Перевод с английского Сергея Волынца

Атолл Фьюгард

СТРАНА СВИНЕЙ

Перевод с английского Сергея Волынца

СЦЕНА ПЕРВАЯ

День Победы.

Свинарник в маленькой деревушке, созданной воображением автора. Обстановку можно определить как «мерзость и запустение». Один из загонов превращен в примитивное «жилое помещение». Здесь только самое необходимое. Очевидно, что помещение давно обжито. Стены испещрены отметками, обозначающими время: колонки по семь штрихов обозначают дни, которые объединяются в недели, те, в свою очередь в месяцы, месяцы – в годы… 1944-1954. Свиньи в загонах громко хрюкают и визжат – наступает время кормления животных. ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ НАВРОЦКИЙ, мужчина лет тридцати пяти, запущенный, с затравленным взглядом, находится в «жилом помещении». С карандашом в руке он корпит над листком бумаги, сочиняя речь, которую намеревается вскоре произнести.

ПАВЕЛ: «Товарищи! Павел Иванович Навроцкий не погиб. Он жив. Вот он стоит перед вами. Прошу вас выслушать его рассказ, а потом поступайте с ним, как сочтете нужным. Товарищи, я также прошу вас поверить, что стоящий перед вами человек глубоко раскаивается…»

Его голос едва слышен, заглушаемый хрюканьем и визгом свиней. Поэтому он говорит громче.

ПАВЕЛ: «… Стоящий перед вами человек глубоко раскаивается…» Заткнитесь!!! (Хватает палку, носится по хлеву, избивая свиней). Заткнитесь, вонючие твари! Я сказал, молчать!!!

Хрюканье и визг постепенно умолкают. ПАВЕЛ возвращается к тексту речи.

ПАВЕЛ: «Товарищи, я прошу вас поверить, что стоящий перед вами человек глубоко раскаивается и полностью осознает всю меру своей ответственности…» (Делает правку) «… Всю меру своей вины. Я, Павел Иванович Навроцкий, прошу вас только об одном. Решая мою судьбу…» (Правит) «… Вынося мне приговор, знайте, что я уже сам судил себя и сам признал себя виновным. Я готов понести заслуженную кару, но молю вас о милосердии…»

Свиньи снова поднимают шум. ПАВЕЛ идет к дверям.

ПАВЕЛ: Прасковья! Прасковья!

Никто не откликается.

ПАВЕЛ: Прасковья!

ПРАСКОВЬЯ (за сценой): Иду, иду…

ПАВЕЛ: Чего ты там копаешься?

Появляется ПРАСКОВЬЯ с ведрами, полными кормом для свиней.

ПРАСКОВЬЯ: Быстрее не могу.

ПАВЕЛ: Ты опоздала.

ПРАСКОВЬЯ: И вовсе нет.

ПАВЕЛ: Не спорь со мной, женщина! Послушай их. Орут, как будто их режут. Я собственных мыслей не слышу.

ПРАСКОВЬЯ: Хорошо, Павел, я опоздала. Извини.

ПАВЕЛ: Тогда чего ждешь? Дай им пожрать. Похоже, ты забыла, что через пару часов мне предстоит пройти через самое тяжелое испытание в моей жизни. Вся моя жизнь поставлена на карту.

ПРАСКОВЬЯ: Я помню, Павел, помню.

ПАВЕЛ: Верится с трудом.

ПРАСКОВЬЯ: У меня только две руки и две ноги, и с самого утра я вкалываю, как каторжная. Если хочешь знать, сегодня я кормлю свиней на час раньше, чем обычно. И только ради того, чтобы быть с тобой, помочь тебе.

ПАВЕЛ (возвращается к тексту своей речи): «Товарищи! Перед вами жалкое, ничтожное, беспомощное существо, достойное лишь вашего презрения. В защиту его могу сказать только одно. Если бы вы знали, через какие муки прошло это существо, как оно страдало телом и душой, вы в своем благородстве подумали бы: он достаточно настрадался. Пусть идет с Богом. Десять лет он провел в заточении, в сердечных терзаниях, в муках разума, узнав о которых содрогнулись бы самые суровые из вас. Да, десять лет…»

Расхаживает по хлеву, говоря все тише и тише.

ПАВЕЛ: Десять лет… Десять лет… В самом деле десять лет?

ПРАСКОВЬЯ: Да.

ПАВЕЛ: Или одиннадцать?

ПРАСКОВЬЯ: Нет, десять.

Павел изучает отметки на стене.

ПРАСКОВЬЯ: Ты уже сто раз проверял и перепроверял.

ПАВЕЛ: Да, десять лет. Если быть точным, десять лет, два месяца и шесть дней. Вот так!

Делает шаг назад и любуется отметками, как любовался бы художник написанной им картиной.

ПАВЕЛ: С этим не поспоришь. «Вот, товарищи, убедитесь сами. Десять лет добровольного отлучения от рода человеческого».

ПРАСКОВЬЯ: Иной раз, когда я прихожу кормить тебя и свиней, мне кажется, прошло все двадцать лет.

ПАВЕЛ: Двадцать? Всего лишь? По-твоему это много? А мне иногда кажется, что прошло сто лет. Я здесь уже целую вечность. Пойми, Прасковья, только две вещи наполняют мою жизнь, мои чувства. Это свиное дерьмо и Время. Мое тело ощущает только дерьмо. Запах дерьма. Вкус дерьма. А душой я чувствую только Время: ленивые секунды, медлительные минуты, вялые часы, томительные дни, однообразные месяцы, и лишь за ними вслед ползут, как старые черепахи, годы.

ПРАСКОВЬЯ: Вот об этом ты и должен сказать товарищам.

ПАВЕЛ: Да, я так и сделаю.

ПРАСКОВЬЯ: Это произведет впечатление.

ПАВЕЛ: Не беспокойся. Я в ярких красках опишу все, что испытал здесь за эти годы, начиная с самой первой ночи.

ПРАСКОВЬЯ: Это была ночь с воскресенья на понедельник. Твоя первая ночь здесь.

ПАВЕЛ: Думаю, день недели не имеет значения.

ПРАСКОВЬЯ: Это добавит убедительности твоим словам. Я точно помню. В воскресенье была сильная метель, и я не смогла пойти в церковь. Я молилась у себя дома и вдруг услышала, что кто-то скребется в дверь.

ПАВЕЛ невольно «переключается» на ее воспоминания о том дне.

ПРАСКОВЬЯ: Сначала я подумала, какая-то несчастная собачонка ищет укрытия от бури. Но потом я услышала стук в окно. Собака никак не могла бы достать до окна, даже если бы встала на задние лапы. Медведь?! – в ужасе подумала я. Я чуть-чуть отодвинула занавеску и… Господи Иисусе! Ты бы видел себя! Спутанные волосы, всклоченная борода, изорванная шинель и… снежная вьюга… Ты снова постучал, я увидела твою руку, открыла дверь и впустила тебя. Но понадобилось несколько секунд, прежде чем в этом жалком существе я признала тебя, Павел. Да… Видел бы ты себя.

ПАВЕЛ (хочет еще подробностей): Ну? Ну? Ну?

ПРАСКОВЬЯ: У тебя губы были синего цвета. Я пыталась заставить тебя съесть миску горячего супа, но твои пальцы так замерзли, что мне пришлось кормить тебя с ложки, как ребенка. Наконец, ты смог произнести несколько слов…

ПАВЕЛ: Ну?

ПРАСКОВЬЯ: Ты попросил дать тебе твои шлепанцы.

ПАВЕЛ: И?..

ПРАСКОВЬЯ: Когда я принесла их тебе, ты разрыдался. Ты прижимал шлепанцы к груди и плакал… Я думала, у меня разорвется сердце. Потом ты встал, с трудом передвигая ноги, вышел из дома, добрался до свинарника и там упал.

ПАВЕЛ достает небольшой узелок, который до этого был тщательно упрятан, садится за стол, развязывает узелок и, оботря руки об рубашку, с благоговением извлекает пару шлепанцев.

ПАВЕЛ: Господи… Всякий раз как я прикасаюсь к ним, смотрю на них, даже просто о них думаю, мое сердце наполняется болью и чувством вины, как тогда, в ту ночь десять лет назад. Взгляни, Прасковья, взгляни… Видишь? Цветочки, птички…

ПРАСКОВЬЯ: Прекрасная вышивка.

ПАВЕЛ: Руки моей матушки.

ПРАСКОВЬЯ: У нее были удивительные руки. (Все еще любуется шлепанцами). Эти цвета ни капельки не поблекли. Почему ты никогда не надеваешь их, Павел? Дождешься, что они достанутся на обед крысам.

ПАВЕЛ: Надеть эти шлепанцы? Здесь?! Как только тебе могло в голову прийти такое?! Это было бы святотатством. Нет, совесть не позволит мне надеть их до того дня, когда я снова буду свободным человеком. Торжественно клянусь! (Проблеск надежды) Кто знает, Прасковья, может быть, это случится сегодня.

Отдаленный звук духового оркестра. Музыканты репетируют – отсюда некоторая несогласованность звучания.

ПАВЕЛ: Приехал оркестр! Готовится к выступлению. (Пауза. Потом говорит тихо) На фронте во время войны дезертиров не судили. Их просто ставили к стенке. Я сам видел. Кровь, алая кровь на белом снегу. (Складывает листы бумаги с текстом речи) Молись за меня, Прасковья.

ПРАСКОВЬЯ: Уже помолилась.

ПАВЕЛ: Тогда помолись еще раз. Помолись, как следует. Уломай Господа своими молитвами. Я заслужил прощения.

ПРАСКОВЬЯ: Я буду стоять на коленях и молиться так, как не молилась никогда с тех пор, как ты вышел из дома и ушел на войну. Только скажи мне… Я спрашиваю в последний раз. Ты уверен, что поступаешь правильно?

ПАВЕЛ: Да, да, да! Давай повторим все еще раз.

ПРАСКОВЬЯ: Опять?

ПАВЕЛ: Да. Повторим еще сто раз, если понадобится. Ради Бога, Прасковья, ты что, не понимаешь, что на карту поставлена моя жизнь.

ПРАСКОВЬЯ: Всем сказали собраться на площади в десять часов. Церемонию откроют ветераны полка, потом прозвучат приветствия юных пионеров и колхозников. Они пройдут через деревню по тому же маршруту, что и наши войска в благословенный день освобождения десять лет назад. Затем все споют Гимн революции. Потом будет выступление председателя колхоза, и нам зачитают текст приветственного послания Центрального комитета партии. Празднество завершится исполнением Гимна победы, выступлением товарища Хомского и открытием монумента. После этого директор школы зачитает имена славных героев, павших за родину, и при произнесении каждого имени вдова или дочь погибшего выйдет из строя и положит венок к подножью монумента…

ПАВЕЛ: И в этот момент я выйду из толпы, в которой прятался все это время. Когда будет произнесено мое имя, я выйду вперед и предстану перед всеми. Я скажу: «Товарищи! Павел Иванович Навроцкий не погиб. Он жив, и сейчас стоит перед вами. Прошу вас выслушать его рассказ, а потом поступить с ним, как вы сочтете нужным».

ПРАСКОВЬЯ: Павел, мне страшно.

ПАВЕЛ: Если тебе страшно, можешь себе представить, что чувствую я? Я буду стоять перед тысячью осуждающих глаз.

ПРАСКОВЬЯ: А вдруг что-нибудь выйдет не так?

ПАВЕЛ: Все будет так, как надо.

ПРАСКОВЬЯ: Павел, ты просто забыл, что это за деревня. Здесь немало людей, которые никому ничего не прощают.

ПАВЕЛ: Довольно об этом. Ты ведь согласилась со мной, что сама церемония, музыка, речи благотворно подействуют на души людей и смягчат их сердца. Они возвысятся над повседневностью, и сострадание проснется в их душах.

ПРАСКОВЬЯ (с сомнением): Сомневаюсь, что Борис Ратницкий способен сострадать. Я уже не говорю про старуху Аркадину. На этой войне она потеряла мужа, двух братьев и трех сыновей. Говорят, она где-то дома держит портрет Гитлера и каждое утро первым делом плюет на него.

ПАВЕЛ (крик отчаяния): Прасковья! Я пытаюсь собрать остатки мужества. Если бы ты могла видеть мое сердце. Оно сплошь в синяках и ранах. Мне нужна поддержка, а не сомнения. Ты понимаешь это?! Это мой последний шанс. Я сойду с ума, если упущу его. Еще один день в этом сральнике, и я сам перережу себе глотку. (Берет себя в руки) Надеюсь, до этого не дойдет. Я подготовил очень трогательную, очень убедительную речь, с которой обращусь к моим товарищам. Обещаю тебе, не многим удастся сдержать слезы, когда я закончу. Где моя речь? Где она? (Находит бумаги) Вот, послушай: «… черное отчаяние ночью, которое не отступает с первыми лучами утреннего солнца…» Или вот: «Муки совести были горьким хлебом моей души в ее холодном, сером, зловонном заточении…» Сколько раз ты сама говорила, что если бы я захотел, то стал бы великим актером. Очевидно, так было угодно судьбе. Сегодня я должен сыграть роль, от которой зависит не карьера, а сама жизнь. И я готов, я уверен в себе. Когда я появлюсь перед ними в военной форме, каждое произнесенное мной слово попадет точно в цель.

ПРАСКОВЬЯ: В чем ты появишься?

ПАВЕЛ: В военной форме. Я буду Павлом Навроцким, рядовым Первого Сарожентского полка...

ПРАСКОВЬЯ: Павел!..

ПАВЕЛ: Я не предстану перед ними в образе врага…

ПРАСКОВЬЯ: Павел…

ПАВЕЛ: … Врага, которого нужно судить за дезертирство и измену родине. Ну уж нет…

ПРАСКОВЬЯ: Павел!!!

Наконец, ей удается заставить его замолчать.

ПРАСКОВЬЯ: Я приготовила твой костюм. Твой замечательный черный костюм. Я его почистила и проветрила. Ты должен его одеть.

ПАВЕЛ: Мой костюм?

ПРАСКОВЬЯ: Да. Неужели не помнишь? Ты был в нем на нашей свадьбе.

ПАВЕЛ: Помню, конечно. Но сегодня я должен быть в форме.

ПРАСКОВЬЯ: Павел, прошу тебя…

ПАВЕЛ: Нет времени на дурацкие препирательства. Неужели ты не понимаешь, что я сдаюсь. Солдат, который сдается, не одевает красивый черный костюм, в котором когда-то женился.

ПРАСКОВЬЯ: Павел, пожалуйста, послушай меня…

ПАВЕЛ: Нет! Хватит! Мне и без того тошно, а тут еще ты. Неужели нужно спорить со мной по всякому поводу и без повода? Довольно. Делай, что тебе говорят. Принеси мою форму. Быстро!

Двигаясь словно на деревянных ногах, ПРАСКОВЬЯ уходит.

ПАВЕЛ (умывается): Мужайся, Павел, мужайся. Скоро все кончится. Так или иначе, этот кошмар прекратится. (Словно прощаясь, обходит загоны) Слышали, мои хорошие? Скоро я покину вас. Да, мои милые говнюки, скоро вам придется подыскивать себе другую жертву. Надеюсь, она познает все прелести вашего скотского общества. Позвольте в память о проведенных вместе годах выразить вам чувство глубокой ненависти и отвращения.

Хватает палку и принимается избивать свиней. Это занятие явно доставляет ему большое удовольствие. Усталый, но довольный, ПАВЕЛ возвращается в «жилое помещение». Возвращается ПРАСКОВЬЯ. Не в силах вымолвить ни слова от страха, она протягивает ПАВЛУ какой-то ветхий узелок. ПАВЕЛ разворачивает его и извлекает изъеденные молью остатки формы – пилотку, порванную гимнастерку, галифе без одной штанины и т.д.

ПАВЕЛ: Что это такое?

ПРАСКОВЬЯ: Я пыталась втолковать тебе…

ПАВЕЛ: Что втолковать?

ПРАСКОВЬЯ: Это все, что осталось. И на том скажи спасибо. Сначала, я хотела все сжечь, но потом подумала, что это вполне может пойти на тряпки. Поэтому я сложила все в угол, и когда мне нужна была тряпка… (Еле слышно) Мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь тебе это понадобится.

ПАВЕЛ (не веря собственным глазам): Ты хочешь сказать… Нет! Этого не может быть. Ты ведь не хочешь сказать…

ПРАСКОВЬЯ: Да.

ПАВЕЛ: Что «да»?

ПРАСКОВЬЯ: Это…

ПАВЕЛ: Что «это»…

ПРАСКОВЬЯ: Твоя военная форма. Вернее, то, что от нее осталось.

ПАВЕЛ: А пуговицы? Блестящие медные пуговицы? Их было целых шесть штук. Вот здесь, спереди.

ПРАСКОВЬЯ: Когда ты вернулся той ночью, никаких пуговиц не было.

ПАВЕЛ: Это точно?

ПРАСКОВЬЯ: Да.

Потрясенный ПАВЕЛ молча осматривает остатки своей формы.

ПРАСКОВЬЯ: Думаю, мыши тоже приложили зубы.

ПАВАЕЛ натягивает на себя остатки гимнастерки. ПРАСКОВЬЯ качает головой. ПАВЕЛ надевает пилотку и отдает честь. ПРАСКОВЬЯ снова качает головой.

ПРАСКОВЬЯ: Вот смеху-то будет.

ПАВЕЛ совершенно раздавлен.

ПРАСКОВЬЯ: Послушай моего совета, одень костюм. И чистую белую рубашку. Я до зеркального блеска начистила твои черные ботинки. В конце концов, какая разница? Что изменится от того, что вместо рядового Павла Навроцкого они увидят приличного, здравомыслящего, законопослушного гражданина Навроцкого? Тебя ведь помнят и таким. Может, это даже сыграет тебе на руку.

ПАВЕЛ: Ради Бога, Прасковья! Ты что, Совсем меня не слышишь? Это военный вопрос. Дезертир не может предстать перед военным трибуналом в свадебном наряде. «Рядовой Навроцкий, почему вы не в форме?» «Товарищ сержант, моя жена использовала мою форму в качестве половой тряпки, а остатки подъели мыши и моль». Разумеется, меня тут же помилуют. (Его опять начинают грызть сомнения) Нет, нет, подожди… (В волнении) Дай подумать. Здесь нужно очень хорошо все обмозговать… Заново оценить ситуацию в свете новых неожиданных обстоятельств. Должно быть какое-то очень простое решение. И мы найдем его, если сохраним спокойствие и не будем паниковать. (Пауза. Похоже, его нервы сдают) Прасковья, а что если я ошибаюсь?

ПРАСКОВЬЯ: В чем?

ПАВЕЛ: В них. (Жестом указывает на «внешний мир») А что если моя искренняя вера в человека, убежденность, что в глубине души мои товарищи добры и великодушны… (Глотает) Что если все это одна большая ошибка? Что если вместо сострадания и прощения, я услышу от них слова ненависти и презрения? Что если в моем малодушии десятилетней давности они увидят отражение их собственного скрытого малодушия, их собственных потаенных страхов? Может, они хотели это забыть, а я невольно напомню им. В одном ты права, Прасковья: это не сонмище святых, прочищающих глотки для исполнения псалмов. Нет, конечно же, нет. Если бы открылась правда о некоторых уважаемых товарищах, которые будут на торжестве сегодня, не только я один молил бы о милосердии. Что толку рассуждать о способности души возвыситься над повседневностью, если я не уверен, что души этих людей исполнены добра? Ты справедливо заметила, Прасковья: понадобится чудо, чтобы растопить сердца некоторых из тех, перед кем я сегодня предстану. (Бьет себя по голове) Дурак! Идиот! Кретин! Я так долго здесь просидел, что начисто забыл о том, что есть человек по своей сути. Сострадания и прощение? Скорее свиньи проявят эти чувства, чем сборище этих людей.

Громко играет духовой оркестр.

ПРАСКОВЬЯ: Так что, Павел? Вот-вот начнется. Сейчас или никогда. (Пауза) Ты слышишь, Павел? Пора идти. Ты идешь или нет?

ПАВЕЛ сильно напуган, он даже стал как-то меньше ростом.

ПАВЕЛ: Я не могу. Ничего не выйдет, Прасковья. Я просто не могу. Мне не дождаться справедливого суда. Они даже не выслушают меня. Как только я появлюсь, они набросятся на меня, как стая волков, и разорвут на части.

Отшвыривает листки с текстом речи.

ПРАСКОВЬЯ: Значит, с этим покончено?

ПАВЕЛ: Для меня да. Но ты должна пойти. Это будет твое выступление.

ПРАСКОВЬЯ: Мое?

ПАВЕЛ: Да. Приведи себя в порядок.

ПРАСКОВЬЯ: Что ты имеешь в виду?

ПАВЕЛ: Черное платье… Потом ты, кажется, что-то говорила про цветы. Да, траурный венок. Когда назовут мое имя, ты зарыдаешь. Ты будешь обливаться слезами, потому что твой любимый Павел предпочел бы могилу тому месту, где он сейчас находится.

ПРАСКОВЬЯ (нервничая): Ты хочешь, чтобы я пошла туда? Чтобы я стояла на виду у всех и делала вид, что тебя нет в живых?

ПАВЕЛ: Разве не это ты делала последние десять лет?

ПРАСКОВЬЯ: Да. То есть, нет. Я пойду, если ты этого хочешь, но помни, я боюсь не меньше тебя. Ты не понимаешь, что последнее время я почти ни с кем не виделась? Отвести очередную свинью на бойню – вот вся моя связь с внешним миром. В остальном я такая же пленница в этом доме, как и ты.

ПАВЕЛ: Ты напрасно тратишь время, Прасковья. Если тебя там не будет, и ты не выйдешь вперед, когда назовут мое имя, люди начнут что-то подозревать, задавать вопросы.

ПРАСКОВЬЕ очень не хочется идти.

ПАВЕЛ: Предупреждаю: если не поторопишься, сегодня вечером будешь оплакивать мою смерть по-настоящему.

ПРАСКОВЬЯ: Хорошо, я иду, иду. Хотя мне кажется, я совершаю ужасный грех. Одно дело прятать тебя, другое – сделать то, о чем ты меня сейчас просишь.

Она уходит, покачивая головой. Играет духовой оркестр.

ПАВЕЛ (со шлепанцами в руках): Мама, это все они, они. Ты с такой любовью вышила их для твоего маленького Павлика. Если бы ты видела, что с ним сталось теперь, ты бы встала из могилы и прокляла тот день, когда подарила мне их. (Беспомощный жест) Сначала все, казалось, было очень просто. Мне выдали форму и оружие, научили, как нужно отдавать честь, и одним ранним весенним утром я поцеловал Прасковью и ушел на войну. И думая о том, что они (шлепанцы) ждут дома моего возвращения, я беззаботно насвистывал и весело смеялся. Поначалу мои товарищи подшучивали надо мной по этому поводу. Но шли недели, и мы уходили все дальше и дальше от дома. И они перестали шутить и смеяться. По ночам, когда мы сидели все вместе, и все песни были пропеты и все анекдоты рассказаны, кто-нибудь просил: «Эй, Павел, расскажи про твои шлепанцы». Люди смотрели на огонь печальными, полными тоски по дому глазами, а я рассказывал, как это приятно – разуться и сунуть ноги в шлепанцы, сесть с Прасковьей возле печки и говорить с ней о погоде, о свиньях, о последних деревенских сплетнях. Все эти милые мелочи способны разбить сердце, когда ты вдали от дома. Первая зима была не очень страшная. «Весной, весной будем дома», - говорили мы, стараясь подбодрить друг друга. И в следующую зиму мы еще держались. Но через год, когда опять пошел первый снег, всем стало ясно, что если мы и вернемся домой, то очень не скоро. Вот это была зима так зима! Мама родная! Самые старшие из нас не могли припомнить таких холодов. Корки хлеба, что нам выдавали в качестве пайка, вываливались из рук. Зачем все это? Почему мы должны подыхать от голода и холода, когда нас ждут теплые дома и молодые жены? От всего этого кошмара меня выворачивало, но желудок был пуст. Тогда они (шлепанцы) утратили непорочность и стали мучить меня. Я сидел, сжавшись в комок, в окопе, и они являлись мне, как видения, а вместе с ними звуки и запахи - потрескивание сосновых дров в печке, хрустящий хлеб, свежевзбитое масло. Да, я был слаб, но я, может быть, я справился бы со всем этим, если бы не тихий голосок, который принялся нашептывать мне: «Ступай домой, Павел. Ступай домой». Я пытался заглушить этот голосок молитвами и патриотическими песнями, но ничего не помогало. Голосок продолжал насмехаться надо мной, издеваться над всем тем, что было для меня свято. «Ни на небе, ни в аду нет никаких знамен, на том свете нет никакого правого дела». И каждый раз один и тот же припев: «Ступай домой, Павел. Ступай домой».

(Звуки духового оркестра, пение)

ПАВЕЛ: Мама, неужели я так согрешил, поддавшись искушению в тех обстоятельствах? Ведь я был полубезумен, замерз, оголодал. Однажды ночью… я мечтал только об одном – хотя бы один вечер посидеть у печки в твоих шлепанцах. После этого я бы с радостью положил жизнь за родину… Но когда я очнулся, уже здесь, Прасковья сказала мне, что прошел целый месяц. Один день, одна неделя, один месяц… И в любом случае конец был бы один – пуля в затылок.

В хлев врывается ПРАСКОВЬЯ. Она выглядит взволнованной и счастливой. На ней черное платье, в руках библия и красный флажок.

ПРАСКОВЬЯ: Паша! Паша! Все хорошо, Паша. Все закончилось, и все хорошо. Хочешь послушать, как все было?

Он молча смотрит на нее. Она достает маленькую черную коробочку.

ПРАСКОВЬЯ: Во-первых, тебя наградили орденом. Посмертно. Как павшего героя. (Читает надпись на ордене) «Павел Иванович Навроцкий. Народный герой». Твоя мать гордилась бы тобой. Твое имя выбито на монументе. Что до речи товарища Хомского… Ты правильно сделал, что не пошел. После тех слов, что он произнес, ты вряд ли смог бы показаться на люди. В начале он сказал, что мы, «дети великой революции, должны равняться на тех, чьи имена навеки высечены в граните, тех, кто будут служить примером доблести и преданности нашему общему делу для всех грядущих поколений». Теперь на нашей земле мир, слава Богу, и это благодаря таким людям, как ты, Павел. «Советский народ уничтожил фашистских ублюдков!» Наши дети и дети немцев, дети их и наших детей будут жить в мире и достатке, «и это благодаря отважным бойцам Саражентского полка, пожертвовавшим жизнью ради нашей победы зимой сорок третьего». В конце он сказал: «Не важно, что ваши останки покоятся где-то в безымянных могилах. Важно то, что ваши имена навеки останутся в наших сердцах».

Вешает орден на грудь ПАВЛА.

Это надо было видеть. Все оплакивали тебя, Павел, словно ты был плоть от плоти каждого из них. После того как я возложила венок и вернулась ко всем, меня чуть не задушили в объятиях. Я не преувеличиваю. Этот старый сквалыга Сметалов плакал, как ребенок. Все плакали… Тамара, Галина, Настасья… Ты дал каждому из них возможность выплакать свои слезы. И если бы твое неожиданное появление нарушило их траур, я не знаю, что бы они с тобой сделали. Но знаешь, что самое странное? В какой-то момент мне самой захотелось разрыдаться, потому что я вдруг представила, что ты погиб где-то вдали от родного дома… И я заплакала. Да. В какой-то момент мне показалось, что тебя на самом деле нет в живых. Видишь, я и сейчас плачу… (вытирает слезы) Но это еще не все. Не хочу огорчать тебя, но я бы взяла грех на душу, если бы не сказала тебе всю правду. После того, как все кончилось, Сметалов увязался за мной и по дороге… он сделал мне предложение. Во всяком случае, я так это поняла. Он сказал: «Как радостно было бы видеть моих коров и его свиней под одной крышей». Еще он сказал, это был бы счастливый конец печальной истории вдовы Навроцкой. Я едва отделалась от него. На следующей неделе он придет за окончательным ответом (крестится). Господи, смилуйся над нами… После того, что мы совершили сегодня, наши души будут гореть в аду. А если еще наши товарищи узнают правду, мы окажемся в аду еще при жизни. Павел, мы солгали. На людях. Мы дурачили их и сделали посмешище из их праздничного торжества. Этого нам никогда не простят.

ПАВЕЛ: Как это может быть? Я живу, как свинья: только жру, сплю и испражняюсь. А груз вины становится все тяжелее. Я думал, мои страдания избавят меня от этого груза, но все происходит наоборот: груз вины растет, как эти грибки прорастают сквозь кучи дерьма. Вот, к чему я пришел. Да, Прасковья? Моя душа превратилась в загон для свиней. Прасковья?

ПРАСКОВЬЯ: Тут вопрос религии, а я в этом мало чего понимаю.

ПАВЕЛ: Неужели десять лет страданий – такая ничтожная малость на весах небесного правосудия?

ПРАСКОВЬЯ: Давай не будем об этом. Я простая женщина и плохо разбираюсь в таких вещах.

Встает, чтобы уйти

ПАВЕЛ: Ты куда?

ПРАСКОВЬЯ: Пойду переоденусь и за работу. Праздник кончился. Пора заняться хозяйскими делами.

ПАВЕЛ ошеломленно смотрит на нее.

ПАВЕЛ: И ты можешь вот так…

ПРАСКОВЬЯ: Что?

ПАВЕЛ: Вот так просто уйти и оставить меня одного?

ПРАСКОВЬЯ: Жизнь продолжается, Павел.

ПАВЕЛ: У кого?

ПРАСКОВЬЯ: Не знаю… У людей…

ПАВЕЛ: И у меня тоже?

ПРАСКОВЬЯ: Да. И я каждый день молю Бога, чтобы ты продолжал жить.

ПАВЕЛ: Спасибо за эту новость. Итак, моя жизнь продолжается! Великолепно! Подумать только, какие удивительные возможности открываются для меня здесь! А если учесть, что мой круг общения ограничен свиньями, то эти возможности представляются просто безграничными (якобы с удовольствием потирает руки). Итак, что бы нам выбрать? Может быть, что-нибудь из области религии? Нет, я серьезно. Может быть, у этих обожравшихся засранцев тоже есть души, нуждающиеся в спасении? Я обращу их души к Богу, дам каждому христианское имя и буду проповедовать им Евангелие. Я стану свинским апостолом. Разве не здорово? А может, заняться политикой? А что, тоже неплохая идея. Политическая ситуация в этом свинарнике чрезвычайно сложная. Возможно, эти несчастные, глупые создания ни кто иные, как представители последнего угнетаемого и эксплуатируемого класса. Я мог бы возглавить их борьбу за правое дело, поднять восстание. Так что в следующий раз, когда попробуешь отвести одного из наших товарищей на бойню, ты встретишь революционный отпор. Я что-нибудь упустил? Пожалуйста, ответь мне, прежде чем отправишься чистить картошку и драить полы…

ПРАСКОВЬЯ: Картошку я почистила еще утром, полы в доме чистые. Но если тебя так интересует, что я собираюсь делать, то знай, что меня ждет куча грязного белья. Сегодня прачечный день. Поэтому я ухожу.

ПАВЕЛ: Вот так, да?

ПРАСКОВЬЯ: Да, вот так.

ПРАСКОВЬЯ уходит. ПАВЕЛ остается один. Свиньи довольно хрюкают.

Дата добавления: 2015-09-05