|
Читайте также: |
Душа Цзя Баоюя странствует по области Небесных грез;
феи поют арии из цикла «Сон в красном тереме»
Мы поведали вам в предыдущей главе о жизни семьи Сюэ во дворце Жунго и пока говорить больше о ней не будем.
Сейчас мы поведем речь о матушке Цзя и Линь Дайюй, поселившейся во дворце Жунго. Старая госпожа всем сердцем полюбила девочку, заботилась о ней, как о Баоюе, а к остальным внучкам Инчунь, Таньчунь и Сичунь охладела.
Дружба Баоюя с Дайюй была какой-то необычной, не детской. Они ни на минуту не разлучались, в одно и то же время ложились спать, слова и мысли их совпадали, — в общем, они были как иголка с ниткой. Но вот приехала Баочай. Она была постарше Дайюй, хороша собой, отличалась прямотой и откровенностью, и все единодушно решили, что Дайюй во многом ей уступает.
Баочай была великодушна, старалась со всеми ладить, не в пример гордой и замкнутой Дайюй, и служанки, даже самые маленькие, ее очень любили. Дайюй это не давало покоя, но Баочай ничего не замечала.
Баоюй, совсем еще юный, увлекающийся, с необузданным характером, ко всем братьям и сестрам относился одинаково, не делая различия между близкими и дальними. Живя в одном доме с Дайюй, он привязался к девочке, питал к ней симпатию большую, чем к другим сестрам, что могло вызвать всякие толки и привести к печальной развязке.
Однажды, по неизвестной причине, между Баоюем и Дайюй произошла размолвка. Дайюй сидела одна и горько плакала. Успокоилась она лишь, когда Баоюй попросил у нее прощения.
Как раз в эту пору в саду восточного дворца Нинго пышно расцвели цветы сливы, и жена Цзя Чжэня, госпожа Ю, решила устроить угощение и пригласить госпожу Цзя, госпожу Син, госпожу Ван и остальных полюбоваться цветами. Утром в сопровождении Цзя Жуна и его жены она приехала во дворец Жунго и сказала матушке Цзя, что на следующий день просит почтенную госпожу пожаловать к ней в сад Слияния ароматов погулять, развлечься, выпить вина и чаю. На празднество собрались самые близкие родственники из дворцов Нинго и Жунго, но там не произошло ничего примечательного, о чем стоило бы рассказывать.
Баоюй быстро устал и захотел спать. Матушка Цзя велела служанкам уговорить его отдохнуть немного, а затем вернуться.
Но тут поспешила вмешаться жена Цзя Жуна, госпожа Цинь. Она с улыбкой обратилась к матушке Цзя:
— Для Баоюя у нас приготовлена комната. Так что не беспокойтесь, мы все устроим!
— Проводите второго дядю Баоюя! — велела она его мамкам и служанкам и пошла вперед.
Матушка Цзя считала госпожу Цинь верхом совершенства — прелестная, изящная, всегда ласковая, она нравилась матушке Цзя больше других жен ее внуков и правнуков, и сейчас, когда госпожа Цинь пообещала устроить Баоюя, матушка Цзя сразу успокоилась.
Служанки с Баоюем последовали за госпожой Цинь во внутренние покои. Едва войдя, Баоюй увидел прямо перед собой великолепную картину «Лю Сян пишет при горящем посохе», и ему почему-то стало не по себе. Рядом висели парные надписи:
Тот, кто в дела мирские проникает, —
постиг сполна премудрости наук.
Тот, кто в людские чувства углубился, —
постиг сполна изысканности суть!
Баоюй пробежал их глазами и, не обратив ни малейшего внимания на роскошные покои и пышную постель, заявил:
— Пойдемте отсюда! Скорее!
— Уж если здесь вам не нравится, не знаю, куда и идти, — улыбнулась госпожа Цинь. — Может быть, в мою комнату?
Баоюй, смеясь, кивнул головой.
— Где это видано, чтобы дядя спал в комнате жены своего племянника? — запротестовала одна из мамок.
— Что тут особенного? — возразила госпожа Цинь. — Ведь дядя совсем еще мальчик! Он ровесник моему младшему брату, который приезжал в прошлом месяце. Только брат чуть повыше ростом…
— А почему я его не видел? — перебил ее Баоюй. — Приведите его ко мне!
Все рассмеялись, а госпожа Цинь сказала:
— Как же его привести, если он живет в двадцати — тридцати ли отсюда? Вот когда он снова приедет — непременно вас познакомлю.
Разговаривая между собой, они вошли в спальню госпожи Цинь.
У Баоюя в носу сразу защекотало от какого-то едва уловимого аромата, глаза стали слипаться, он почувствовал во всем теле сладостную истому.
— Как приятно пахнет! — воскликнул мальчик и огляделся. На стене висела картина Тан Боху «Весенний сон райской яблоньки», а по обе стороны от нее — парные надписи, принадлежавшие кисти Цинь Тайсюя:[50]
Коль на душе мороз и грусть лишает сна,
Причиною тому — холодная весна.
Коль благотворно хмель бодрит и плоть и кровь,
Ищи источник там, где аромат вина!
На небольшом столике — драгоценное зеркало, некогда украшавшее зеркальные покои У Цзэтянь[51], рядом — золотое блюдо с фигуркой Чжао Фэйянь. На блюде — крупная айва, ее бросил некогда Ань Лушань в Тайчжэнь[52]и поранил ей грудь. На возвышении — роскошная кровать, на ней в давние времена во дворце Ханьчжан спала Шоучанская принцесса, над кроватью — жемчужный полог, вышитый принцессой Тунчан.
— Вот здесь мне нравится! — произнес Баоюй.
— В моей комнате, пожалуй, не отказались бы жить даже бессмертные духи! — рассмеялась в ответ госпожа Цинь.
Она откинула чистое, выстиранное когда-то самой Си Ши легкое шелковое одеяло, поправила мягкую подушку, которую прижимала когда-то к груди Хуннян[53].
Уложив Баоюя, мамки и няньки разошлись, остались только Сижэнь, Цинвэнь, Шэюэ и Цювэнь. Госпожа Цинь отправила девочек-служанок следить, чтобы под навес не забрались кошки и не наделали шума.
Едва смежив веки, Баоюй погрузился в сон, и во сне ему привиделась госпожа Цинь. Она шла далеко впереди. Баоюй устремился за ней и вдруг очутился в каком-то незнакомом ему месте: красная ограда, яшмовые ступени, деревья, прозрачный ручеек, а вокруг ни души — тишина и безмолвие.
«Как чудесно! Остаться бы тут навсегда! — подумал Баоюй. — Ни родителей, ни учителей!»
Только было он размечтался, как из-за холма донеслась песня:
Цветы полетят
вслед потоку, послушные року,
Весенние грезы,
как облако, — скоро растают.
К вам, девы и юноши,
эти относятся строки:
Скажите, — нужна ли
безрадостность эта мирская?
Баоюй прислушался — голос был девичий. Песня смолкла, и из-за склона вышла грациозная девушка, неземной красоты, среди смертных такую не встретишь.
Об этом сложены стихи:
Ив стройный ряд она пересекла
И только вышла из оранжереи,
Как во дворе, где безмятежно шла,
Вдруг птицы на деревьях зашумели…
…Тень то мелькнет, то повернет назад,
А путь уже ведет по галерее,
И, орхидей донесший аромат,
Внезапный ветер рукава взлелеял…
Встревожив лотос,
словно слышит он
Каменьев драгоценных
перезвон…
Чернее тучи,
прядь волос густа.
Улыбка-персик
не весне ли рада?
Не вишней ли
цветут ее уста,
А зубки —
то ль не зернышки граната?
И, как у Пряхи[54],
талия нежна,
Снежинкою
взмывает к небу вьюжной,
Здесь утка — зелень,
лебедь — желтизна:
Сиянье изумрудов,
блеск жемчужный…
То явится,
то скроется в цветах,
То вдруг сердита,
то опять игрива,
Над озером
блуждая в небесах,
Плывет, плывет
по ветру горделиво.
Стремясь друг к другу,
брови-мотыльки
О чем-то говорят,
но не словами,
А ножки,
как у лотоса, легки, —
Хотели б замереть,
но ходят сами…
Прозрачность льда
и яшмовая гладь
В ней воплотились,
трепетной и нежной,
И так прекрасен,
надобно сказать,
Узор цветистый
на ее одежде!
Нет средь избранниц мира
таковой,
Она — душистый холм,
нефрит, каменья,
Вся прелесть
воплотилась в ней одной —
Дракона взлет
и феникса паренье!
С чем простоту ее
сравнить смогу?
С весенней сливой,
что еще в снегу.
Столь чистый облик
прежде видел где я?
То — в инее осеннем
орхидея!
В спокойствии —
кому сродни она?
То — горная
тишайшая сосна!
Изяществом —
поставлю с кем в сравненье?
С широким прудом
при заре вечерней!
В чем тонкость
обольстительных манер?
Дракон в болотных дебрях —
ей пример!
Как описать мне
облик благородный?
Он — свет луны
над речкою холодной!
Си Ши пред ней
нашла в себе изъян,
И потускнела,
застыдясь, Ван Цян![55]
Откуда родом?
Из какого места?
В наш грешный мир
спустилась не с небес ли?
…Когда бы, пир
на небесах презрев,
Она ушла
из Яшмового Пруда[56],
Свирель бы взять
кто смог из юных дев?
Ей равной
и на небе нет покуда!
Баоюй бросился ей навстречу, низко поклонился и с улыбкой спросил:
— Откуда вы, божественная дева, и куда путь держите? Места эти мне совсем незнакомы, возьмите же меня с собой, умоляю вас!
— Я живу в небесной сфере, там, где не знают ненависти, в море, Орошающем печалью, — отвечала дева. — Я — бессмертная фея Цзинхуань с горы Ниспосылающей весну, из страны Великой пустоты, из чертогов Струящих ароматы. Я определяю меру наказания за распутство, могу побуждать женщин в мире смертных роптать на судьбу, а мужчин — предаваться безумным страстям. Недавно здесь собрались грешники, и я пришла посеять среди них семена взаимного влечения. Наша встреча с тобой не случайна. Мы находимся неподалеку от границы моих владений. Пойдем, если хочешь. Но у меня здесь нет ничего, кроме чашки чая бессмертия, нескольких кувшинов отменного вина, которое я сама приготовила, и девушек, обученных волшебным песням и танцам. Недавно они сложили двенадцать песен под названием «Сон в красном тереме».
При этих словах Баоюй задрожал от радости и нетерпения и, забыв о госпоже Цинь, поспешил за феей.
Неожиданно перед ним появилась широкая каменная арка, на арке, сделанная крупными иероглифами, надпись: «Страна Великой пустоты», а по обе стороны парные надписи:
Когда за правду выдается ложь, —
тогда за ложь и правда выдается,
Когда ничто трактуется как нечто,
тогда и нечто — то же, что ничто!
Они миновали арку и очутились у дворцовых ворот, над которыми было начертано четыре иероглифа: «Небо страстей — море грехов», на столбах справа и слева — тоже парные надписи:
Толстый пласт у земли,
и высок небосвод голубой[57],
Чувства древние, новые страсти
все еще не излиты.
Жаль, не выплатить вам
долг, оставленный ветром с луной[58],
Оскорбленная дева
и отрок, судьбою побитый.
«Все это верно, — подумал Баоюй, прочитав надписи. — Только не совсем понятно, что значит „чувства древние, новые страсти“ и „долг, оставленный ветром с луной“. Надо подумать».
Занятый своими мыслями, Баоюй и не почувствовал, что душу его переполняет какая-то волшебная сила.
Когда вошли в двухъярусные ворота, взору Баоюя предстали высившиеся справа и слева палаты, на каждой — доска с горизонтальными и вертикальными надписями… С первого взгляда их невозможно было прочесть, лишь некоторые Баоюй разобрал: «Палата безрассудных влечений», «Палата затаенных обид», «Палата утренних стонов», «Палата вечерних рыданий», «Палата весенних волнений», «Палата осенней скорби».
— Осмелюсь побеспокоить вас, божественная дева, — обратился Баоюй к фее. — Нельзя ли нам с вами пройтись по этим палатам?
— В этих палатах хранятся книги судеб всех девушек Поднебесной, — отвечала Цзинхуань, — и тебе, простому смертному, не положено обо всем этом знать до срока.
Но Баоюй продолжал упрашивать фею.
— Ладно, пусть будет по-твоему, — согласилась наконец Цзинхуань.
Не скрывая радости, Баоюй прочел надпись над входом «Палата несчастных судеб» и две парные вертикальные надписи по бокам:
Грусть осени, весенняя тоска, —
в чем их причина, где у них исток?
Цветок отрадный, нежный лик луны, —
кого прельщает ваша красота?
Баоюй печально вздохнул. В зале, куда они вошли, стояло около десятка огромных опечатанных шкафов, и на каждом — ярлык с названием провинции. «А где же шкаф моей провинции?» —подумал Баоюй и тут заметил ярлык с такой надписью: «Главная книга судеб двенадцати головных шпилек из Цзиньлина».
— Что это значит? — спросил Баоюй у феи.
— Это значит, — отвечала фея, — что здесь записаны судьбы двенадцати самых благородных девушек твоей провинции. Потому и сказано «Главная книга».
— Я слышал, что Цзиньлин очень большой город, — заметил Баоюй, — почему же здесь говорится всего о двенадцати девушках? Ведь в одной нашей семье вместе со служанками их наберется несколько сот.
— Конечно, во всей провинции девушек много, — улыбнулась Цзинхуань, — но здесь записаны самые замечательные, в двух соседних шкафах — похуже, а остальные, ничем не примечательные, вообще не внесены в книги.
На одном из шкафов, о которых говорила фея, и в самом деле было написано: «Дополнительная книга к судьбам двенадцати головных шпилек из Цзиньлина», а на другом: «Вторая дополнительная книга к судьбам двенадцати головных шпилек из Цзиньлина». Баоюй открыл дверцу второго шкафа, наугад взял с полки книгу, раскрыл. На первой странице изображен не то человек, не то пейзаж — тучи и мутная мгла — разобрать невозможно, будто тушь расплылась. Стихотворения под рисунком Баоюй тоже не понял.
Луну не просто
встретить в непогоду,
Куда как проще
тучам разойтись,
Пусть нас возносит сердце
к небосводу,
Но тянет плоть
неотвратимо вниз,
Души непревзойденность, дерзновенность
лишь ропот вызывают иль каприз…[59]
Достигнуть долголетья помогает
порой на юность злая клевета, —
Мой благородный юноша мечтает[60],
но сбудется ль наивная мечта?
Баоюй ничего не понял и стал смотреть дальше. Ниже был нарисован букет свежих цветов и порванная циновка, а дальше опять стихи:
Равнять корицу с хризантемой,
забыв той хризантеме цену,
Неверно, ибо это значит —
попрать всю ласку и тепло;
А то, что бесшабашный комик
шутлив и резв, пока на сцене,
Относят к юному красавцу
несправедливо и во зло![61]
Тут уж Баоюй совсем ничего не понял, положил книгу на место, открыл первый шкаф и взял книгу оттуда. На первой странице он увидел цветущую веточку корицы, под ней — пересохший пруд с увядшими лотосами и надпись в стихах:
Прекрасный лотос ароматен,
нет краше лилии цветка,
Судьба несет худую участь,
и души омрачит тоска.
Неважно — лилия иль лотос,
то и другое в ней одной[62],
Но все пути прекрасной девы
ведут обратно, на покой…
Продолжая недоумевать, Баоюй взял главную книгу судеб и на первой странице увидел два золотых дерева; на одном висел яшмовый пояс, а под деревьями в снежном сугробе лежала золотая шпилька для волос. Под рисунком было такое стихотворение:
Вздыхаю: ушла добродетель
и ткацкий станок замолчал;[63]
О пухе, летящем при ветре,
слова отзвучали[64].
Нефритовый пояс
на ветке в лесу одичал,
А брошь золотую
в снегу глубоко закопали![65]
Баоюй хотел было спросить у феи, что кроется за этими словами, но передумал — она все равно не станет открывать перед ним небесные тайны. Лучше бы и эту книгу положить на место, но Баоюй не удержался и стал смотреть дальше. На второй странице он увидел лук, висевший на ветке душистого цитруса, и подпись в стихах:
Явилась дева в двадцать лет неполных,
чтоб рассудить, где истина и ложь.
А в месте, где цвели цветы граната[66],
светился женским флигелем дворец.
Наверно, в третью из прошедших весен
начального сиянья не вернешь,
Недаром Тигр и Заяц повстречались, —
мечте великой наступил конец!
На следующем рисунке два человека — они запускают бумажного змея, море, корабль, на корабле — плачущая девушка. Под рисунком стихотворение:
Чисты твои таланты и светлы,
душевные стремленья высоки.
Но жизнь твоя совпала с крахом рода[67],
и всю себя не проявила ты.
Теперь рыдаешь в День поминовенья
и все глядишь на берега реки:
На тысячи уносит верст куда-то
восточный ветер юные мечты.
Под картинкой, изображающей плывущие в небе тучи и излучину реки, уходящей вдаль, тоже стихотворение:
Богатство, знатность… Есть ли толк
в них жизни цель искать?
С младенчества не знаешь ты,
где твой отец, где мать[68].
День кончился, и лишь закат
твоим открыт глазам,
Из Чу все тучи улетят, —
не вечно течь Сянцзян…[69]
И еще рисунок. На нем — драгоценная яшма, упавшая в грязь. А стихи вот какие:
Стремятся люди к чистоте…[70]
Увы, была ль она?
А пустота? Коль не была, —
откуда вдруг взялась?
Нефриту, золоту судьба
недобрая дана:
Как жаль, что неизбежно их
судьба повергнет в грязь!
На следующей странице Баоюй увидел свирепого волка, он преследовал красавицу девушку, чтобы ее сожрать. Стихи под рисунком гласили:
Чжуншаньским волком[71]
этот отрок был:
Жестокосерден,
если в раж входил,
Гарем познал
и нрав доступных дев,
Так вот он жил,
а «проса не сварил»![72]
Под изображением древнего храма, где девушка в одиночестве читала сутру, были вот какие стихи:
Она, познав, что блеск трех весен
уйдет — и не вернешь назад[73],
На платье скромное монашки
сменила свой былой наряд.
Как жаль! Сиятельная дева
из дома, где кругом шелка,
Вдруг очутилась возле Будды
при свете меркнущих лампад…
Затем была нарисована ледяная гора, на ней — самка феникса, а ниже строки:
О скромная птица! [74]Ты в мир прилетела
в годину, принесшую зло[75].
Всем ведомо: баловня страстно любила,
но в жизни, увы, не везло:
Один своеволен, другая послушна,
и — с «деревом» вдруг «человек»![76]
И, плача, в слезах устремилась к Цзиньлину[77],
и стало совсем тяжело!
Дальше — заброшенный трактир в захолустной деревне, в трактире — красавица за прялкой. И опять стихи:
И сбита спесь, нет никакого толку
вновь повторять, что знатен этот род[78].
Семья распалась, о родных и близких
да не промолвит даже слова рот!
Случайно здесь нашла приют и помощь,
пригрело эту женщину село.
И вправду: мир не без людей сердечных,
нет худа без добра! Ей повезло![79]
После стихов была нарисована ваза с цветущими орхидеями, возле вазы — красавица в роскошном одеянии и богатом головном уборе. Под рисунком подпись:
У персиков и груш весною почки
при теплом ветре не набухнут разве?[80]
А с чем сравнить нам эту орхидею,
изящно так украсившую вазу?
Уж раз напрасно рассуждать, что лучше —
обычная вода иль, скажем, льдина,
Нет смысла с посторонними судачить,
смеяться над вдовою господина…
И, наконец, Баоюй увидел рисунок с изображением двухэтажных палат, в палатах повесившуюся красавицу, а ниже стихи:
Не слишком ли звучит красиво:
Любовь как небо! Любовь как море!
Преувеличивать не надо значенье нынешних услад.
Любовь порою и вульгарна, когда при обоюдном вздоре
От необузданности чувства на смену ей идет разврат!
Зря говорят, что от Жунго
Неправедных происхожденье,
Скорей всего в роду Нинго
Источник склок и наважденья!
Баоюй собрался было читать дальше, но Цзинхуань знала, как он умен и талантлив, и, опасаясь, как бы он не разгадал небесной тайны, проворно захлопнула книгу и с улыбкой сказала:
— Стоит ли рыться в непонятных для тебя записях? Прогуляемся лучше, полюбуемся чудесными пейзажами!
Баоюй невольно выпустил из рук книгу и последовал за Цзинхуань. Взору его представились расписные балки и резные карнизы, жемчужные занавеси и расшитые пологи, благоухающие цветы бессмертия и необыкновенные травы. Поистине великолепное место! О нем можно было бы сказать стихами:
Створы красных дверей озаряющий свет,
чистым золотом устланный пол.
Белоснежная яшма на раме окна, —
вот каков из нефрита дворец!
И снова слуха Баоюя коснулся ласковый голос Цзинхуань:
— Выходите скорее встречать дорогого гостя!
Не успела она произнести эти слова, как появились бессмертные девы. Закружились в воздухе их рукава, затрепетали на ветру крылатые платья; красотой девы не уступали весенним цветам, чистотой и свежестью — осенней луне.
Увидев Баоюя, девы недовольным тоном обратились к Цзинхуань:
— Мы не знали, о каком госте идет речь, сестра, и потому вышли его встречать. Ведь вы говорили, что сегодня сюда должна явиться душа нашей младшей сестры — Пурпурной жемчужины. Мы давно ее ждем. А вы привели это грязное создание. Зачем оно оскверняет ваши владения?
Смущенный Баоюй, услышав эти слова, хотел удалиться, но Цзинхуань взяла его за руку и, обращаясь к девам, молвила:
— Сейчас я вам все объясню. Я как раз направлялась во дворец Жунго, навстречу Пурпурной жемчужине, когда, проходя через дворец Нинго, встретила души Жунго-гуна и Нинго-гуна. И вот они говорят мне: «С той самой поры, как стала править ныне царствующая династия, наши семьи прославились своими заслугами, из поколения в поколение наследуют богатство и титулы. Но минуло целых сто лет, счастье нашего рода кончилось, его не вернуть! Много у нас сыновей и внуков, но достойного наследника нет. Разве что внук Баоюй. Нрав у него весьма странный и необузданный, зато мальчик наделен умом и талантом. Вот только некому его наставить на путь истинный. Теперь же мы уповаем на вас. И если вы покажете ему всю пагубность мирских соблазнов и поможете вступить на путь истинный, счастью нашему не будет предела!» Они так умоляли меня, что я пожалела их и решила привести Баоюя сюда. Сначала подшутила над ним, разрешила полистать книгу судеб девушек его семьи, но он ничего не понял, — так пусть здесь, у нас, испытает могучую силу страсти. Быть может, тогда прозреет.
С этими словами фея ввела Баоюя в покои.
— Что здесь за аромат? — спросил Баоюй, ощутив какой-то неведомый ему запах.
— Это — аромат ароматов настоянной на душистом масле жемчужных деревьев редчайшей травы, произрастающей в волшебных горах. Ничего подобного нет в мире, где ты обитаешь, ибо мир этот погряз в скверне. — Цзинхуань холодно усмехнулась.
Баоюю оставалось лишь удивляться и восхищаться.
Когда они сели, служанка подала чай, необыкновенно прозрачный, с удивительным запахом, и Баоюй спросил, как этот чай называется.
— Этот чай называется «благоуханием тысячи роз из одного чертога». Растет он в пещере Ароматов на горе Весны, — пояснила Цзинхуань, — а заварен на росе, собранной с цветов бессмертия.
Баоюй, очень довольный, кивнул головой и окинул взглядом покои. Чего здесь только не было! И яшмовый цинь[81], и драгоценные треножники, и старинные картины, и полотнища со стихами. На окнах — шелковые занавеси, справа и слева от них — парные надписи, одна особенно радовала душу:
Изысканность и таинство —
земля,
Загадочность, необъяснимость —
небо!
Баоюй прочел надпись, а потом спросил Цзинхуань, как зовут бессмертных дев. Одну звали фея Безумных грез, вторую — Изливающая чувства, третью — Золотая дева, навевающая печаль, четвертую — Мудрость, измеряющая гнев и ненависть.
Вскоре служанки внесли стулья и столик, расставили вино и угощения. Вот уж поистине:
Рубину подобен напиток:
хрустальные чаши полны!
Нефритово-терпкая влага:
янтарные кубки влекут!
Баоюй не удержался и спросил, что за аромат у вина.
— Вино это приготовлено из нектара ста цветов и десяти тысяч деревьев, — отвечала Цзинхуань, — и настояно на костях цилиня[82]и молоке феникса. Потому и называется: «Десять тысяч прелестей в одном кубке».
Баоюй в себя не мог прийти от восхищения.
А тут еще вошли двенадцать девушек-танцовщиц и спросили у бессмертной феи, какую песню она им прикажет исполнить.
— Спойте двенадцать арий из цикла «Сон в красном тереме», те, что недавно сложены, — велела Цзинхуань.
Танцовщицы кивнули, ударили в таньбань[83], заиграли на серебряном цине, запели: «Когда при сотворенье мира еще не…», Цзинхуань их прервала:
— Эти арии не похожи на арии из классических пьес в бренном мире. Там арии строго распределены между героями положительными и отрицательными, главными или второстепенными и написаны на мотивы девяти северных и южных мелодий. А наши арии либо оплакивают чью-либо судьбу, либо выражают чувства, связанные с каким-нибудь событием. Мы сочиняем арии и тут же исполняем их на музыкальных инструментах. Кто не вник в смысл нашей арии, не поймет всей ее красоты. Поэтому пусть Баоюй прочтет сначала слова арий.
И Цзинхуань приказала подать Баоюю лист бумаги, на котором были написаны слова арий «Сон в красном тереме».
Баоюй развернул лист и, пока девушки пели, не отрывал от него глаз.
Вступление к песням на тему «Сон в красном тереме»
Когда при сотворенье мира
Еще не прояснилась мгла, —
Кого для томных чувств и нежных
Судьба земная избрала?
Все для того, в конечном счете,
Чтобы в туманах сладострастья,
Когда и неба нет вокруг,
И ранит солнце душу вдруг,
Мы, дабы скрасить мрак ненастья,
Излили горечь глупых мук…
«Сна в красном тереме» мотивы
Пусть прозвучат на этот раз,
Чтобы о золоте печали
Печалям вашим отвечали
И яшмы жалобы могли бы
Всю правду донести до вас![84]
Жизнь — заблуждение [85]
Молва упрямо говорит:
«Где золото — там и нефрит!»[86],
А я печалюсь, что прочней
Союз деревьев и камней![87]
К себе влечет напрасно взор
Тот, кто вознесся выше гор,
являя снежный блеск[88],
Напомним, кстати: над землей
Небесных фей вся жизнь порой —
унылый, скучный лес…[89]
Вздыхаю: в мире суеты
Невластна сила красоты!
Смежая веки, вечно быть
Игрушкой с пиалой?[90]
Так можно мысли притупить
И потерять покой!
Зачем в печали хмуришь брови? [91]
Есть, говорят, цветок волшебный
в обители святых небесной;
Наичистейший, непорочный, —
есть, говорят, нефрит прелестный[92],
А если к этому добавят,
что не было меж ними связи,
Сегодня встретиться внезапно
им запретит кто-либо разве?
А ежели еще отметят,
что трепетные связи были, —
То почему слова остались,
а про любовь давно забыли?
В итоге — вздохи и стенанья,
но все бессмысленно и тщетно,
В итоге — горькие терзанья,
но все напрасно, безответно.
Луна! — Но не луна на небе,
а погрузившаяся в воду;
Цветок! — Но не цветок воочью,
а в зеркале его подобье.
Подумать только! Сколько горьких
жемчужин-слез еще прольется,
Пока зимою эта осень
в урочный час не обернется,
Пока весеннего расцвета
Не оборвет внезапно лето!
Баоюй никак не мог вникнуть в смысл и потому слушал рассеянно, но мелодия пьянила и наполняла душу тоской. Он не стал допытываться, как сочинили эту арию, какова ее история, и, чтобы развеять тоску, принялся читать дальше.
Печалюсь: рок неотвратим [93]
Как отрадно на сердце, когда на глазах,
торжествуя, природа цветет![94]
Как печально, когда за расцветом идет
увяданья жестокий черед!
На мирские дела
взгляд мой дерзок и смел:
Десять тысяч — да сгинут
назойливых дел!
В этой жизни тоске
долго плыть суждено,
И растает души
аромат все равно…
К дому отчему вновь
устремляю свой взор,
Но теряется путь
в неприступности гор!
Обращаюсь к родителям часто во сне: —
Мир покинуть дороги велят,
А отцу было б лучше подальше уйти
От дворцовых чинов и наград.
Отторгнута родная кровь [95]
Одинокий парус. Ветер. Дождь.
Впереди — тысячеверстный путь.
Вся моя родня, мой дом и сад, —
все исчезло! О былом забудь!
И осталось только слезы лить…
«Пусть спеша уходят годы прочь,
Вам, отец и мать, скажу я так:
не горюйте! Позабудьте дочь!»
В жизни все имеет свой предел,
встреч, разлук причины тоже есть,
Мы живем на разных полюсах, —
мать, отец — вдали, а дочь их — здесь…
Каждому свое. Покой и мир
каждый охраняет для себя.
Есть ли выход, раз от вас ушла?
Выхода не вижу. То — судьба!
Дата добавления: 2015-09-05; просмотров: 60 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Глава четвертая | | | Скорбь среди веселья |