Кавказские письма М. С. Воронцова к А. П. Ермолову 8 страница

Боржом, 12 июля 1853 г.

Любезный Алексей Петрович, я бы должен прежде отвечать на два письма твои, одно доставленное кн. В. О. Бебутовым и другое писанное скоро после его отъезда из Москвы, но которое по почте пришло ко мне прежде первого.

Все эти дни я не имел времени писать, ибо дела и хлопоты прибавились вследствие шаткого положения наших сношений с Турками, а к тому еще прибавились для меня большие хлопоты оттого, что в самое то же время надо было брать беспрестанно меры для предохранения границ от хищников, которые не ожидают настоящей войны, чтобы грабить и устроить воровские дела свои, к которым они привыкли и в мирное время, и, как ты сам хорошо знаешь, наша Турецкая граница и по Гурии, и между Ахалцыхом и Александрополем совершенно открыта. Надо было продвинуть хотя слабые резервы с дорожных и штабных работ частию к Ахалцыху и частию для прикрытия богатых сектаторских деревень Ахалкалакского участка. Ежели будет настоящий разрыв, то еще продвинем от четырех до пяти батальонов, куда окажется нужно, и будем дожидаться обстоятельств и Божией воли. Как я выше сказал, в самое то время, когда я был беспрестанно занят этими непривлекательными подробностями, я нашелся вдруг лишен всякой помощи сотрудника по военной части. Ты знаешь, что генерал Коцебу отпущен по ноябрь и теперь получил даже другое, хотя временное, назначение; генерал Вольф, который очень хорошо исправлял его должность, уже более двух месяцев серьезно болен, особливо приливом крови в голову. Уже в Тифлисе он мне сказал, что он боится скоро не быть в состоянии продолжать такую трудную службу. Я, не имея никого в виду для его замещения, просил его еще подождать и попробовать; но на днях ему сделалось хуже, так что можно было бояться удара, и мне осталось только воспользоваться дружеским предложением князя Барятинского принять на себя должность начальника штаба; он уже ее принял предварительно, и об утверждении уже послано в Петербург.

Такое назначение тем для меня выгоднее, что сношения мои с Барятинским самые дружеские и откровенные, что всегда необходимо между начальником войск и начальником штаба и что 8-ми летняя отличная его служба здесь со мною дала ему полный опыт в здешних военных делах и общую к нему доверенность. Все это прекрасно соединилось с приездом князя Василия Осиповича Бебутова, который, быв прежде управляющим и командиром войск и в Имеретии, и в Ахалцыхе, и в Эривани, лучше всякого другого мог помочь насчет лучшего расположения малых сил, которыми я теперь могу располагать без слишком большого ослабления разных нужных работ. Я право не знал бы, что делать без этого распоряжения насчет главного штаба, ибо всякая экстренная работа теперь уже не по моим силам. Первые дни здесь в Боржоме я приметно поправился; но как пошли фельдъегеря, и известия, и распоряжения, а вместе с тем и отсутствие главных помощников, я скоро потерял все, что прежде выиграл, и так лечиться невозможно. Теперь мне сделалось легче, но все-таки труды слишком велики.

Прощай, любезный друг. Мы здесь остаемся до 25, потом я поеду отчасти по границе на Ахалкалаки, духоборские деревни и через Манглис в Коджоры, где желаю пробыть весь август месяц и до жаров, а в сентябре обстоятельства укажут, ежели здоровье не слишком изменит, куда будет полезно и возможно мне ехать.

Тифлис, 20 сентября 1853 г.

Любезный Алексей Петрович, я так заеден и утомлен все это последнее время делами и распоряжениями по этим проклятым турецким делам, что не мог тебе писать, как я того желал, и сегодня пишу тебе только несколько слов, посылая экземпляр приказа, чтобы ты видел все подробности и хороший конец сильного нападения Шамиля на Лезгинскую линию. С последнею почтою я послал Булгакову, для предупреждения фальшивых толков в Москве, неполное извлечение об этом событии; но в приказе ты увидишь все настоящие подробности и все прекрасные действия наших войск и отличных их начальников. Важный пункт тот, что Шамиль крепко ошибся в надежде восстания не только наших лезгин, но и всех наших мусульманских провинций. Ни один человек во все время не восстал, даже из тех деревень, чрез которые неприятель проходил, а главные деревни Джа-ры и Талы вооружились и не позволили никому чрез них проходить. Шамиль до того фанфаронил в своих надеждах, что уверял жителей, что идет в Тифлис, где должен встретить турецкого султана. Мы ждем скоро прихода в Сухум-Кале из Севастополя 13-й дивизии пехотной или части оной для усиления наших войск по турецкой границе. Все эти войска поступают в командование князю Бебутову, который на днях объехал всю границу, взял на все лучшие меры и успокоил жителей, которые не могли сначала не быть в страхе, зная, что турки сильно собираются в разных местах, когда у нас почти там никого не было. Теперь мы это все усиливаем по возможности, и Куринский батальон, пришедший третьего дня с Линии, а потом еще два или три батальона пойдут в Александрополь.

Тифлис, 24 декабря 1853 г.

Я получил вчера, любезный Алексей Петрович, письмо твое от 10-го декабря и начинаю с того, чтобы успокоить тебя насчет непонятного для нас слуха о плене твоего сына. Щербинин верно тебе написал, но ты письма еще не получил: мы даже не имеем еще известия о приезде посольства в Тегеран, а только, что они выехали из Ленкорана и переехали Персидскую границу. Я думаю, что причина этому пустому слуху есть просто ошибочное смешение с тем, что случилось месяца два тому назад с другим моим адъютантом Понсетом, который, едучи из Эривани в Александрополь, еще прежде открытия военных действий, был ограблен и в 4-х или 5-ти местах ранен разбойниками из наших верноподданных; он и теперь еще лечится в Александрополе, но раны его не опасны. Как скоро я получу что-нибудь от Клавдия, то я немедленно тебе сообщу. — Благодарю тебя от всей души за поздравления и примечания твои о наших здешних успехах. Мне совестно, что я не писал тебе по мере наших действий; но, ей Богу, не был в силах: ибо с самого лета я был так нездоров и слаб, и замучен беспокойством, распоряжениями, известиями всякого рода и принятием необходимых мер после каждого действия и приготовления против нас на пяти разных пунктах больших неприятельских сил (особливо, когда еще до прихода 13-й дивизии, я не мог нигде собрать даже 4-х батальонного отряда для защиты края от Черного моря до Арарата), я был совершенно истощен в силах, и были минуты, что я совершенно не знал, как из этого выпутаться. Почти уничтожен физически, я однако выдержал морально; но зато теперь, по милости Божией, что все пошло хорошо, физические силы не могли возвратиться, и я не имею возможности продолжать упражняться как должно бесчисленными подробностями дел всякого рода, которые по обстоятельствам теперь на мне лежат, не говоря уже об обыкновенных, которых здесь всегда довольно и слишком много по моим летам и по всему тому, что я выдержал. Покой или навсегда или на время мне необходим. Я чувствую, что многие за это меня будут бранить, удивятся, что в такое время оставляю службу, и будут это приписывать разным выдуманным причинам; но дело само по себе простое: силы у меня для такого дела совершенно исчезли, не могу теперь с пользою продолжать и должен необходимо отдохнуть. — Мне бы хотелось написать тебе несколько подробностей о том, что у нас делалось, но теперь это мне совершенно невозможно. Но, чтобы ты имел по крайней мере что-нибудь больше, нежели то, что в газетах и что содержится в этом моем письме, я поручил одному доверенному лицу сделать извлечение из всего того, что у нас было сделано и официально донесено. Я пересмотрю, что он напишет и пришлю тебе коли не с этим письмом, то с первою почтою. Теперь я жду с нетерпением, что скажут иностранные журналы о теперешнем положении наших дел, и что скажут Англия и Франция. Особливо Англия, которая имеет на совести, что ободряла турок к войне. Прощай, любезный друг; я сейчас получил рапорт о прекрасном деле на Левом Фланге Кавказской Линии. Шамиль послал 1500 человек чеченцев и тавлинцев для нападения на наших мирных и для занятия вновь одного важного места в Ханкальском ущелий, в котором население бьшо истреблено или снято год тому назад кн. Барятинским. Генерал Врангель, узнав об этом, сам пошел в это ущелье, а храбрый генерал Бакланов с сильным отрядом казаков Донских и Линейных столкнулся с неприятелем и почти уничтожил всю партию. Неприятель потерял более 300 человек. И вся Чечня находится в унынии.

Тифлис, 16 февраля 1854 г.

Любезный Алексей Петрович, пишу к тебе с добрым Клавдием и пишу мало, потому что его приезд лучше всякого письма и потому, что я не в силах писать много; ибо кроме обыкновенных недуг я теперь замучен пропастью дел со всех сторон и приготовлением к сдаче генералу Реаду. Он мало по малу входит в дела и принимается за оные дельно и с рассудком. Я надеюсь сдать все официально к 1-му марта, а 4-го пуститься в дорогу. Какова бы ни была дорога, она все будет мне отдыхом по мере удаления от бумаг, докладов и убийственных подробностей всякого рода. Я посылаю к тебе при этом взгляд на прошедшую кампанию и точное описание всего, что у нас было. Ежели бы проклятые англичане и французы не вмешались так бессовестно и с такою злостию в наши дела с турками, то султан конечно бы помирился; а в случае его упрямства он бы был наказан сильно в будущую кампанию, как на сухом пути, так и на море. Но с вмешательством западных держав дело гораздо труднее, потому особливо, что наш правый фланг, т. е. Мингрелия, Грузия и вся береговая линия, будут в большой опасности, и что, может быть, нужно будет ослабить главный действующий отряд, которому поручено сначала взять Каре, Ардаган и Баязет, для сопротивления десанту сильному в Мингрелии и Абхазии. Надо надеяться на Бога; войска у нас славные, дух везде отличный, а турки после сильного наказания в прошлом году будут морально и в материальном отношении слабее прежнего. Можешь себе вообразить, как мне больно и печально оставить корпус и край в такую минуту; но я так истощен в силах, что служить теперь мне невозможно: я бы только погиб без всякой пользы и скоро бы был в таком же положении, как теперь находится князь Аргутинский. На прошедшей неделе я почти ждал нервического удара; может быть, удаление от работы меня хоть на время поправит. Мы поедем от Ставрополя не по Кубани и Крыму, где бы я не мог избавиться опять от многих дел, просьб и докладов, но на Ростов, Мариуполь, Херсон и оттуда прямо в Мошны; из Мошен же, как скоро будет можно, поедем за границу через Лемберг, Краков, Дрезден и оттуда в Карлсбад, ежели главные немецкие медики не посоветуют, после рассмотрения моего положения, вместо Карлсбада другие воды.

Клавдий тебе расскажет о своем путешествии в Тегеран и затем он теперь отправлен в Петербург. Персияне теперь сожалеют, что не покончили с нами условие по прежнему и хотели бы опять к оному возвратиться. На них считать нельзя, особливо при сильном действии на них англичан. Да и большего содействия нам от них ожидать нельзя; но мы должны желать и надеяться, чтобы по крайней мере они не соединились с нашими неприятелями и не пошли бы против нас.

О себе тебе расскажет сам Клавдий. Я просил Реада, когда он воротится из Петербурга, прислать его хотя на короткое время ко мне, где бы я ни был и, разумеется, ежели он сам того пожелает, и он все-таки может успеть участвовать в делах у князя Бебутова, который его очень любит и будет ему очень рад.

P. S. Разумеется, что все, что я пишу в этом письме, кроме о моем здоровье и все, что тебе скажет Клавдий насчет персидских дел, есть секрет. Описание же действия прошедшего года, сделай милость, покажи кому угодно и кто этим интересуется. М. В.

Карлсбад, 30 июля 1854 г.

Любезный Алексей Петрович, пользуюсь отъездом сына твоего Виктора, чтобы написать тебе хотя несколько слов в добавок к тому, что он тебе скажет о моем лечении и пребывании здесь. Я кончил воды карлсбадские вчера, и мы теперь собираемся ехать через Дрезден в Шлангенбад, где я должен три недели купаться. Здешние воды некоторым образом мне будут полезны, ибо по крайней мере остановят зло в печени и не дадут ему сделаться хуже; но что касается до сил и до возможности серьезно чем-нибудь заниматься, я не чувствую почти разницы и полагаю, что надежды в этом мало. Докторa все советуют быть в совершенном покое, лечиться опять в будущем году и даже остаться на зиму где-нибудь в Германии; на это последнее ни в каком случае я не соглашусь и непременно возвращусь на зиму в Россию. Впрочем да будет воля Божия — на все надо покориться. О делах тебе не пишу; газеты ты получаешь, а я их не читаю. Прощай, любезный друг; я очень рад, что добрый твой Клавдий со мною. Жена моя тебе усердно кланяется, обнимаю тебя душевно и остаюсь навсегда весь твой М. Воронцов.

Дрезден, 6(18) ноября 1854 г.

Любезный Алексей Петрович, ты уже знаешь решение моей судьбы и что, по просьбе моей, на необходимости основанной, Государь Император милостиво и лестным для меня образом уволил меня от должностей, которые уже были сверх моих сил и для которых я сделался совершенно неспособен. Но нужно мне тебе сказать, что я не без особенной и горькой печали должен был покориться этой необходимости и удалиться в теперешних обстоятельствах от всякой деятельной службы; но в теперешнем положении моего здоровья я не только не могу служить с пользою, но служба, при одолевшей меня слабости, как физической, так и моральной, могла бы быть только вредна: ибо на Кавказе, особливо теперь, надо пользоваться всеми условиями, необходимыми для беспрестанных деятельных усилий, без коих главный начальник там не может служить так, как я, смею сказать, служил и как край того требует. Со всем душевным уважением к одному из моих предшественников, почтенному старику Ртищеву, я не могу выдержать мысль быть в Тифлисе в его положении, когда со всех сторон опасность, и храбрые наши войска везде дерутся. Кроме того меня привыкли везде видеть на Кавказе готовым быть везде и подавать везде пример, и до 1851 года, когда болезни начали меня одолевать, несмотря на все труды и походы, я еще не чувствовал признаков старости и ездил верхом, как молодой человек и ежегодно показывался, а иногда и два раза в год, во всех частях края, от Ленкорани до Анапы и от Эривани до Кизляра. Теперь я уже на это не способен, и я должен был решиться на увольнение от службы, которую, как я выше сказал, я уже не могу продолжать с честью для себя и с пользою для края. Вот, любезный Алексей Петрович, что меня понудило оставить, как я полагаю, навсегда всякую службу; я надеюсь, что ты поймешь мои причины и не будешь меня хулить за то, что я сделал. Совесть моя чиста во всем и прежняя более нежели полувековая моя служба должна удостоверить всякого беспристрастного человека, что я бы не удалился, особливо в теперешнее критическое время, от трудов и ответственности без настоящей совершенной необходимости. Здесь в Дрездене следую аккуратно особенному лечению под руководством доктора Геденуса и лучших здешних медиков. Я имел сильное желание не оставаться зимою в чужих краях и отправиться на покой в Киевскую губернию; но доктора решительно против этого протестовали, потому что лечение мое требует как можно меньше стужи и что Дрезден хотя не Италия, все-таки теплее Киева. Ехать же в Италию или куда-нибудь в австрийские владения я решительно отказался. Мы живем здесь уединенно и никого не видим, кроме доброго нашего посланника Шредера. Жизнь не веселая, но кто же теперь может думать о веселье? Участь Севастополя и Крыма особенно мучительно нас занимает и беспокоит. Надеемся на милость Божию, что конец будет в нашу пользу. Меншиков с его войсками геройски защищается и даже действует иногда наступательно, но союзные войска также беспрестанно усиливаются и, кажется, на все решились, лишь бы не выйти из Крыма без успеха.

(Июль 1855)

Насчет сил я не вижу никакого успеха, и тому более причиною моральные чувства вообще, беспрестанное беспокойство от известий, иногда верных, иногда несправедливых, насчет дел вообще и насчет всего, что происходит, особливо в Севастополе и вообще в краях, где я столько лет жил спокойно и старался всеми силами быть полезным. Теперь к этому присоединилось и беспокойство насчет сына моего. Но на все Божья воля; он исполнил свой долг, когда просился на самое опасное место, и так как я уже совершенно неспособен для какого-нибудь дела, он меня заменяет в исполнении в сию критическую минуту священного долга каждого русского. Чем бы все это ни кончилось, геройская защита Севастополя спасает нашу военную славу и составляет одну из блистательных страниц нашей военной истории.

Я сегодня пишу из Петергофа, куда мы приехали вчера на праздник сего 22-го числа. Я думаю, что мы останемся здесь до 27-го, дня рождения Императрицы, чтобы после того иметь на несколько времени совершенный покой и физический в Царском Селе, где Государю угодно было назначить нам прекрасное помещение в Китайской деревне. Прощай, любезный Алексей Петрович; жена моя тебе усердно кланяется. Кн. М. Воронцов.

Царское Село, 20 августа 1855 г.

Премного благодарю тебя, любезный Алексей Петрович; за письмо твое от 7-го числа. Сожалею очень, что твое здоровье не совсем хорошее; но надеюсь, что лихорадки у тебя не будет; а ежели бы пришла, то советую поступать с нею по кавказскому манеру, т. е. большими приемами хины, чего, мне кажется, здешние доктора мало понимают. Это один способ испытанный не только для прекращения лихорадки, но и для того, чтобы она больше не возвращалась; на это есть прекрасная система доктора Андриевского, указание которой находится в моем приказе по Кавказскому корпусу, кажется еще в 1846 г. Я в душе уверен, что это распоряжение в девять лет пребывания моего на Кавказе спасло несколько тысяч человек или от смерти, или от таких повторений болезни, по которым они бы сделались совершенно неспособными к службе.

Благодарю тебя за лестные твои слова насчет моего сына. Он был ранен 1-го августа во время осмотра порученной ему дистанции; удар был счастлив тем, что пуля, не повредив костей, ограничилась, как пишет мне князь Горчаков, раздранием кожи сухожильного растяжения на два с половиною дюйма. Его тотчас перевезли на Бельбек; но слабость его так велика, что еще 12-го числа он насилу мог написать несколько слов и не был еще в состоянии переехать в Симферополь. Боль в голове от контузии ужасная, и первый раз в ночь с 11-го на 12-е он мог порядочно уснуть, отчего и боль очень уменьшилась. Он надеется дня через два или три быть в состоянии переехать в Симферополь. Между тем, с дозволения Государя, доктор Андриевский поехал к сыну моему, чтобы вывезти его из Крыма, где невозможно ему иметь то спокойствие, которое необходимо при такой ране в голову, а может быть, по обстоятельствам и по ходу болезни, привезти его сюда.

Мое собственное положение ничем не изменяется: я слаб до чрезвычайности, и всякая деятельная служба для меня невозможна. Прощай, любезный Алексей Петрович; жена моя тебе усердно кланяется. Остаюсь навсегда весь твой. М. Воронцов1.

Дата добавления: 2015-09-05