Ребята! 1 страница. Я, мои друзья и героин

Кристиане Ф.

Я, мои друзья и героин

Кристиане Ф.

Я, мои друзья и героин

ВСТУПЛЕНИЕ

Ребята!

Наркотики – это добровольное рабство. Человек – образ и подобие Божие, помните об этом. Человек – творец, так же как и Всевышний, создавший этот мир. Основа творчества это свобода выбора, свобода выбора между добром и злом. Мы все выбираем. Мы все свободны в том, чтобы выбирать. Наркотики лишают этой свободы. Это рабство, рабство перед травой, перед элементарным химическим соединением.

Человек – венец природы, человек это поиски истины, человек это музыка… или человек – подневольный раб, который, проснувшись утром в ужасных мучениях, подвластен жалкой щепотке порошка.

Я потерял очень многих близких мне людей, талантливых музыкантов, которые погибли от наркотиков: они ещё многое могли бы сделать. Я скорблю… Наше поколение не знало, что наркотики дерьмо – не было достоверной информации. Теперь об этом знают только те, кто выжил. Вы, молодые, должны знать правду и не отмахиваться от неё. Быть ниже растений и химических соединений просто не достойно вас, ребята.

И сейчас в России это страшная беда. Много чудовищ, которые торгуют этим ядом. Они будут в аду гореть, просто они не знают ещё об этом.

Держитесь подальше от этого зла, не прикасайтесь даже. Когда ты в компании сверстников и тебе говорят: «Парень, будь крутым, попробуй! – парень, будь крутым, не делай этого!» Не будь в стаде, будь личностью, будь человеком.

Юрий Шевчук и «ДДТ»

ПРОЛОГ

«Я, мои друзья и героин» автобиография тринадцатилетней девочки Кристины Фельшериноу. Краткое содержание: сначала Кристина была просто ребёнком, потом стала наркоманкой, ну а позже, следуя этой трагичной логике, выросла до столбовой проститутки. Ну что ж – одна из многих: сегодня её судьбу повторяют тысячи и тысячи.

Книга эта впервые вышла в свет более двадцати лет назад, была переведена на десятки языков мира (включая китайский) и по сей день пользуется сенсационным успехом у читателей. Феномен этой популярности связан с тем, что сами проблемы, о которых говорится в книге, не только, к сожалению, не ушли в прошлое, но наоборот принимают всё более и более устрашающие размеры и формы – по всему миру.

Это – книга о наркотиках, а уникальность её в том, что написана она не экспертом по социологии или медицине – таких работ хватает. – а ребёнком, непосредственно пережившим все ужасы героиновой зависимости; написана просто, честно и оттого сильно. Это – настоящая исповедь…

Ситуация, когда героин, проституция, преступления – не предмет статистики, а часть повседневной жизни тринадцатилетней девочки, шокирует и заставляет оглянуться по сторонам. За последнее время жители России привыкли к наркомании как к бытовому явлению, и это не удивительно – в одном только Петербурге по данным социологов насчитывается от 200 до 600 тысяч потребителей наркотиков, и это число постоянно увеличивается. Начиная с 1998 года происходят качественные изменения в спектре наркотического арсенала: традиционные для России маковая соломка, опий вытесняются жёсткими наркотиками в первую очередь героином. Героин разорвался бомбой, сея разрушения в судьбах многих тысяч людей. Говорят об эпидемии СПИДа… Проблема явно вышла из‑под контроля; об этом слышно по радио и телевидению, об этом пишут газеты, и это просто видно на улицах.

В наших семьях, в наших школах развивается то, что многим кажется занесённой извне заразой. Этот уникальный документ, в конце концов, многих заставит понять, что проблема наркомании имеет не внешние, а внутренние причины. Рассказ Кристины учит следующему: распространению наркомании способствуют вовсе не капризы некоей странной категории мужицких детей, но многие взаимосвязанные проблемы общества. Корень зла лежит не на улицах, заполненных охотящимися за детьми дилерами, а в самых обыкновенных домах самых обыкновенных спальных районов. Ценностный кризис общества, подавление детского мира, проблемы в отношениях между супругами, взаимоотчуждение детей и родителей, безработица, бедность, отсутствие перспектив, дурная компания – вот что толкает детей в мир наркотиков – мир иной.

Безусловно, семейная неустроенность и конфликты – основные поставщики пушечного мяса на фронты наркобизнеса. Обычное явление, когда родители, не замечая детей и не прислушиваясь к ним, все больше загружают их собственными проблемами, заставляя участвовать в них поневоле или даже решать. В бетонированных пустынях новостроек, где подобные конфликты резонируют, усиливаясь тысячекратно, дети, глядя на дефективное поколение родителей, бегут в мир наркотического андеграунда, там ищут и находят настоящую солидарность и дружбу, признание, защиту и свободу. Конечно, терапия стоит больших денег, ещё больших денег стоит пропаганда, но других, менее затратных альтернатив нет, всё остальное будет означать лишь циничные похороны поколения.

По всей вероятности, все ответственные службы в отдельности активно работают, но нет общей стратегии, и потому нет результатов. Конечно – проблема зарегистрирована и существует, и многих даже сажают: складывается впечатление, что неприятности на каждом шагу преследуют лишь контробандистов и наркоторговцев; более ничего не выходит наружу, и отчаяние жертв остается просто незамеченным. Кажется, что все ответственные учреждения смогут работать более эффективно, получи они большую политическую поддержку государства, но политическая поддержка отсутствует. Что сказать… Вокруг вопроса формируется словно заговор молчания – власти охраняют спокойствие общества. И это понятно: политика находится под давлением общественного мнения, которое склонно не замечать проблему, и поэтому молчание будет длиться до тех пор, пока само общество не захочет беспокоиться.

Читайте и беспокойтесь!

Дмитрий Леонтьев

НАЧАЛО

Полный восторг! Целый день мама пакует чемоданы и увязывает коробки. Я понимаю, что для нас начинается новая жизнь. Прощай, деревня! Мне уже исполнилось шесть лет, и после нашего переезда я пойду в школу, в первый класс – скорей бы!

Пока мама беспрерывно собирала вещи и становилась за этим занятием всё раздражительней, я вовсю веселилась на соседской ферме – ждала, когда коров пригонят в хлев на дойку. Я кормила свиней и кур и буйствовала с другими ребятами в стогах сена. Или таскалась повсюду с котёнком. Это было замечательное лето, первое лето, которое я сознательно помню.

Я знала, что скоро нам предстоит ехать далеко‑далеко, в огромный город, который называется Берлин. Первой туда, чтобы присмотреть квартиру, отправлялась мама, а мы с отцом и моей младшей сестрой летели двумя неделями позже, для нас, детей, это был первый полёт, ну что сказать масса впечатлений!

Родители не уставали рассказывать нам с сестрой замечательную историю об огромной, – шести комнат, квартире, в которой мы теперь будем жить. Они ведь собирались зарабатывать уйму денег в Берлине. И моя мама говорила, что у нас с сестрой будет большая и совсем отдельная комната. Предки хотели обставить её самой что ни на есть модной мебелью и описывали во всех подробностях, как эта наша комната будет выглядеть. Я всегда точно знала, что и где будет стоять в нашей комнате. Ребенком я никогда не переставала представлять себе её, – нашу комнату, и чем старше я становилась, тем прекраснее она мне казалась.

* * *

Да… ну я, наверное, никогда не забуду, как всё же выглядела наша новая берлинская квартира. Вероятно потому, что испытывала первобытный ужас перед этой квартирой. Я постоянно боялась заблудиться в ней, настолько она была огромной и пустой. Когда в ней громко говорили, отзвучивало зловеще.

Только в трех из шести комнат стояла какая‑то мебель. В детской было две кровати и старый кухонный шкаф, доверху набитый нашими игрушками. Во второй комнате родительская кровать, а в большой – тахта и пара стульев. Вот так и поселялись мы в Берлине. Берлин, Кройцберг, набережная Пауля Линке…

На нашей улице все дети оказались старше меня, и поэтому только спустя несколько дней я отважилась выйти погулять. У нас в деревне старшие ребята всегда играли с младшими и присматривали за ними. Берлинские же детишки, быстренько так подойдя, спросили: «А тебе‑то чего тут?!» Потом отобрали велосипед. Когда же он, наконец, вернулся ко мне, одно колесо было проколото, а крыло погнуто.

Папа, конечно, избил меня за сломанный велосипед. Что ж, после этого я могла смело раскатывать на велосипеде только по нашим шести комнатам…

Три комнаты в этой огромной квартире отводились, собственно, под офис.

Родители ведь собирались открыть брачное агентство… Но столь необходимые для начала работы письменный стол и кресло, о которых говорили мои родители, всё никак не приходили. Кухонный шкаф оставался в детской комнате.

И вот одним прекрасным днем диван, кровати и кухонный шкаф были погружены в грузовик и доставлены к высотке в Гропиусштадт. Тут у нас было уже только две с половиной комнаты, да и те на одиннадцатом этаже. А все прекрасные вещи, что обещала нам мама, просто не влезли бы в тот чуланчик, который отводился под детскую.

* * *

Гропиусштадт, микрорайон на 45000 жителей, – это высотные дома, между ними пустыри и универмаг. Издалека всё выглядит очень новеньким и очень ухоженным.

Однако, если приблизиться к домам, да пройтись по пустырям, радужное впечатление исчезнет в мгновение ока. Отовсюду страшно тянет мочой и говном и не знаю, чем ещё, а причиной тому – массы собак и детей, населяющих коробки. Естественно, наш подъезд был загажен круче всего.

Мои родители винили в этом пролетарских детей, бессовестно осквернявших лестничные площадки. Но дело тут было не только в детях пролетариев. В этом я убедилась лично, когда, гуляя на улице, неожиданно захотела в туалет. Я намочила штаны, так и не добравшись до одиннадцатого этажа. Ну, просто не дождалась лифта!

Мой папа как обычно прибил меня, и я решила впредь не рисковать. Теперь, если мне надо было в туалет, я садилась там, где меня не было видно. В Гропиусштадте, где всё и вся как на ладони просматривалось с высоток, самым укромным местом были лестничные площадки.

Ну а на улице я оказалась просто глупенькой деревенской девочкой. У меня были другие, чем у всех, игрушки. Никакого водяного пистолета. Я одевалась по‑другому.

Я говорила иначе. Я не знала игр, в которые тут играли. Да я и не хотела их знать, эти игры! В деревне мы часто гоняли на велосипедах в лес, к ручью. Через ручей был проложен мостик. Там мы строили плотины и песочные замки. Иногда все вместе, иногда каждый сам по себе. И когда мы ломали их потом, то делали это только вместе, согласно, и это приносило нам удовольствие. Среди нас в деревне не было какого‑то предводителя. И не было ничего необычного в том если старшие вдруг уступали младшим. У нас была настоящая детская демократия.

В Гропиусштадте, в нашем квартале, один парень был боссом. Он был самым сильным и обладал самым красивым водяным пистолетом. Мы часто играли в атамана разбойников. Этот парниша и был, конечно, атаманом. Беспрекословно исполнять все его идиотские приказания было самым важным правилом игры.

Играть не вместе, друг с другом, а друг против друга, – вот что было главным принципом всех наших игр. На деле это означало, что надо найти кого‑нибудь и обидеть, да посильнее желательно. Как? Да как угодно! Ну, например, отнять новую игрушку и сломать её ко всем чертям. Смысл игры состоял в том, чтобы, доведя когонибудь до полной истерики, извлечь какие‑нибудь преимущества для себя лично, завладеть властью и авторитетом. Вот!

Таким образом, слабейшим доставались все побои: им действительно приходилось несладко. Моя младшая сестра была не особенно‑то крепкой и ещё немного боязливой при этом. Её постоянно лупили, и я просто никак не могла ей помочь.

Пришел сентябрь, и я пошла в школу. Я радовалась школе. Мои родители велели мне вести себя прилично и делать все, что говорит учитель. Я нашла это само собой разумеющимся. В нашей деревне дети уважали взрослых, и я радовалась, что теперь в школе будет учитель, которого другие дети должны будут слушаться.

Однако все оказалось по‑другому в школе… Уже спустя пару дней детишки освоились настолько, что во время занятий носились по классу, играя в войнушку.

Наша учительница беспомощно билась в истерике, всё время кричала «Сидеть!», или, там, «Стоять!», но это только поощряло детей носиться ещё отчаянней. В общем, было очень весело; мы все просто надрывались от хохота.

Я обожала животных с самого детства, да и все в нашей семье любили их. Поэтому я гордилась нашей семьёй. Я не знала другой такой семьи, в которой так любили бы животных. И мне всегда было очень жаль тех детей, чьи родители не позволяли заводить животных.

Наша двух‑с‑половиной‑комнатная квартира превратилась со временем в маленький зоопарк. У меня было четыре мышки, две кошки, два кролика, один волнистый попугайчик и Аякс, наш дог, – мы взяли его с собой в Берлин. Аякс спал рядом с моей кроватью, и я могла свесить руку с кровати, и гладить его, засыпая.

Со временем я познакомилась и с другими ребятами, у которых тоже были собаки.

Мы прекрасно поладили друг с другом. Обнаружилось, что недалеко от нас, в Рудове, были ещё порядочные остатки природы. Туда, на старые, засыпанные землёй, мусорные отвалы, и ездили мы играть с нашими собаками. Нашей любимой игрой была «ищейка». Кто‑нибудь прятался, а его собаку в эту время держали. Потом собака должна была найти своего хозяина. У моего Аякса был лучший нюх!

Других своих зверушек я время от времени выносила в песочницу, а иногда даже брала их в школу, где наша учительница использовала их в качестве демонстрационного материала на уроках биологии. Некоторые учителя разрешали и Аяксу присутствовать на занятиях. Он никогда не мешал им. Не двигаясь, он лежал весь урок от звонка до звонка рядом с моей партой…

Ну да, а между тем дела моего отца шли всё хуже и хуже. В то время как мама работала, он сидел дома. Из брачного агентства так ничего не вышло, и теперь он ждал, когда же наконец появится работа, которая бы ему понравилась. Он сидел на облезлом диване и ждал, сидел и ждал. Эх, я была бы совсем счастлива с моими зверями, если бы не папа! Его нервные припадки, полные сумасшедшей ярости, случались всё чаще и становились всё страшнее.

Вернувшись с работы, мама помогала мне готовить домашние задания. У меня была проблема, – я долго не могла научиться отличать буквы «К» и «Н», – и мама занималась со мной по вечерам. Но я почти не слушала её, потому что краем глаза уже видела, что отец с каждой минутой всё свирепеет и свирепеет. Ну, всё: я знала, что сейчас будет: он притащит швабру из кухни и измолотит меня, и потом я должна буду объяснять ему разницу между этими проклятыми «К» и «Н»! Тут я переставала соображать окончательно, и вот уже отправлялась спать с надратым задом. Это был его метод подготовки домашних заданий.

Ну, понятно, он же хотел, чтобы я была умной, сильной, порядочной и стала приличным человеком! Ведь, в конце концов, ещё у нашего дедушки были огромные деньги. Помимо всего прочего, в восточной Германии ему принадлежали типография и газета. Все это было экспроприировано в ГДР после войны, и теперь папочка, конечно, обрыдался бы, если бы я не взяла от школы всего, что можно.

Некоторые наши с папой вечера я и сейчас помню во всех подробностях. Как‑то однажды мне нужно было нарисовать несколько домиков в рабочей тетрадке, в шесть клеточек шириной и в четыре высотой. Я закончила рисовать первый домик, и вдруг, о боже! Пришел мой папа и сел рядом. Спросил, откуда и докуда будет следующий домик… От тихого ужаса у меня заложило уши, я перестала соображать, на какой клеточке что должно быть, и стала гадать. Всякий раз, показывая на неверную клеточку, я получала затрещину. Скоро я только негромко подвывала и не могла вымолвить ни слова. Тогда папа встал из‑за стола и подошел к фикусу. Ой! Мне было уже известно, что это значит. Он выдернул из цветочного горшка бамбуковую палку, которая держала дерево, и колотил меня этой палкой по заднице до тех пор, пока кожа не начала буквально слезать. Ну, такой вот вечерок…

Впрочем, мой ужас начинался уже рано утром, за завтраком. Если я пачкалась за едой, одно блюдо отнимали. Если я что‑то случайно опрокидывала, – меня били. Ради собственной безопасности я отваживалась прикоснуться только к молоку, но от этого постоянного оглушающего страха и с этим молоком всякий раз случалось какоенибудь несчастье.

Каждый день я очень так тихо и ласково спрашивала папу, не собирается ли он куда‑нибудь сегодня вечерком. Он часто исчезал по вечерам, и тогда мы, три женщины, могли, наконец, вздохнуть свободнее. Ах, какими замечательно мирными были эти вечера, а ведь беда‑то могла нагрянуть в каждую минуту, – вот только он вернётся! Он приходил всегда немного навеселе. Любая мелочь, и папа моментально слетал с катушек. Настоящую катастрофу или землетрясение могли вызвать, например, игрушки или одежда, валявшиеся вокруг по комнате. Отец всегда повторял, что порядок это самое важное в жизни. И когда он ночью видел где‑то беспорядок, то выдёргивал меня из кровати и бил. Под горячую руку доставалось и сестре. Затем все наши вещи сваливались на пол, и следовал приказ – сложить всё в пять минут! Как правило, мы не укладывались в срок и получали тогда вдогонку ещё по парочке колыбельных подзатыльников.

Мама, плача, наблюдала за этими избиениями, прислонившись к дверному косяку.

Она никогда не вмешивалась, потому что тогда отец бил и её. Только Аякс, мой дог, прыгал между нами. Он тоненько скулил и у него были очень печальные глаза, когда у нас в семье дрались. Собаку отец любил так же, как и мы все. Иногда правда, он кричал на Аякса, но никогда не бил его…

Несмотря на все это, я по‑своему любила отца и дорожила им. Я была уверена, что он даст сто очков вперёд всем другим отцам. Но прежде всего, я просто жутко его боялась! Да и кроме того, это битье дома казалось мне вполне нормальным и обычным делом. У других детей в Гропиусштадте ведь не было по‑другому! У некоторых было и того почище. Мои друзья‑подруги часто светили настоящими фонарями, да и матери их тоже. Чьи‑то отцы часами валялись вусмерть пьяными под окнами или на игровой площадке. Из окон на нашей улице часто вылетала мебель, женщины звали на помощь, и приезжала полиция. Всё‑таки мой отец, по крайней мере, в дым не напивался. Так что, у нас всё было ещё не так плохо.

Отец постоянно обвинял маму в том, что она, мол, растранжиривает деньги. Так она же их и зарабатывала! И когда она ему говорила, что большая часть денег идёт на его походы по кабакам, его женщин и его машину, он сразу закатывал скандал с рукоприкладством.

Свою машину, «Порше», – вот что отец любил пожалуй, больше всего в этой жизни. Каждый божий день он надраивал её до блеска…, ну, если она не стояла в ремонте. Второго такого автомобиля не было во всем Гропиусштадте! Конечно – откуда у безработных «Порше»…

Тогда я, конечно, ещё не имела ни малейшего представления о том, что происходит с моим отцом, отчего он так регулярно буянит. Причины его загадочного поведения открылись мне позже, когда я стала чаще говорить об этом с мамой. В сущности, его диагноз был прост. Папа был самым обыкновенным неудачником. Не справлялся ни с чем. Всякий раз, когда он пытался выпрыгнуть повыше, судьба жестоко роняла его наземь. Даже его собственный отец презирал его. Дед ведь даже предостерегал мою мать от женитьбы на этом недотепе. Да… У деда поначалу были большие виды на сына; семья должна была вновь стать такой же богатой, какой была до экспроприации в ГДР. Ха, если бы отец не встретил мою маму, то стал бы, наверное, управляющим имением, завёл бы собственный собачий питомник! Он как раз изучал эти предметы, когда они познакомились. Мама забеременела, он забросил учёбу и женился на ней. И совершенно понятно, что за все эти годы он должен был прийти к мысли, что в его бедах и нищете виноваты мы с мамой. От всех его радужных планов и мечтаний остался, в конце концов, лишь сиреневый дым, этот «Порше», да пара мифических друзей.

Отец не просто ненавидел нас, он фактически полностью отказался от семьи.

Порой это заходило слишком далеко. Например, его друзья не должны были знать, что он женат и что у него есть дети. Когда мы встречали на улице кого‑нибудь из его друзей, или, если он приглашал своих приятелей домой, нам приходилось обращаться к нему как к дяде Ричарду. У меня это было на уровне основного рефлекса. Я была настолько тщательно выдрессирована битьём, что никогда не допускала ошибок.

Если дома чужие, – он для меня «дядя Ричард» и всё тут!

То же и с матерью. Она не должна была говорить его друзьям, что она его жена, более того, ей приходилось вести себя соответствующе. Думаю, он выдавал ее за сестру.

Все отцовские приятели были гораздо моложе его, вся жизнь впереди и все такое.

По крайней мере, они так утверждали. Ну и отец, естественно, хотел быть одним из них. Одним из тех, для кого все только начинается, а уж никак не помятым жизнью неудачником, обременённым семьёй, которую он и прокормить‑то не может. Ну, короче, дела с моим папой обстояли примерно так…

Ну а мне было семь, и я, понятно, не могла все так подробно разложить по полочкам. Папа бил меня, и это лишь подтверждало мне то правило, которое я и так уже хорошо усвоила на улице: бей сама или ударят тебя. Выживает сильнейший! Моя мама, вынесшая достаточно много побоев в своей жизни, тоже ничему другому, естественно, не могла меня научить. Она говорила: «Никогда не начинай. Но если тебя бьют, сразу давай сдачи. Так сильно и так долго, как только можешь». Впрочем, сама она уже давно предпочитала сносить побои молча…

Я медленно, но верно усваивала правила игры: либо давишь сама, либо тебя задавят. Ну что ж, – хорошо, и я начала с самого хилого преподавателя в школе. Я стала постоянно мешать ему на уроках, перебивая всякой чепухой. Остальные ребята надо мной только смеялись. Но, когда я начала откалывать такие номера и с более сильными учителями, признание одноклассников мне было обеспечено!

Мало‑помалу мне становилось ясно, как самоутверждаются в Берлине – просто нужно горлопанить изо всех сил. По возможности, громче остальных, и тогда ты – босс! Достигнув очевидных успехов в крутых базарах, я решила опробовать и мускулы. Собственно говоря, я не была очень сильной. Но могла разозлиться. И тогда все здоровяки старались держаться от меня подальше. Я почти радовалась, если ктото, допустим, задирал меня на занятиях, и у меня появлялся повод встретить его после школы. Мне, как правило, даже не надо было замахиваться – детишки действительно меня уважали!

Между тем мне исполнилось восемь, и моим заветным желанием было вырасти поскорее большой, стать такой же взрослой, как мой папа, и иметь настоящую власть над людьми. Потому, что всё, что я могла подчинить себе, я уже подчинила, и мне это даже прискучяло как‑то, не знаю…

Как‑то, где‑то и когда‑то отец нашел работу. Работа его, конечно, не удовлетворяла, счастливым не делала, но хотя бы позволяла зарабатывать на кутежи и «Порше». Поэтому днем мы сидели с моей сестрой дома одни. Скучно, – и я нашла себе подружку, которая была на два года старше меня. Между прочим, я очень гордилась тем, что у меня такая взрослая подруга – с ней‑то я была ещё сильнее!

Почти каждый день мы с подружкой играли в одну и ту же игру. Вернувшись из школы, мы вытаскивали из пепельниц и мусорного ведра сигаретные окурки, немного чистили их, как‑то зажимали их между зубами и пыхтеля, ну – будто курим. Сеструха тоже пыталась разжиться бычком, но сразу же получала по рукам. Мы заставляли ее делать всю домашнюю работу: перемывать грязную посуду, стирать пыль, и что там ещё родители просили нас сделать. Мы брали наши детские коляски, сажали в них кукол, закрывали дверь и шли гулять. Сестру мы не выпускали из дому до тех пор, пока она не выполнит всю работу.

Мне было восемь лет, когда в Рудове открылся пони‑ипподром, причем под его постройку был вырублен и огорожен последний кусочек дикой природы, где мы играли с нашими собаками. Поэтому поначалу мы, естественно, очень кисло отреагировали на это событие. Но позже, когда я достаточно хорошо сошлась с работниками ипподрома, мне позволили ухаживать за лошадьми и убирать в конюшнях. За эту работу я могла полчасика в неделю кататься бесплатно. Именно это мне и было нужно.

Я любила лошадей и осликов, которые были там у них. Но всё же в скачках меня привлекало нечто другое, чем просто езда на лошадях. Я снова и снова убеждалась в том, что у меня есть сила и власть. Лошади, которых я седлала, были сильнее меня, но я могла управлять ими по своей воле. Если я падала, то поднималась снова. Я падала и поднималась до тех пор, пока лошадь, шокированная моей настойчивостью, не начинала слушаться меня.

С работой в конюшнях получалось, к сожалению, не всегда, и тогда мне нужны были деньги, чтобы покататься хотя бы четверть часика. Карманных денег мы почти не получали, и тогда я стала мошенничать. Я собирала и утаивала кулоны на скидки в универмаге или сдавала втихомолку пивные бутылки отца.

В десять я начала воровать. Я воровала в супермаркетах. Я воровала вещи, которые мы иначе бы никак не получили, – сладости в первую очередь. Почти всем детям покупали шоколад и конфеты. Наш же отец утверждал, что сласти портят зубы.

А вообще, у нас в Гропиусштадте человек почти автоматически учился делать то, что делать запрещено. А как иначе, ведь запрещено‑то было практически всё!

Например, было запрещено играть в игры, которые приносили удовольствие. На каждом углу висела соответствующая табличка. В так называемых сквериках между высотками были настоящие леса этих табличек – ветер гудел в них! Большинство табличек запрещали что‑либо детям.

Позже я переписала в дневник некоторые изречения с этих табличек. Первая руководящая табличка висела уже на нашей входной двери. Согласно ей, в подъездах домов детям разрешалось передвигаться, видимо, только на цыпочках. Играть, бегать, кататься на роликах и на велосипедах – всё строго запрещено! Ну, хорошо, потом шли газоны, и на каждом углу табличка: «По газонам не ходить!» Таблички были приколочены ко всему, что было хоть немного зелёным. Например, у нас рядом с домом была разбита какая‑то грядка с чахлыми розами. Грядка эта, правда, названа была очень пафосно: «Охраняемая природная зона» – ни больше, ни меньше! Ниже следовал параграф, согласно которому человек, приблизившийся к этим недоразвитым розам, должен быть незамедлительно оштрафован.

Но ничего, ничего – всё‑таки в нашем распоряжении были игровые площадки!

Каждой паре высоток обязательно была приписана собственная игровая площадка.

Что представляла эта площадка? Да ничего особенного! Кучка обоссаного песка, несколько сломанных металлических сооружений для карабканья по ним и одна гигантская табличка, не табличка даже, а настоящее табло! Оно, табло, находилось в надёжном железном ящике, под бронированным, вероятно, стеклом, а перед стеклом была укреплена решётка. Устроители принимали все меры к тому, чтобы этот бред не мог быть уничтожен ни при каких обстоятельствах. Табло было озаглавлено так:

«Порядок пребывания на игровой площадке». Ниже была выбита напоминающая запись о том, что дети должны использовать площадку только «для радости и отдыха». Правда, мы не могли использовать ее «для радости и отдыха» именно тогда, когда нам этого хотелось, потому что ниже было подчеркнуто: «в период с 8 до 13 и с 15 до 19 часов». Так что, когда мы возвращались из школы, никакой речи о «радости и отдыхе» на площадке и идти не могло.

Впрочем, мы с сестрой так никогда бы и не смогли воспользоваться игровой площадкой, потому что, согласно правилам пользования, находиться на площадке дозволялось только «с согласия и под присмотром взрослых», да и то очень‑очень тихо, ведь «потребность общественности дома в тишине должна охраняться с особенным вниманием». Какой‑нибудь резиновый мячик воспитанному ребёнку еще можно было побросать, но не более того: «спортивные игры с мячом на площадке строго запрещены». Никакого там, упаси бог, волейбола или футбола! Мальчишкам приходилось особенно плохо, и они выплёскивали свою энергию на все эти устройства для карабканья, скамейки и, конечно, на запретительные таблички.

Должно быть, стоило огромных денег постоянно реставрировать их.

За соблюдением этих многочисленных табу зорко наблюдал управдом. С ним я познакомилась достаточно скоро и достаточно близко. Бетонно‑алюминиевые игровые площадки с малюсенькими горками очень скоро надоели мне хуже горькой редьки, и я решила подыскать себе чего‑нибудь поинтереснее. Самым интересным оказалось играть у бетонных водостоков под дождевыми трубами. По ним дождевая вода с крыши должна была стекать под решётки водозабора. Тогда ещё эти решетки можно было убрать, это потом их приварили намертво. Как‑то раз я сняла эту решётку, и мы с сестрой набросали вниз всякого барахла. Тут как из‑под земли возник проклятый управдом, уже давно мечтавший застигнуть негодяев на месте преступления, и волоком потащил нас в контору домоуправления. Наш проступок оказался настолько серьёзным, что он учинил нам, детям пяти и шести лет, форменный допрос, записал фамилии и адреса. Родители были уведомлены официальными органами, и папа получил отличный повод для раздачи. Что плохого мы сделали, я так и не поняла. У нас в деревне мы играли, как хотели, безо всяких нареканий со стороны взрослых. Я только поняла тогда, что, по‑видимому, в Гропиусштадте можно играть только в те игры, что предусмотрены взрослыми.

Дата добавления: 2015-09-05