды, это понятно. Ворованные джинсы, ворованные фразы, ворованные книги, ворованные из супермаркета продукты. Да и, Тесей – это то, что убивает Минотавра, убивает причину. Тогда травка – мой Тесей – травка, усмехается Лид. И ее запах – моя Ариадна. Было бы забавно, если бы Антон опоздал на самолет, и я сейчас, докурив косяк, услышала бы горький запах, и, как в рекламе, обнаружила его за дверью. Или Келли, прочитавшая с конца этот песок и небо, заявилась ко мне или позвонила бы и мы бы пошли в клуб. Или пустыня Сонора, просочившаяся в мою комнату лучами искусственного – от люстры – света. Она, не без надежды, докуривает и тушит в раковине косяк, забывает налить чай и садится обратно на диван.

Сколько сейчас человек проживает в Нью-Йорке? Семь, может, восемь миллионов. Сколько из них приезжих, включая Антона? И сколько – без него? Ответ на последний вопрос прост как пятицентовая монета – «не важно». Сколько из этих семи миллионов – минотавры? И сколько остается жертв? Жертв остается семь миллионов минус… И ты не поймешь, кто ты, пока не сделаешь что-то, что определит тебя. Если ты убиваешь – то ты либо Минотавр, либо Тесей. И если погибаешь – либо Минотавр, либо жертва. Жертва с глазами, выеденными птицами, куль, лежащий на песке.

Чего же я так купилась на этого фотографа? Может быть, это одно и то же – город – Минотавр и Лабиринт. Да, так было бы гораздо легче. Только если ты убиваешь себя – ты понимаешь, что ты Тесей, и убиваешь в себе Минотавра. Все-таки некомфортно без музыки. Или все же Минотавр-И-Жертва? Лид, шатаясь, добирается до дивана – все проще – в таком случае ты и есть Лабиринт, и по тебе, собственно, шатается эта троица. И где-то в недрах (Нью-Йорка) пустыни (продается) плутает твоя Ариадна. Это только в фильмах в такие моменты раздается телефонный звонок – Келли, или Антон приходит в гости. Ночь ohrenenyi.

Развалилась на диване. Голова запрокинута, глаза созерцают клубы дыма под потолком. Руки лежат безвольно. Халат распахнут – белая кожа живота, груди как половинки яблока. Ноги разведены, но колени обращены друг к другу, сомкнуты.

Дата добавления: 2015-09-01