Смерть меня подождет 32 страница

Узким гребнем торопливо идет по снегу крупный баран. Рогастая голова приподнята. Зверь весь насторожен. Чуть где стукнет или донесется какой-то шорох, баран замирает, долго стоит, пытаясь разгадать, что это за звук? Он много дней ничего не ел, потерял обычную осторожность, гонит его брачный инстинкт по скалистым отрогам в поисках самки.

Вот он сквозь сумрак видит впереди знакомый контур цирка. Какой-то резкий стук заставляет его содрогнуться. Баран бросается по гребню, минует седловину, взбирается по карнизам выше и выше. Дикая сила выносит самца на верх скалы, и там он замирает. Беспокойными глазами прощупывает темное пространство. Долго стоит в застывшей тишине.

С востока голубоватый свет утра выхватывает лохматый край скалы. С неба на землю падают смежные вихри. И вдруг шорох, кто-то пошевелился на соседнем выступе, кажется, самки. С диким стоном баран бросается к ним. Не щадит себя в прыжках, торопится. Вот он уже на выступе, но там его поджидает соперник. Бараны с разбегу налетают друг на друга, бьются лбами, свирепеют. Из открытых ртов вырываются клубы горячего пара, окутывая морды дерущихся. Стон и стук рогов сливаются с гулом скатывающихся в пропасть камней.

Уже рассвет. Самки терпеливо ждут конца поединка. Наш баран, утомленный длительными переходами, сдает. Противник оказался сильнее, опытнее, все яростнее нападает, теснит соперника к обрыву. А тот потерял разбег, ослабли удары, могучие же рога, приспособленные к нападению, оказались беспомощными при обороне. На него обрушиваются удары один за другим, все чаще, все сильнее. Пробудились скалы, опаленные восходом, завыла пурга. От последнего удара баран срывается со скалы, бесформенной глыбой летит в пропасть.

Падая, баран бился о карнизы скал, сломал рога, ногу, несколько ребер, стесал лобную кость над правым глазом, глубокая борозда разрезала его спину. Но эти удары о гранитные выступы задержали падение, и, вероятно, под скалою, куда он свалился, лежал глубокий снег -- это и спасло барана.

Он не погиб. Долго приходил в себя. Затем сполз под навес соседней скалы или спустился к границе леса и там провел тяжелую зиму. Раны заживали болезненно, долго. Хорошо, что у него с осени был большой запас жира, -- он не погиб от голода. Весну баран встретил на ногах. Ранняя зелень на солнцепеках и ягель на обдуваемых ветром склонах помогли быстро восстановить силы. Животное вернулось к жизни, но с обрубками рогов, хромым, окосевшим на один глаз и глухим...

-- Смотри, добра сколько, -- говорит Улукиткан, показывая на внутренности барана, залитые жиром. -- Только калека бывает такой жирный.

-- Это почему же?

-- Ты что, не знаешь? С табуном этот баран ходить не могу -- хромой и глухой; такой зверь живет все лето одно место, только кушай да спи, вот и жирный. Так бывает и с сохатым и с сокжоем.

Мы складываем мясо под плиту, заваливаем ветками. Завтра придет за ним старик на оленях. Я кладу к себе в рюкзак переднюю лопатку и кусок мяса, успевшего сжариться, пока мы управлялись с тушей.

IV. Гроза в горах. На Саге не гаснет свет. Мы торопимся на помощь. Крик воронов. Прощайте, горы!

Улукиткан с великим трудом поднимается на отрог. Он совсем размяк, точно у него не осталось ни мышц, ни костей.

-- Худо старость, совсем худо, -- с горечью говорит он, приседая на камень. -- Давно пора уходить...

-- Куда уходить?

-- К предкам. Кончать надо с тайгою. Без ног невесело тут.

-- Не торопись. Зимою отправим на курорт, там подлечишь свои ноги, желудок. Будешь как молодой.

-- Нет! Если старый олень даже три раза в году будет линять, все равно молодым не станет.

-- Ты же знаешь, какой сильный человек -- доктор!

-- Сильный, это правда. Да. однако, старость сильнее его.

Воздух неподвижен и тяжел. Стало трудно дышать. -- Гроза будет, -говорит Улукиткан, со страхом поглядывая на синеватое облако, показавшееся из-за южных хребтов. Небо помутнело. Вокруг солнца появился фиолетовый круг.

-- Ты же обещал хороший день, а видишь, что делается на небе? Если все это к ненастью -- может сорваться работа, -- говорю я не без тревоги.

-- Утром я не ошибался, не должно быть дождя, да, видно, небо решило иначе. Еще послушай старика: если дождь придет в ночь, то выпадет снег.

Вместе выходим на перевал. И с запада, из-за Джугджура, выползла туча, ее белизна слепит глаза. Еще больше потускнело небо...

Уже два часа, скоро время наблюдений, а я еще далеко от пункта. На седловине мы расходимся со стариком, он направляется в лагерь, а я иду гребнем на вершину, к Михаилу Михайловичу. Так ближе.

Отрог, по которому я поднимаюсь на вершину, к пункту, завален крупными обломками, кое-где торчат скалы. Тороплюсь, иду наперегонки со временем. Проклятый рюкзак, я слишком пожадничал, взял много мяса, вот и не могу отдышаться на крутом подъеме. Как на грех, внезапно налетает сильный ветер.

Тороплюсь. С трудом карабкаюсь по шатким камням. Но уже близка вершина. На пункте меня давно заметили. Там двое. Кажется, Нина.

-- Скорее идите сюда! У Трофима горит свет, -- кричит она, обрадованная. -- Мы ему сообщили, что я здесь!

-- Вот и хорошо, -- отвечаю я. -- Дьявол меня дернул пойти по гребню да еще с грузом, -- и я, собрав остатки сил, схватился руками за последний выступ.

-- Тебя, кажется, с полем, дружище?! -- кричит Михаил Михайлович, помогая мне выбраться на площадку.

-- Иди ты к бесу со своим полем -- я еле ноги волочу.

Он бесцеремонно стаскивает с меня рюкзак, развязывает, достает жареный кусок мяса, отщипывает край, угощает Нину, отщипывает себе и аппетитно жует.

-- Надо было больше поджарить, -- с усмешкой кольнул Михаил Михайлович.

-- Это вместо благодарности? Нина, проследи-ка, чтобы он не слишком распускал аппетит.

Нина смеется.

-- Как думаешь, Миша, тучи не помешают? Посмотри, как раздуло их.

Его рот занят, и он неопределенно мычит.

С севера продолжает набегать холодными порывами ветер. Черно-лиловые тучи, соединившись, захватили полнеба к северо-западу от нас. Под их темным сводом блекнут в сумрачной синеве далекие хребты. Воздух сух. Солнце еще удерживает за собой узкую полоску у горизонта.

-- Чувствуешь, Миша, зимой веет с севера. Надо поскорее убираться отсюда, выпадет снег, не ахти как уютно будет тут, в поднебесье!

-- Сегодня закончим, нам ведь нужна одна ночь. А тучи пройдут, с севера они обычно не задерживаются.

-- Хорошо, что ты так уверен, -- успокаиваюсь я.

Перед нами горы, залитые солнцем. Их западные гребни, урезанные сумрачными тенями, кажутся отвесными стенами. А ниже, куда веками стекаются камни, виднеются исполинские осыпи, и кое-где бродит по щелям холодный туман. Далеко направо, ближе к Охотскому морю, вздымается голец Сага, весь испещренный черными впадинами. На его тупом конусе виден солнечный зайчик -это Трофим дает отраженный солнечный свет зеркалами гелиотропа. Такие же светящиеся зайчики видны еще на трех господствующих вершинах, расположенных южнее и севернее, на расстоянии 25 -- 40 километров от нас.

Остается с полчаса времени до того, как прекратятся дневные колебания воздуха, влияющие на точность наблюдений. Мы терпеливо ждем.

-- Ты бы хотела теперь поехать в Баку? -- спрашиваю я Нину, намеренно стараясь увести ее в прошлое.

-- Непременно съездим с Трофимом. Об этом я часто думаю. Теперь там уже нет ни тех подвалов, ни карьеров, ни Хлюста... Да и о нас забыли, как о прошлогоднем ветре. И все же интересно будет увидеть знакомые места, взглянуть на них другими глазами.

-- Когда мы работали в Дашкесане, я как-то привел Трофима в милицию с крадеными часами. Следователь упорно расспрашивал о каком-то беспризорнике, Ермаке, которого они усиленно тогда разыскивали.

Нина встрепенулась.

-- Ермак?.. Его давно нет в живых, он умер и для нас, и для милиции, -и на ее лицо легла грусть воспоминаний.

-- Кто же он был?

-- Хороший парень, а для тех, кто его искал, -- главарь беспризорников.

-- А ты сожалеешь о том времени?

-- Я о нем теперь редко вспоминаю. То были другие, трудные, годы. Важно, что мы с Трофимом пережили бурю, вернулись к жизни, нашли новых друзей и еще будем с ним счастливы. Но нам нелегко достался этот перелом.

Михаил Михайлович поднимается к инструменту Туча надвигается на нас, тяжелой глыбой давит на землю. Под нею, в ожидании чего-то недоброго, распластались огромные каменные кряжи. У дальнего их края, где в темноте слились тучи с горизонтом, в бликах молний хлещет дождь. Но над нами еще солнце и лоскут прозрачной синевы.

Даю всем сигнал: "Приступаем к наблюдениям".

Михаил Михайлович быстро диктует отсчеты. Я еле успеваю записывать, вычислять. На какое-то время мы с ним забываем про погоду, про горы, про свое существование. И вдруг над нами бездной света разрываются небеса, и, точно пронзенная разрядами, вздрагивает земля. Откуда-то издалека, снизу, доносится кудахтающее эхо обвала.

Снова тишина, выжидающая, долгая.

-- Теперь можно и передохнуть, -- говорит Михаил Михайлович, снимая инструмент и укладывая его в ящик.

Я делаю в журнале последнюю запись. Вот-вот туча накроет закатное солнце. Даю сигнал на пункты зажечь фонари, и мы все трое сбегаем под карниз, следим оттуда за страшным небом. Его близость, его неодолимое молчание вызывают невольную боязнь.

Как жалок и беспомощен ты, человек, перед этой грозной стихией!

Отяжелевшие тучи ползут низко над горами, окутывая землю мазутной чернотой. От мрака сдвинулись вершины хребтов. Что-то будет -- это ощущение ни на минуту не покидает нас. И вдруг блеск, почти кровавый, и в то же мгновение над нами раздается оглушительный удар. Что-то с треском сыплется с неба и, отдаляясь, где-то в провалах заканчивается глухим аккордом. Снова рвется небо, опаляя нас ярким светом, еще и еще падает на вершины удар за ударом. Голец вздрагивает. Нина, бледная, растерянная, прижимается ко мне. Она впервые видит так близко грозовые тучи, их разгул.

Ливень накрывает вершины крылом. Все крепче дует ветер. Угрожающе грохочут небеса. Вспышки молний неотделимы от разрядов. Какая сокрушительная сила в тучах!

Снизу к нам приближается непрерывный шум Резко похолодало. Вместе с дождем падает на камни град, все гуще, все крупнее. Он налетает шквалами, за десять минут отбеливает хребты.

Гроза отходит на северо-запад, и оттуда доносится непрерывный рокот разгневанных туч. Следом уплывает темнота, вместе с ливнем и ветром. Еще несколько минут, и мы приходим в себя, но ощущение какого-то невероятного физического напряжения не оставляет.

Солнце, сквозь сизый сумрак, прощальными лучами ласкает исхлестанную землю. В розовом закатном свете крупные градины сверкают, словно самоцветы. Куропатка громким криком собирает разбежавшихся птенцов.

Мы покидаем свое убежище, поднимаемся на пирамиду. На западе от горизонта отдирается плотный войлок облаков.

Нам хорошо видно, как, отступая от нас, тучи наваливаются свинцовой тяжестью на голец Сага. Бездонную черноту раскалывает молния. Из верхних слоев облаков она обрушивается на вершину Сага, жалит ее острием, еще и еще... Кажется, небо там сосредоточило свой главный удар, весь свой гнев!

Мы долго стоим, не в силах оторвать глаз от Саги, от непрерывных вспышек молнии, сопровождающихся отдаленным гулом.

-- Бедный Трофим, где он спасается сейчас? -- говорит Нина, буквально потрясенная картиной вечерней грозы.

-- Отсиживается так же, как и мы, под скалою.

Но вот устает и небо. В прорехах туч появляются звезды. За мягкой чернотою у горизонта блекнут слабые очертания хребтов. Прорезаются дали. К нам возвращается хорошее настроение.

Осматриваю горизонт. В бинокль отчетливо вижу крощечные светлячки, точно звездочки, на вершинах гор, где сидят гелиотрописты. Можно наблюдать.

Михаил Михайлович включает свет в инструменте, долго наводит трубу на далекий огонек на Саге. Я усаживаюсь на свое место с журналом. Видимость после грозы идеальная, свет фонарей четкий, работается легко. Долго в тиши ночной слышится наш шепот.

К двенадцати часам заканчиваем последний прием. Минут двадцать уходит на окончательные подсчеты, и мы крепко жмем друг другу руки -- работа закончена!

Как-то сразу свалилась с души тревога, что копиласьдолго, пока мы бродили по этой скучной земле. Мы почувствовали величайшее облегчение -оттого, что цель, наконец, достигнута и все трудные испытания лета оправданы.

-- Сейчас буду давать Трофиму сигнал: два длинных, один короткий, -говорю я, направляя свет фонаря на далекий голец.

-- А что это значит? -- спрашивает Нина.

-- Работа закончена, снимайся с пункта.

-- Значит, послезавтра Трофим будет в лагере?

-- Как поторопится.

Я упорно сигналю, но не получаю ответа. Трофим, вероятно промок, греется в палатке.

Поворачиваю фонарь поочередно на остальные пункты, мне сразу посылают: два длинных, один короткий -- значит, поняли. Снова возвращаюсь к Трофиму. Сигналю долго. Не отвечает. Неужели уснул? Вот ведь досада!

Михаил Михайлович упаковал инструмент, все готово, можно спускаться на стоянку, но не положено уходить с пункта, не оповестив гелиотропистов об окончании работы.

-- Ты, Миша, с Ниной спускайся, а я останусь. Свет у Трофима горит, значит, кто-то есть на гольце. Как примут сигнал, так и я приду. Оставьте мне свои фуфайки.

Я один на этой высоте, под звездным небом. Глаза с трудом различают силуэты уснувших гор. И среди них, на самой далекой -- Саге, сиротливо мерцает огонек фонаря. Я не свожу с него глаз. Сигналю долго, пока не устает рука. А потом впадаю в раздумье. Что это значит? Трофим, при всех обстоятельствах, не мог проспать Разве, узнав, что Нина тут, оставил за себя Фильку, а сам ушел? А Филька уснул без привычки. Ну что ж, посигналю еще, проснется же он, окаянный, не век же будет спать. И я продолжаю сигналить.

Усталость настойчиво напоминает о себе. Мысли о молнии над Сагой все больше беспокоят меня. Нет, Трофим не мог уйти с пункта -- это не в его натуре. Уснул и он.

Жуткий холод. Я еще сигналю, жду ответа Видимо, придется задержаться до утра Невесело одному ночью над пропастью, рядом со звездами. Начинаю мерзнуть. Гашу свет, разуваюсь, натягиваю рукава телогрейки Михайла Михайловича на ноги, закутываю их в полы, а телогрейку Нины кладу под бок. Все время дрожу. В полузабытьи вижу темную синеву неба, силуэты гор и огонек на далеком гольце.

Не знаю, что разбудило меня. Открываю глаза. Из туманной мглы, прикрывшей горы, поднимаются конусы вершин, освещенные солнцем. Туман бугрист, неподвижен, точно зимняя тундра после пурги. Я хватаю бинокль, навожу его на Сагу.

На пункте свет, но очень слабый. Видимо, питание уже иссякает. Неужели оба спят? Не может быть! Усиливаю свет в своем фонаре, начинаю энергично сигналить Никакого ответа. Теперь ясно, Трофима там нет. Ругаю Фильку. Окаянный, уснул на дежурстве!

Что же делать? До пункта по прямой километров сорок будет. Кричи, свисти, стреляй, все равно не услышит. Придется ждать, когда он проснется. А пока что надо сигналить и сигналить.

Глаза слепит низкое солнце. Устанавливаю гелиотроп. Не знаю, какое наказание придумать Фильке?

Вижу, из ущелья, по которому мы шли сюда, черными клубами поднимается дым -- горит тайга. Пожар одновременно вспыхнул и где-то за Маей, в створе на голец Сага. Это вечерняя гроза разбросала огонь.

-- Ты все еще сигналишь? -- слышу снизу голос Михаила Михайловича.

-- Как видишь. Чертов Филька уснул!

-- Фонарь у него горит?

-- Чуть-чуть. Надо поставить инструмент, посмотреть, что там делается, в бинокль плохо видно.

Мы быстро распаковываем ящик, устанавливаем на туре теодолит. В трубу я вижу силуэт пирамиды, с крошечной световой точкой в средине, а ниже, у скального прилавка, палатку. Больше ничего нельзя рассмотреть.

-- А ведь мы видим не палатку, а какой-то лоскут, -- и Михаил Михайлович поворачивается ко мне, -- что бы это значило?

Я снова припадаю к окуляру, смотрю.

-- Ты прав -- это не палатка. Не случилась ли какая беда?

И вдруг точно в яви вижу, как из глубины расколовшейся тучи молния жалит вершину Сага. Только теперь вспоминаю, что Филька никогда не был гелиотропистом, не знает правил подачи света и что Трофим при любых обстоятельствах не мог оставить его на пункте.

-- Неужели гроза?.. -- обращаюсь я к Михаилу Михайловичу.

Он сдвинул плечи.

-- Прежде всего, ни слова Нине, -- говорю я. -- Она не должна ни о чем догадываться. И второе: если не погасят свет, нам надо немедленно идти на Сагу.

-- Подайте руку! -- слышится из-за скалы звонкий голос Нины.

С ней рабочий.

Я помогаю ей взобраться на пирамиду. Нина не может отдышаться, не может насладиться горами, облитыми утренним солнцем, довольная, точно перед нею открывается вход в мир, где сбываются человеческие желания.

-- Трофим уже ушел с пункта? -- спрашивает она.

-- Давно. Теперь уж он на Мае.

Мы с Михаилом Михайловичем молча упаковываем инструмент, пристраиваем к большому ящику носилки, собираем остальное имущество. Я не могу привести в порядок свои мысли. Черт знает что лезет в голову!

-- Вижу палатку, а вы сказали, давно ушел, -- говорит Нина, примостившись с биноклем у перила.

-- Видимо, задержался.

-- Почему?

-- Вот уж не могу сказать.

-- Странно... Работу закончили еще ночью, чего же он задерживается? Может, заболел или что случилось? -- говорит она, и с ее раскрасневшегося лица вмиг слетает беспечность.

-- Зря, Нина, волнуешься. Ничего не случилось Вероятно, какая-то доделка осталась на пункте, -- убеждаю я ее, а сам досадую: как неосторожно мы поступили, не убрав бинокль.

-- Давайте установим гелиотроп, выясним, в чем дело, -- настаивает она.

-- Трофима может и не быть на пункте, будем сигналить весь день и без толку.

-- Вы что-то скрываете от меня. Я не уйду, останусь с биноклем здесь, пока Трофим не снимет палатку, -- говорит она твердо, тоном созревшего решения.

Мы теряемся. Не знаем, как успокоить ее, увести с вершины.

Я последний раз смотрю в бинокль на Сагу -- свет все еще горит, но уже совсем слабо. Теперь мы должны спешить к Трофиму.

Неожиданно ветер выносит из ущелья едкий дым лесного пожара -- уже подбирающегося к верхнему краю растительности. Из-за ближнего гребня вырываются бешеные языки пламени вместе со столбами дыма и удушливым газом. Потемневшее пространство, как при солнечном затмении, быстро заполняется смрадом.

-- Бежим! Иначе огонь отрежет нас! -- кричу я, точно рядом смертельная опасность.

Слово "бежим" действует на всех магически. Мы с Михаилом Михайловичем впрягаемся в носилки с инструментом, рабочий накидывает на плечо рюкзак с мелочью, хватает ящик с трубою, бросается следом за нами, вниз.

Под ногами гремит россыпь.

Спешим. На крутых местах сползаем где как можно: на спине, боком, оберегая инструмент от ударов и все время поглядывая вверх -- там осталась Нина. На нее не подействовала психическая атака.

-- Надо подождать, -- предлагаю я, и мы усаживаемся на камнях.

-- Она догадалась, что на Саге что-то случилось, и теперь, конечно, от нас не отстанет, -- говорит Михаил Михайлович, поглядывая на вершину.

-- Придется брать с собою. Ты поговори с ней, придумай что-нибудь, почему мы туда идем.

Сидим с полчаса. Я уже хотел вернуться, как из-за скалы показывается Нина. Она быстро спускается по россыпи, торопится. Вся захвачена тревогой. Нижняя губа прикушена, на щеках пятна. Подойдя к нам, она бесцельно трогает рукою волосы, хочет что-то сказать, но удушье перехватывает горло. Беспомощно опускается она на камень, роняет голову на сложенные ладони.

-- Нина, неужели ты думаешь, с Трофимом что-то случилось? Глупость, выбрось из головы эту чепуху. Мало ли что могло задержать его, так уж и плакать, -- говорит Михаил Михайлович, подсаживаясь к ней и дружески обнимая ее. -- У меня есть предложение: сейчас все трое отправимся к Трофиму. Работы у нас закончены, и мы можем позволить себе такую роскошь.

Нина отнимает руки от мокрого лица: кивает утвердительно головой и доверчиво смотрит на Михаила Михайловича.

-- Давайте поторопимся, -- обрадованно говорит он, и мы спускаемся к стоянке.

Небо густо залохматилось багровыми тучами. В отдалении гремит гром. Крупные капли дождя звонко падают на камни. Пока я собираю котомки, Михаил Михайлович дает последние распоряжения своему помощнику и Улукиткану. Они переждут здесь пожар, свернут лагерь и с инструментом, с имуществом спустятся на Маю.

-- Куда идете, там пожар, -- протестует Улукиткан.

-- Может пройдем, ждать неохота, -- отвечаю я как можно спокойнее.

-- Сумасшедший, разве не знаешь -- огонь слишком опасный, сгоришь. Не ходи! -- серьезно беспокоится старик.

-- Если не пройдем, вернемся, -- успокаиваю я проводника.

Улукиткан не понимает, что за спешка, провожает нас до крутого спуска. Я отстаю и, прощаясь, говорю ему тихо:

-- Вчера вечером была сильная гроза на гольце Сага. Трофим ни ночью, ни утром не ответил на наш сигнал и не потушил фонарь. Идем к нему, может, беда случилась, понимаешь?

-- А-а... -- Он кивает утвердительно головою. -- Гроза в горах шибко опасно. Тогда иди, да смотри хорошо, не пропали бы сами тут в пожаре. -- Он долго стоит на бровке, машет рукою, пока я не скрываюсь за изломом.

Дождь не перестает. У меня в одной руке ломоть лепешки, в другой кусок баранины -- завтракаю на ходу. Из головы не выходит Сага с затухающим огоньком и лоскутом от палатки. Что могло случиться там?

Скатываемся в ущелье. Пожаром охвачена старая гарь до верхней границы. Приглушенный дождем огонь уполз под валежник, в дупла, зарылся в торф. Но ниже, где скучились скелеты давно погибших лиственниц, бушует пламя, взвихриваясь высоко в небо вместе с черным дымом. Зарождающийся в пожаре ветер с гулом выносит из ущелья накалившийся воздух с искрами и пеплом.

Нечем дышать. Жарко. Глаза разъедает дым. Мы пробиваемся вдоль ручья. Нина не отстает.

Вот и живая тайга. Вольным прибоем шумит она по ветру. Пожар обшарил закрайки, но вглубь не пошел. Нас встречает обрадованная Бойка, проскочившая вперед. Мы задерживаемся на минуту, глотаем свежий воздух и, не затевая разговора, торопимся дальше. Еле заметная тропка заманивает нас в глубину леса, змеей вьется между камней, валежником, перескакивает то на правый, то на левый берег ручья.

В лесу темно и сыро. Ветер срывает последнюю листву, с воем ломит исхлестанные вершины лиственниц, заглушает бурный бег набухшего ручья. Сквозь мутные полосы дождя видно, как копится у померкших от туч гребней белый туман, как расстилается он по кремнистым склонам. Где-то, совсем в отдалении, глохнет гроза.

Дождь сразу прекратился. Мы шагаем хлестко. Бурелом, колодник, рытвины, камни, ключи -- все сглаживается в быстроте. Нина отстает, жалуется на ноги. Когда мы теряем ее из виду, она пугливо кричит, просит задержаться, но мы молча бежим дальше. Боязнь остаться одной в этой жуткой тишине оголенного леса придает ей силы, гонит следом за нами.

Вот и край ущелья. За сквозными просветами леса высятся знакомые левобережные хребты, и над ними, точно во хмелю, бродит облако. Утесы сжимаются, внезапно падают. Стеной обрывается и лес. За дымчатыми тальниками нас встречает разгневанная Мая.

Нина приходит к берегу позже, совершенно разбитая, еле передвигает ноги.

-- Вы обманываете меня, -- начинает она дрогнувшим голосом. -- Скажите, что случилось с Трофимом? Вы знаете.

-- Нина, милая, клянусь, мы ничего не знаем. Мы так же, как и ты, встревожены тем, что он не снялся с гольца. Не надо никаких предположений. Мы торопимся к нему, ты должна понять и простить нам нашу грубость и спешку.

Она хочет сесть, но мы уговариваем ее идти в лагерь.

Мая бушует полноводьем. Дожди растревожили реку, уже уснувшую в осеннем покое. В диком разбеге гремит и плещется она в пологих берегах, вырвавшись из теснины, гонит табуны мутных волн.

Как будем добираться до поворота на Сагу? Сейчас ни на оленях, ни пешком не дойти. Только на лодке с шестами. Но в такую большую воду плыть -это безумство. Однако надо плыть, любой ценою, не задумываясь и не рассуждая.

У переправы я стреляю из карабина, вызываю лодку. Минуты через две возле лагеря, спрятавшегося от нас за береговыми зарослями, неожиданно заработал мотор.

-- Что это значит? -- спрашивает Михаил Михайлович.

-- Я не меньше тебя удивлен.

Видим, из-за поворота выносится долбленка с навесным мотором. Она несется к нам легко и свободно, как птица, подняв высоко нос.

-- Костя! -- кричу я обрадованно, узнав своего шофера Полунина. -- Как нужен ты нам сейчас!

Он с ходу причаливает к берегу. Я первым вскакиваю в лодку и, не в силах удержать радость, целую Костю. Тот ошеломлен, никогда же этого не было! Смотрит на меня, не понимая.

-- Потом все объясню, а сейчас давай в лагерь. Ты как попал сюда на Маю?

-- Плоткин послал на помощь вам.

-- Молодцы оба!

Лодка разворачивается, и река легко несет нас на своих могучих горбах.

-- Бензин есть, запасной винт, масло? Вот и хорошо. Даю тебе два часа на сборы, плывем вверх по Мае. У тебя должен быть запас горючего минимум на сто километров по этой ухабистой дороге. Не забудь захватить на всякий случай шесты, весла, веревку.

-- По такому половодью не подняться на перекатах, -- робко возражает он. -- К утру вода спадет, легче пойдем.

-- Никаких разговоров. В час трогаемся, доставишь нас до сворота на пункт Сага, что километров тридцать отсюда.

Против лагеря река захватила пологий берег вместе с тальником. Лодка далеко не доходит до берега, и мы бредем по воде.

-- Евтушенко! -- зову я появившегося на косе радиста. -- Корми нас, да поживее! -- И незаметно для Нины затаскиваю его в палатку, -- Когда у тебя связь со штабом? А впрочем, не в этом дело. Сейчас же разыщи Плоткина, достань его из-под земли, пусть немедленно отправит самолет к Саге -- это главная вершина левобережного хребта, летчик ее легко найдет. И пусть выяснит -- есть ли на ней живые люди и что там случилось?

-- Беда какая? На Саге ведь Трофим, что. там могло случиться?

-- Вот это-то и надо выяснить. Мы часа полтора отдохнем, пока Полунин приготовится, и будем пробиваться вверх. Если летчику позволит время, пусть разыщет нас на реке, сбросит вымпел с результатами. Понял?

-- Ясно. Где же найти Плоткина?

-- Это уж дело радиста.

Нина сидит поодаль от огня одинокая, придавленная тяжелым предчувствием. Я усаживаюсь на две минуты за дневник. Стоило только взяться за карандаш, как мысли рассыпались, точно стая птиц перед опасностью. Записать их почти невозможно. Ограничиваюсь короткими фразами о самом главном...

К часу мы все на ногах. Забираю у Евтушенко полог и спальный мешок для Нины, прихватываем с собою брезент, немного продуктов, топор, всякую мелочь. Проверяю, есть ли у каждого спички, ножи, по куску лепешки. Кормлю Бойку -и прощаемся с жителями лагеря.

-- Фара есть? -- спрашиваю я Полунина, подумав о том, что, может быть, придется плыть ночью.

-- Есть, -- и он начинает отталкиваться шестом от берега.

-- И еще один вопрос: ты спал хотя бы одну ночь а последние три дня?

-- Даже больше.

-- Тогда запомни, Костя, пока не доберемся до поворота на Сагу, ты должен забыть об усталости, о сне и о том, что на реке есть опасности.

Вместо ответа он резко, изо всей силы дернул заводной ремень, и мотор загудел.

Остается позади, за высокими тальниками, приметная скала у лагеря. Реку теснят боковые отроги. Выклинивается с двух сторон лес. Мы у ворот, за которыми начинаются пугающие теснины Маи. Из-за утеса вместе с гулом выносятся очумелые беляки. Беспорядочными толпами налетают они на долбленку, силясь опрокинуть ее и отбросить назад. Мотор ревет. Лодка дрожит, взбираясь на волны. У Кости на руке, сжимающей ручку руля, вздуваются синие вены, и глаза в испуге ищут проход к бугристому сливу.

За сливом еще теснее.

-- Костя, полный! -- кричу я, как только мотор почему-либо уменьшает обороты. А когда на быстрине лодка начинает сдавать, мы с Михаилом Михайловичем хватаем шесты или выскакиваем на берег, тянем долбленку на веревке. На нас не действует ни угрожающий рев реки, ни ее бешеный разбег, ни ощетинившиеся скалы.

Какое страшное уныние принесла осень в это дикое ущелье! Ничего не осталось от скупой зелени. Ледяное дыхание ветра уже сорвало с деревьев листья, на утесах иссушило траву. Полное запустение. Нет даже комаров. Осень здесь действительно главный палач природы.

Проходим, хотя и медленно, кривуны. Все устали, промокли, озябли. Где костер, согреешь ли ты нас когда-нибудь? Но об этом после. Ветер приносит гул. Все настораживаются. Вижу справа, на лиственнице со сломанной вершиной, гнездо скопы -- место приметное. Вспоминаю, где-то тут близко опасная шивера, но из-за скалы ничего не видно.

-- Прижмись к тому берегу! -- кричу я Косте, и лодка послушно пересекает реку.

За поворотом тиховодина. Дальше ущелье выгибается влево, образуя крутую шиверу. У самого излома бугрятся лохматые волны, наскакивающие с разбегу на гранитную скалу. Костя приподнимается и с каким-то безнадежным отчаянием осматривает шиверу.

Дата добавления: 2015-09-05