Глава двадцать седьмая. Янфэй играет с бабочками у беседки Капель изумруда;

Янфэй играет с бабочками у беседки Капель изумруда;

Фэйянь горестно рыдает над могилой опавших лепестков персика

Итак, скрипнули ворота и Дайюй увидела выходившую со двора Баочай. Ее провожали Баоюй и Сижэнь. Дайюй хотела при всех спросить Баоюя, почему ее не пустили в дом, но, чтобы не поставить его в неловкое положение, промолчала и отошла в сторонку. Когда Баоюй вернулся, ворота снова заперли. Дайюй постояла, поплакала и, опечаленная, вернулась к себе.

Цзыцзюань и Сюэянь, хорошо знавшие Дайюй, теперь уже не удивлялись, если она вдруг начинала вздыхать, хмуриться или плакать. Вначале они еще пытались ее утешать, думая, что девочка тоскует по умершим родителям или кто-то ее обидел, но затем поняли, что дело не в этом, и перестали обращать внимание. Вот и сейчас, увидев Дайюй в слезах, служанки вышли, оставив ее одну.

Обняв колени, Дайюй прислонилась к спинке кровати и продолжала плакать. Так до второй стражи просидела она неподвижно, словно деревянный идол или глиняный божок, а затем легла. Но о том, как прошла ночь, мы рассказывать не будем.

На следующий день, двадцать шестого числа четвертого месяца, начинался сезон Колошения хлебов. По существовавшему издавна обычаю в этот день устраивали проводы Духа цветов и делали ему подношения, к концу этого сезона цветы отцветали и наступало лето. Особенно радовались празднику женщины и те, кто жил в саду Роскошных зрелищ. Встали в этот день спозаранку. Девочки-служанки мастерили из цветочных лепестков и веточек ивы игрушечные коляски и паланкины, флажки из парчи и шелка, привязывали их шелковыми нитками к веткам деревьев. Сад пестрел лентами и искусственными цветами. А сами его обитатели были так пышно и богато разряжены, что перед ними, казалось, робеют и склоняются персики и абрикосы, а ласточки и иволги им завидуют. В общем, картину эту невозможно описать словами.

В этот день Баочай, Инчунь, Таньчунь, Сичунь, Ли Вань, Фэнцзе с дочерью Дацзе, Сянлин и целая толпа девочек-служанок играли и забавлялись в саду.

— А где же сестрица Дайюй? — спохватилась вдруг Инчунь. — Вот лентяйка! Неужели до сих пор спит?

— Я позову ее, — предложила Баочай и направилась к павильону Реки Сяосян. На пути ей попалась Вэньгуань в сопровождении девочек-актрис. Они поздоровались с Баочай и хотели было пройти мимо, но та обернулась, указала пальцем в ту сторону, где все собрались, и промолвила:

— Идите туда, я схожу за барышней Дайюй и вернусь.

Баочай ускорила шаг. Она уже приближалась к павильону Реки Сяосян, как вдруг заметила, что туда входит Баоюй, и в нерешительности остановилась.

«Баоюй и Дайюй вместе росли, — стала она размышлять, — но друг к другу относятся как-то странно: то шутят, то ссорятся. К тому же Дайюй капризна и мнительна, и если я сейчас к ней явлюсь, то поставлю в неловкое положение Баоюя, да и Дайюй может подумать, будто я нарочно пришла. Вернусь-ка я лучше назад».

Она повернула обратно, но тут заметила пару бабочек цвета яшмы, каждая величиной с маленький круглый веер, они то взмывали вверх, то прижимались к земле. Это было забавно, и Баочай решила погонять бабочек. Вытащила из рукава веер и стала хлопать им по траве. Бабочки испуганно заметались и улетели за ручеек. Баочай побежала за ними. Она запыхалась, даже вспотела и решила передохнуть. Оглядевшись, поняла, что находится неподалеку от беседки Капель изумруда. Ей вдруг расхотелось бежать за бабочками, она собралась вернуться обратно, но тут услышала голоса в беседке.

Надо сказать, что эта беседка, стоявшая над водой, была обнесена решетками, заклеенными бумагой, и окружена со всех сторон террасами. Услышав голоса, Баочай остановилась и прислушалась.

— Посмотри хорошенько. И если это тот самый платок, который ты потеряла, возьми. Если же нет, я верну его второму господину Цзя Юню.

— Конечно, мой. Давай сюда!

— А что я получу взамен? Неужели я стала бы даром искать?

— Я же сказала, что отблагодарю тебя. Обманывать не стану. Можешь не сомневаться.

— Меня-то ты отблагодаришь, раз я принесла платок. Но ведь нашел его господин Цзя Юнь. Как ты его отблагодаришь?

— Не болтай глупостей! Ведь он из господ и должен вернуть служанке ее вещь, раз нашел. О каком же вознаграждении может быть речь?

— Значит, так и передать, что ты не желаешь его отблагодарить? Но он несколько раз повторил, чтобы без вознаграждения я не отдавала платок.

Наступило молчание. Затем послышалось:

— Ну ладно, возьми вот это и скажи, что я ему очень признательна. Только поклянись, что никому ни слова не скажешь! Клянешься?

— Типун мне на язык, пусть я через несколько дней умру позорной смертью, если проговорюсь!

— Ай-я-я! А вдруг кто-нибудь нас подслушивает? Надо поднять решетки, если даже заметят, подумают, что мы здесь играем. Да и нам будет видно, когда кто-нибудь подойдет.

При этих словах Баочай заволновалась и подумала:

«Недаром говорят, что у прелюбодеев и разбойников редкое чутье. Неужели служанки не испугаются, если, открыв решетки, увидят меня? Одна из них наверняка Сяохун, служанка Баоюя. Уж очень голос похож. Девчонка коварна, высокомерна и честолюбива. Но сегодня она попалась! Недаром пословица гласит: „Загнанный в тупик человек способен на безрассудство; бешеная собака лезет на стену“. Доводить до скандала не стоит. Лучше всего было бы спрятаться, но сейчас уже поздно, так что придется прибегнуть к способу „цикада сбрасывает личину“[244].

Не успела она так подумать, как заскрипела отодвигаемая решетка. Нарочно топая ногами, Баочай пошла к павильону.

— Чернобровка! — крикнула она. — Я видела, как ты пряталась!

Сяохун и Чжуйэр растерялись.

— Куда вы спрятали барышню Линь Дайюй? — спросила Баочай.

— Мы ее не видели, — ответила Чжуйэр.

— Как не видели? — с притворным изумлением вскричала Баочай. — Я была на том берегу, когда она здесь плескалась в воде, и даже хотела ее испугать. Увидев меня, барышня бросилась бежать в восточном направлении и исчезла. Где же она могла скрыться, как не здесь?

Баочай вошла в беседку, походила там, делая вид, будто ищет Дайюй, и вышла, что-то бормоча себе под нос. Девушки разобрали всего несколько слов:

— Наверное, спряталась в гроте! Пусть ее там укусит змея!

Между тем Баочай шла и посмеивалась:

«Как все хорошо получилось! Но не показалось ли им, что это подвох?»

Однако Сяохун приняла слова Баочай за чистую монету и, когда та ушла, сказала подруге:

— Вот беда! Оказывается, барышня Дайюй была где-то здесь и слышала наш разговор.

Чжуйэр ничего не ответила.

— Что же делать? — Сяохун не на шутку взволновалась.

— Может, и слышала, а что ей за дело до нас? — сказала Чжуйэр. — Пусть лучше о себе думает.

— Будь на ее месте барышня Баочай, все обошлось бы, — возразила Сяохун, — а от этой добра не жди. Ты же знаешь, она все расскажет, лучше не попадаться ей на язык.

В это время к беседке подошли Чжэньэр, Сыци, Шишу и другие служанки, и девушки стали шутить и смеяться с ними.

Вдруг Сяохун заметила, что Фэнцзе машет им рукой со склона горы. Сяохун подбежала к ней и с улыбкой спросила:

— Что вам угодно, госпожа?

Фэнцзе окинула Сяохун внимательным взглядом, ей понравились находчивость девушки, ее аккуратность, манера держаться, и она обратилась к Сяохун:

— Со мной нет служанок. Ты сможешь выполнить мое поручение? Запомнишь, что я скажу?

— Говорите, пожалуйста, госпожа, — ответила Сяохун, — и если я сделаю что-нибудь не так, не угожу вам, накажете меня по всей строгости.

— Ты чья служанка? — поинтересовалась Фэнцзе. — Может быть, ты понадобишься своей барышне, так я скажу, что послала тебя с поручением.

— Я служанка второго господина Баоюя, — ответила девушка.

— Ай-я! — засмеялась Фэнцзе. — Баоюя?! Тогда понятно! Если он спросит о тебе, я все объясню. Так вот, слушай! Сходи к сестре Пинъэр и скажи: в прихожей стоит на столе жунаньская ваза, под ее подставкой спрятаны сто двадцать лянов серебра для уплаты вышивальщицам. Если придет жена Чжан Цая, пусть серебро взвесят и отдадут ей. И еще. В моей комнате под изголовьем кровати лежит кошелек, принеси его мне!

Сяохун побежала выполнять поручение, но, когда вернулась, Фэнцзе на склоне горы уже не было. В это время, завязывая пояс, из каменного грота вышла Сыци. Сяохун подбежала к ней и спросила:

— Сестрица, не знаешь, куда ушла вторая госпожа Фэнцзе?

— Нет, не обратила внимания, — ответила та. Сяохун огляделась и вдруг увидела на берегу пруда

Баочай и Таньчунь; они любовались рыбками.

— Барышни, не знаете, где вторая госпожа Фэнцзе? — спросила, подойдя к ним, Сяохун.

— Посмотри во дворе госпожи Ли Вань, — ответила Таньчунь. — Она, наверное, там.

Сяохун поспешила к деревушке Благоухающего риса. Навстречу ей попались Цинвэнь, Цися, Бихэнь, Цювэнь, Шэюэ, Шишу, Жухуа и Инъэр.

— Ты что, с ума сошла! — закричала Цинвэнь. — Во дворе цветы не политы, птицы не накормлены, а ты бродишь неизвестно где! Даже чаю вскипятить не можешь!

— Вчера второй господин Баоюй сказал мне, что поливать цветы можно и через день, — ответила Сяохун. — Птиц я покормила, когда вы еще спали!

— А чай? — спросила Бихэнь.

— Сегодня не моя очередь. Так что нечего меня спрашивать.

— Вы только послушайте ее! — рассердилась Цися. — Ее, видите ли, нельзя беспокоить. Пусть себе гуляет!

— А вы бы сначала спросили, гуляю я или делом занимаюсь! — парировала Сяохун. — Мне только что дала поручение вторая госпожа Фэнцзе.

И она показала девушкам кошелек. Те сразу приумолкли, и Сяохун пошла дальше. Только Цинвэнь усмехнулась и проворчала:

— Чудеса! Взобралась на высокую ветку и перестала нас слушаться! Дали ей пустяковое поручение, может, и имени не спросили, а она возгордилась! Ну ничего, поплатишься ты за это! Вот если бы у тебя хватило ума совсем уйти из этого сада и устроиться на высокой ветке, тогда дело другое!

Она круто повернулась и зашагала прочь. Сяохун слышала ее слова, рассердилась, но не хотела ввязываться в спор и побежала искать Фэнцзе. Фэнцзе и в самом деле оказалась в деревушке Благоухающего риса, сидела в комнате и беседовала с Ли Вань.

Сяохун подошла к госпоже и доложила:

— Сестра Инъэр велела сказать, что уже вручила деньги жене Чжан Цая. — Сяохун отдала Фэнцзе кошелек и продолжала: — Еще сестра Пинъэр говорила, что приходил Ванъэр, которому вы собирались дать какое-то поручение, но вас не было, и она сделала это сама.

— Откуда ей стало известно, что я хотела ему поручить? — с улыбкой спросила Фэнцзе.

— Вот что сестра Пинъэр велела ему сказать, — отвечала Сяохун. — «Наша госпожа спрашивает о здоровье здешней госпожи. Второй господин еще не вернулся, задерживается на два дня и просит вторую госпожу не беспокоиться. Как только пятая госпожа поправится, наша госпожа вместе с ней навестит здешнюю госпожу. Недавно пятая госпожа прислала служанку сообщить, что получила письмо от дядиной супруги — жены брата ее матушки, в котором та велит передать вам поклон и просит у здешней госпожи пилюли „бессмертия“. Если у нее есть, пусть пришлет несколько штук нашей госпоже, завтра наши люди уезжают и по пути отвезут их супруге дядюшки пятой госпожи».

Не успела Сяохун договорить, как Ли Вань расхохоталась:

— Ой-ой-ой! Ничего не поняла. Сколько здесь «господ» и «госпож»!

— И не удивительно, что не поняла, — улыбнулась Фэнцзе. — Ведь речь идет о четырех или пяти семьях.

И она обратилась к Сяохун:

— Милая девочка, спасибо тебе за то, что ты так точно выполнила мое поручение, не то что другие служанки, которые только и умеют, что зудеть как комары. Знаешь, сестрица, — повернулась она к Ли Вань, — я не рискую никому давать поручения, кроме нескольких моих доверенных служанок. Скажешь им слово, они от себя добавят десять, будут мямлить, повторять одно и то же. Да еще с важным видом! Ты не представляешь, как порой они меня злят! И моя Пинъэр была раньше такой. Говорю ей однажды: неужели ты думаешь, что станешь лучше, если будешь жужжать мне на ухо, как комар? Сказала так несколько раз, и она в конце концов поняла.

— А ты хочешь, чтобы служанки были такими же колючими, как ты сама? — засмеялась Ли Вань.

— Эта девочка мне понравилась, — продолжала Фэнцзе, пропустив замечание мимо ушей. — Правда, поручение я ей дала несложное, но и его достаточно, чтобы убедиться, что девочка бойка на язык и не говорит лишнего.

— Я возьму тебя к себе, — обратилась она к Сяохун, — и сделаю своей приемной дочерью. По крайней мере у тебя будет надежда на хорошее будущее.

Сяохун смущенно улыбнулась.

— Ты почему улыбаешься? — удивилась Фэнцзе. — Может быть, думаешь, что я чересчур молода, всего на несколько лет старше тебя, и не могу стать твоей матерью? Заблуждаешься! Ты поспрашивай, и тебе каждый скажет, что люди постарше сочли бы за счастье называть меня матерью, только мне это не нужно. А вот ты — исключение.

— Я смеюсь потому, — отвечала Сяохун, — что вы запутались в родственных отношениях: ведь моя мать приходится вам приемной дочерью, а теперь вы хотите сделать дочерью и меня.

— А кто твоя мать? — поинтересовалась Фэнцзе.

— Разве ты не знаешь? — вмешалась в разговор Ли Вань. — Ведь она дочь Линь Чжисяо.

— Ах вот оно что! — удивилась Фэнцзе и сказала: — Линь Чжисяо и его жена достойная пара: слова из них не вытянешь, хоть шилом коли! Он глух, как небо, она, как земля, нема. И как это им удалось вырастить такую умную дочь! Сколько же тебе лет?

— Семнадцать, — ответила Сяохун.

— Как тебя зовут?

— Прежде звали Хунъюй, но, поскольку слог «юй» входит в имя второго господина Баоюя, меня стали называть Сяохун, — объяснила девушка.

Фэнцзе нахмурилась.

— До чего же мне надоели подобные имена! Все думают, имя «юй» — «яшма», счастливое. И оно встречается на каждом шагу. Ты ведь не знаешь, сестра, — обратилась она к Ли Вань, — сколько раз я ее матери говорила: «У жены Лай Да дел всегда много, да она и не знает, кто какие должности занимает во дворе, так что подыщи для меня пару девочек-служанок». Она пообещала, но не только не выполнила своего обещания, а даже собственную дочь постаралась устроить в другое место. Неужели она думает, что служанкам у меня плохо живется?

— Ты чересчур подозрительна, — усмехнулась Ли Вань. — Ведь девочку устроили в сад, когда ее мать еще не знала, что тебе нужны служанки! Зачем же ты на нее сердишься?

— В таком случае завтра же поговорю с Баоюем, чтобы он отдал мне эту служанку, а ему подыщем другую, — улыбаясь, промолвила Фэнцзе и спросила Сяохун: — Ты согласна прислуживать мне?

— Стоит ли спрашивать моего согласия, — с улыбкой отвечала Сяохун, — но я почту за счастье прислуживать вам, по крайней мере научусь хорошим манерам, обращению со старшими и младшими и поднаторею в хозяйственных делах.

Едва она это произнесла, как на пороге появилась служанка и сказала Фэнцзе, что ее просят пожаловать к госпоже Ван. Фэнцзе попрощалась с Ли Вань и ушла, а Сяохун вернулась во двор Наслаждения пурпуром, но об этом речь пойдет дальше.

Расскажем сейчас о Дайюй. Почти всю ночь она не спала и встала поздно. Узнав, что сестры давно уже провожают Духа цветов в саду, она заторопилась, боясь, как бы сестры не стали насмехаться над ее ленью. Она наскоро умылась, причесалась и вышла из дому. Как раз в это время в ворота вошел Баоюй и с улыбкой спросил:

— Милая сестрица, ты вчера на меня пожаловалась? Я всю ночь беспокоился.

Ничего не ответив, Дайюй отвернулась, позвала Цзыцзюань и приказала:

— Убери комнату и подними на окне занавеску. Прилетит ласточка, занавеску опустишь и прижмешь «львом»[245]. Зажги благовония и прикрой курильницу колпаком!

Она повернулась и пошла прочь.

Баоюй решил, что сестра обиделась за то, что он ей сказал накануне в полдень — он не знал, что произошло вечером! Ведь Дайюй даже не удостоила его взглядом, хотя он ей поклонился, и пошла искать сестер.

«Она сердится, — подумал расстроенный Баоюй. — Но за что? Ведь я вернулся вчера поздно вечером и больше мы с ней не виделись».

Он не выдержал и побежал следом за Дайюй, но та уже успела присоединиться к Таньчунь и Баочай, они о чем-то разговаривали и любовались журавлями.

Баоюй подошел к девушкам.

— Как ты себя чувствуешь, братец? — спросила Таньчунь. — Я тебя целых три дня не видела.

— А ты как поживаешь, сестрица? — в свою очередь осведомился Баоюй. — Третьего дня я справлялся о твоем здоровье у старшей тетушки.

Тут Баоюя позвала Таньчунь:

— Иди сюда, мне надо с тобой поговорить!

Они отошли в тень гранатового дерева.

— Отец тебя не вызывал? — спросила девушка.

— Нет, — ответил Баоюй.

— А я слышала, будто вызывал, — промолвила Таньчунь.

— Это тебе неправду сказали, — рассмеялся Баоюй.

— За последние месяцы я скопила почти десять связок монет, — продолжала Таньчунь. — Возьми их и, когда поедешь в город, купи мне хорошую картинку или интересную безделушку.

— В последний раз я гулял и в городе, и за городом, осматривал храмы и террасы, но нигде ничего оригинального не встречал, — проговорил Баоюй, — везде только золотая, яшмовая, бронзовая да фарфоровая утварь и еще старинные безделушки, которые тебе ни к чему. Может быть, купить что-нибудь из одежды, какую-нибудь шелковую ткань или лакомство?

— Нет! — воскликнула Таньчунь. — Купи мне лучше маленькую корзиночку из ивовых прутьев, как ты недавно привозил, или выдолбленную из корня бамбука коробочку для благовоний, или глиняную курильницу. Я с удовольствием собирала такие вещицы, но сестрицы мои тоже их оценили и растащили все, будто какие-то сокровища.

— Так вот, оказывается, чего ты хочешь! — сказал Баоюй. — Это достать совсем нетрудно! Дай слугам несколько связок монет, и они тебе привезут хоть две телеги!

— Что слуги понимают! — возразила Таньчунь. — Ты сам купи. Если попадется что-то оригинальное, непременно бери. А я за это сошью тебе туфли, получше, чем в прошлый раз. Ладно?

— Ты упомянула о туфлях, и мне припомнилась забавная история, — проговорил Баоюй. — Надев в первый раз сшитые тобой туфли, я повстречался с отцом. Туфли, видимо, ему не понравились, и он спросил у меня, кто их сшил. Но разве мог я выдать тебя?! Я ответил, что мне их подарила тетушка на день рождения. Отец долго молчал в замешательстве, но потом все же сказал: «К чему это! Только зря испортила шелк и потратила время!» Когда я вернулся домой и рассказал об этом Сижэнь, она мне и говорит: «Это еще что! Вот наложница Чжао как разозлилась, узнав, что тебе сшили туфли. Стала браниться, кричать, что Цзя Хуань ходит в рваных, но до него никому дела нет, а о Баоюе все заботятся!»

Таньчунь опустила голову и долго молчала.

— Скажи, — промолвила она наконец, — не глупо ли это? Разве обязана я шить всем туфли? Неужели ей не выдают денег на содержание Цзя Хуаня? Ведь и одет он, и обут, и служанок хватает — на что обижаться? Зачем эти пересуды? Есть у меня свободное время и к тому же желание, могу сшить пару туфель. Кому хочу — тому дарю. Кто мне смеет указывать? Это она от зависти злится.

Баоюй кивнул и сказал:

— Ты, может, не замечаешь, а я уверен, что у нее своя корысть.

Таньчунь так рассердилась, что даже головой замотала.

— Конечно, корысть. Как и у всякого подлого человека. Но мне до наложницы Чжао нет дела — пусть думает что хочет, я признаю только отца с матерью! А братьям и сестрам, если они ко мне хорошо относятся, плачу тем же, неважно, чьи они дети. Может, и не надо мне ее осуждать, но чересчур далеко она зашла в своей слепой злобе! Был такой смешной случай: помнишь, я дала тебе как-то деньги на покупку безделушек. Так вот, через два дня после этого встречает она меня и начинает жаловаться, что она все время сидит без денег, что ей тяжело живется. Я пропустила ее слова мимо ушей. Но когда служанки ушли, она вдруг стала ворчать, почему, мол, я отдала деньги тебе, а не Цзя Хуаню. Я рассердилась, и вместе с тем мне стало смешно, но спорить с ней я не хотела и ушла к госпоже.

— Ладно вам! — услышали они голос Баочай. — Поболтали, и хватит, идите к нам! Я понимаю, что разговор у вас личный, но другие тоже хотят послушать.

Таньчунь и Баоюй засмеялись.

Оглядевшись, Баоюй не увидел Дайюй и понял, что она нарочно скрылась. Поразмыслив, он решил дня на два оставить ее в покое, пока пройдет обида, а потом навестить. Он долго смотрел на опавшие лепестки цветов бальзамина и граната, устлавшие землю пушистым узорчатым ковром, а потом со вздохом произнес:

— Она не собрала эти лепестки потому лишь, что на меня рассердилась! Я сам соберу, а потом спрошу, почему она этого не сделала.

Его позвала Баочай.

— Иду, — откликнулся Баоюй.

Подождав, пока сестры уйдут немного вперед, Баоюй собрал лепестки и мимо холмов и ручьев, через рощи и цветники помчался к тому месту, где они с Дайюй захоронили опавшие лепестки персика. Вот и горка, за которой находится могилка. Вдруг Баоюй услышал полный печали и гнева голос, прерываемый жалобными всхлипываниями, и остановился.

«Наверное, какая-нибудь служанка, — подумал он. — Ее обидели, и она прибежала сюда выплакать свое горе».

Он прислушался и сквозь рыдания различил слова:

Увядают цветы, лепестки, обессилев, роняя,

И летят, и летят, всюду-всюду кружась в небесах.

Ах! Уходит краса, тают молодость, благоуханье,

Но найдется ли тот, кто бы слово сказал о цветах?

Вьются тонкие нити, сплетаясь и тихо волнуясь,

Возле башни меняя при ветре весеннем узор.

Пух, остатки сережек, росою слегка увлажненных,

Оседают на шелке тяжелых приспущенных штор.

Эта юная дева из женских покоев дворцовых

Преисполнена грусти о том, что уходит весна.

Сколько в сердце печали! Сколь думы ее безутешны!

А кому их поведать? Об этом не знает она…

Вот с мотыгой в руке, с небольшою садовой мотыгой

Из красивых покоев вошла в отцветающий сад —

И боится топтать лепестки — им, наверное, больно,

Ведь не зря ж то у ног они вьются, то прочь улетят.

Ива пухом покрылась, у вяза сережки на ветках,

Им, душистым, еще рановато расстаться с весной.

И какое им дело, что персики, груши опали

И цветы их развеял неистовый вихрь ледяной?

И на будущий год все они, эти персики, груши,

Снова будут в цвету и цветы будут снова в саду,

Но нельзя угадать, кто из нас, обитательниц здешних,

Будет жить в этих женских покоях в грядущем году.

Третий месяц — то время, когда ароматные гнезда

Вьют под крышею птицы… Но, в радости хлопотных дней

Между балок селясь, эти ласточки так беззаботны,

Так бесчувственны к участи рядом живущих людей!

Спору нет, и на будущий год в дни цветенья, как прежде,

Могут клюв раскрывать безбоязненно в этих цветах[246],

Но имейте в виду: если люди уйдут из жилища,

То от балок и гнезд только жалкий останется прах!

…А в году много дней. Сосчитаем: сначала три сотни

И еще шесть десятков… И это один только год.

Есть жестокие дни: вдруг взбеснуется ветра секира

И с мечами туманов идет на природу в поход…

Перед этим неистовством долго ли могут на свете

Жить изящная яркость и свежая прелесть цветов?

Перед ними разверзнется бездна и вздымутся волны, —

И тогда как цветы ни ищи — не найдешь и следов…

А цветы есть цветы… Их легко увидать в дни цветенья,

А когда опадут, — лепестки не вернутся назад,

Потому-то у лестницы кто-то в миг погребенья умерших

У могил их печальных великой тоскою объят…

Это — юная дева с небольшою садовой мотыгой

Безутешные слезы проливает вдали от подруг,

А упав на увядшие стебли, эти горькие слезы

Словно в капельки крови на них превращаются вдруг…

…Молчаливы кукушки. Отчего куковать перестали?

Оттого что закат. День закончился. Вечер теперь.

И пора мне уже взять садовую эту мотыгу

И, домой возвратившись, захлопнуть тяжелую дверь.

Синий отблеск светильник накинет на стены немые,

Все живущие в доме отойдут в это время ко сну,

Дождь холодный пойдет и ко мне постучится в окошко,

Одеяло замерзнет, а в холоде разве засну?

И подумаю я перед сном: удивительно, странно,

Почему эта жизнь отзывается болью во мне?

Да, весну я люблю. Но и чувство возможно иное,

И тогда обращаюсь с укором к прекрасной весне.

Да, весну я люблю. Мне отраден приход ее быстрый.

Да, весну я корю, — так же быстро уходит она.

Как придет, — все понятно, не нужно ничьих объяснений,

А уйдет втихомолку — и грустно: была ли весна?

А вчера за оградой ночью песня протяжно звучала,

И была в этой песне безмерная скорбь и тоска.

Чья душа изливалась? Быть может, таинственной птицы?

Коль не птицы, — быть может, душа молодого цветка?

Душу птицы и душу цветка — не поймем, не услышим,

И до нашей души не доходит их трепетный зов.

Потому что у птиц человеческих слов быть не может,

А цветок так стыдлив, что как будто чуждается слов…

Как хотела бы я в этот день стать, как птица, крылатой

И вослед за цветком улететь за небесный предел!

Только где в той дали возвышается холм ароматный?

Я не знаю. Но пусть будет в жизни таков мой удел!

Пусть в парчовый мешок сложат кости мои в час урочный,

Той чистейшей осыплют землей, чтоб от хаоса скрыть,

Непорочной взлетела и вернусь в этот мир непорочной,

Грязь ко мне не пристанет, мне в зловонных притонах не быть!

Я сегодня отдам долг последний цветам в день кончины,

Не гадаю, когда ждать самой рокового мне дня,

Я цветы хороню… Пусть смеется шутник неучтивый,

Но ведь кто-то когда-то похоронит в тиши и меня…

Поглядите: весна на исходе, цветы облетают,

Так и жизнь: за цветеньем и старость приходит, и смерть.

Все случается вдруг: юность яркая вскоре растает, —

Человек ли, цветок ли — рано ль, поздно ль, — а должен истлеть!

Голос то становился громче, то снижался до шепота. Девушка изливала в слезах тоску, даже не подозревая, что кто-то слышит ее и вместе с ней страдает.

Если хотите знать, кто это пел, прочтите следующую главу.

Дата добавления: 2015-09-05