Александр Самойленко 3 страница

Ему был двадцать один год, он разгружал по вечерам вагоны с углём, цементом и солью и учился в политехническом на дневном электротехническом факультете. У него была молодая красивая жена Люся и слово «любовь» для него тогда звучало нормальным неюмористическим словом, обозначающим так много в его тогдашней жизни. На третьем курсе они сдали какой-то тяжелый экзамен, кажется, сопромат, и пошли всей группой в кабак, обмыть. И Люся, конечно, пошла. К ней пристал там фраерок и он с ним подрался. Случилось так, что он нечаянно перевернул стол и разбил витрину из полированного зеркального стекла. За эту чепуху ему дали три года общака. На зоне ему повезло – пахан земляк и один большой авторитет земляк. Они ему дали большую поддержку, он шустрил и борзел и, конечно, не работал. Люся писала письма почти каждый день, и он писал. Она часто приезжала, несколько раз давали свидание. Какая любовь была, какая любовь! Но потом случилось так, что он на зоне принял участие... Опетушил одного минета – любопытства ради...
Люся его дождалась и опять была любовь. А потом... Потом он её фотографировал в разных позах, одну и вместе с собой... Потом они расстались. Однажды у него был трудный момент – на мели сидел, он размножил те фото и продавал студентам высшего учебного гуманитарного заведения по рублю за штуку.

Люсю он иногда видит издалека. Испитая и избитая старая рожа, тонкие высохшие ноги-палки в грубых чулках. За бутылку одеколона со всяким... А когда-то и она читала стихи Есенина.
... Иногда ему приводят малолеток. Девочки сбегают из дома, у них начинается чесотка – возрастная гиперсексуальность. Целину пропахивают пацаны в подвалах, а он продолжает дальнейшее обучение. Некоторые возвращаются через месяц-два домой, а другие превращаются в малолетних проституток – ляль...
Если бы он мог всё это рассказать Ланочке так, как сам знает! Но тогда он из «Тёмного» превратился бы в «Светлого». А он может хорошо делать лишь обратное – расписывать прелести своего мира, заманивать, увлекать, находить в людях те особые ниточки, которые надо дергать, чтобы использовать в своих интересах.
Кроме того, наблюдая себя и других, он вычислил собственную теорию. Если у тебя прапрабабушка была заядлая шлюха, а прапрадедушка садист и убийца, то это обязательно скажется на тебе – праправнуке. И если таких родственников набирается много, то никуда тебе от их наследства не деться. Кому-то везет больше, кому-то меньше, у одних родословная лучше, у других – хуже. Иногда, когда он курил травку, он видел их всех – длинный-длинный ряд голов, они вылазили из темноты и торчали, шевелясь, как черви, стриженные головы далеких предков... У родителей дураков – дети дураки, у алкоголиков – дети алкаши, а если не пьют, и такое бывает, значит, шизофреники или дебилы. А они там в своих газетках и книжонках всё пытаются разделить на плохих и хороших! В каждом есть в с ё. Только у одного больше, а у другого меньше. Да, есть еще воспитание... Если б с самого раннего детства, да действительно – воспитание... Да если б вокруг... Да если б не сажали ни за что, да если б в зоне такого безобразия не творилось... Если б да кабы...
А сучка сдала его «жукам» Главного. Надеется, что сейчас они её прикроют. Дура. Они выкачают с неё всё...

В палате № 6

«Ай! Боже мой, боже мой!......!! В твою бога душу господа мать! Ай-яй-яй! Пропала вся жизнь!......!» – нечто, с забинтованной головой, с распухшими веками, из под которых глаз почти не видно, с зелёными, торчащими из под бинта волосиками – как «пакля-рвакля», с зелёной физиономией, с зелёным носом кверху – все в зелёнке, это «нечто"» лежит неподвижно, распространяя вокруг себя салатно-бюрюзовое сияние, неподвижно зря узкими щелочками в потолок и размышляя про себя – как ей кажется, но иногда вслух произносит такие слова и целые выражения, что женская палата вздрагивает и умолкает, сочувственно глядя на это «нечто» и думая, что «оно» бредит. Но на самом деле «оно», вернее, она – поскольку это никто иной, как Алла Юрьевна собственной персоной, совсем не бредит, а рассуждает очень даже здраво, насколько только можно рассуждать здраво, находясь в состоянии «сотрясения мозга», с отшибленной памятью о прошлом, настоящем и будущем. Но главное! Главное и ещё раз главное!!! Сколько у нее было чемоданов?! И где они?!
«Следователь, вот же...! Билет, говорит, в Севастополь. Ну да, я же поменяла, кажется, квартиру...» – Алла Юрьевна напрягается, напрягается, её тошнит, голова кружится и вот-вот, кажется, лопнет. Очень смутно ей видится где-то в бесконечно далёком и тёмном уголке сознания ли, подсознания ли, – подъезд её бывшего дома. Ей бы сейчас сразу посчитать количество чемоданов, но не чемоданы она вспоминает, а жуткий, кошмарный страх! И неожиданно начинает икать громко, на всю палату. «Ии- ик!» – икает Алла Юрьевна, – «Ии-ик! – Она икает и икает и неожиданно в темноте памяти и кошмаре страха возникает тот, в чулке на голове... Вот он надвигается, надвигается, нависает, – ии-ик! – и она от страха мычит там, в подъезде: «ии-и, ии-и...» Удар! И она, падая, ещё долю секунды в сознании, видит, как он хватает чемоданы... Чемоданы... Два чемодана... Два... Два?! Два. А?! А где ещё... два? Два? Ну да, ещё два?! Ай! Ай-яя-яй!! Господи, боже мой! За что?! Вся жизнь!!!
Где они?! Где?! Там же половина!...........!! Кому, куда пожаловаться, заявить? Никому, никому она не нужна! Бедная, несчастная... Нищая...

Арик.

«Миллион, миллион алых роз... Миллион, миллион алых роз...» –банальные слова из мещанской песенки прокручивались и прокручивались у него в голове, отдаваясь тайным, скрытым кошмаром и стыдом... эти слова, едва не ставшие кодовым названием операции, в которой он себе так и не признался. А он мог, мог стать соучастником и даже главарем... О, как это, оказывается, противно – заглядывать в себя, туда, в подсознание, где пустота или грязь, или страшенный кошмар, где сидят Достоевский и Фрейд.
Снаружи – блеск, молодое сияние-обаяние, эдакая псевдоневинностъ. Снаружи он может врать на каждом шагу, не отдавая себе отчёта в том, что врёт, принимая собственное вранье за правду. Снаружи он может что-то из себя ещё изображать, выдавая объём черт те когда прочитанных книжек за сегодняшний багаж. «Гением может быть каждый – были бы рядом соответствующие ценители».
Ценители находились благодаря, может быть, врождённому интеллекту и, конечно, притягивающей внешности, обещающей окружающим что-то. А что – он сам не знал. Он знал лишь, что обладает странным влиянием на других, не на всех, но на многих, сам не желая, подавляет чужую волю, подчиняет себе и при желании может организовать и повести куда-то... Знать бы только – куда? «Каждый живёт в той системе фантазий, на которую хватает собственного реализма».

Он хорошо запоминал чужие умные мысли – не ради лишь того, чтобы при случае блеснуть в более или менее разумном женском обществе, хотя и для этого тоже, но эти вкрапления чужого ума, как оси в хаотичном пространстве, позволяли держаться за них, давая определенное теоретическое направление характера.
Фантазии ему хватало, но в реализме он был слаб, всё у него как-то и почему-то недорешалось, недоделывалось, недополучалось. Он был в самом-самом низу, рабом, самой последней исполняющей самую грязную работу инстанцией. Над ним одним иногда возвышалось по три начальника и каждый приказывал свою глупость. Ах, начальники-начальники! Сколько он их уже перевидал! Инженеры, не умеющие начертить элементарную шестеренку... Учились в институтах, где их ничему не научили, чтобы пожизненно не работать. На работе – иллюзия деловитости, заумные физиономии, словно они изобретают какой-нибудь межпланетный гравитоплан, а в действительности – фирма вяжет веники.
«Человек – это звучит гордо!» – это мать, учитель русского языка и литературы. «Гордо реет буревестник, чёрной молнии подобный... – «Кто там шагает правой?! Левой, левой, левой...» Есенин? Достоевский?! - Ни в коем случае! Кафка? Ну, это что-то такое, за что и посадить могут.
Сейчас пишут: «Самая несказочная жизнь – жизнь среди мифов». Но разве он мог знать это, глупый и молодой, со школьным «воспитанием» и матерью-идеалисткой, с ее «человеком», который «звучит гордо»?
«Но неужели Петя сделал э т о?» – возвращается Арик к одной и той же мысли, добираясь на перекладных в общагу для «химиков» – со спецкомендатурой, где живёт его приятель.

Переступить ту красную черту, отделяющую возможное от невозможного, за которой вся твоя предыдущая жизнь уже не будет иметь смысла и ты войдёшь в новое и, наверное, последнее своё состояние, как будто перешагнёшь в другую Вселенную – с противоположными законами или их полным отсутствием, где есть лишь хаос желаний, чувств...» Впервые он встал перед этой «красной чертой» так реально, грубо и зримо в прошлом году, в центральном парке вечером, на дискотеке. К нему подскочил Борода – маленький щупленький взволнованный странный человечек со странной биографией и жизнью, успевший к двадцати четырем годам трижды жениться, поездить по стране. «Меня сейчас будут бить, – сказал Борода, – Не отходи, побудь рядом?» – За что? – Не знаю... Борода, наверное, лукавил. Он инкасатор, может быть, что-то от него потребовали, а он отказался? Из-за деревьев выскочили четверо, сбили Бороду с ног. Арик бросился отталкивать и тут же получил удар в подбородок и упал. Но моментально вскочил и заметил, что из темноты выходят ещё человек пять. А на него уже идут несколько и рядом пинают ногами лежащего и стонущего Бороду. Арик прижимается спиной к изгороди, а перед ним уже стоит одна сволочь с занесённым для удара кулаком. Арик нажимает кнопку и нержавеющее лезвие выскакивает, опасно блестя в полумраке. Вот он, чужой открытый живот, бей, полсекунды и готово! И вот ещё рядом! Успеет, реакция есть. И – ноги в руки, и на свет, к милиции, а лучше – через забор и из парка! Нужно только двинуть рукой и ткнуть в эти поганые кишки! А кулак уже приближается, грязный кулак к его лицу, единственному и неповторимому, излучаю-щему сияние...

Ну, что же ты?! Доля секунды – и ты отомстишь! Доля секунды – и тебя такого, каким ты был, уже никогда не будет. Никогда! Потому что ты перешагнёшь к р а с н у ю ч е р ту, выйдешь за п р е д е л. И всё. И потом ты э т о повторишь. Ещё и ещё. Ты станешь таким же, как э т и, лишь с человеческой оболочкой, но пустые внутри. Не люди и не звери, вырождающаяся мерзость, генетическая ошибка природы.
...Удар в голову, ещё. И ещё. Изуродуют, искалечит, убьют. Нож падает в траву. Рука не поднялась... Он не хочет за т у черту. Его катают ногами, разбивают губы, нос... Борода чудом остаётся жив – раскрошены челюсти, поломаны ребра, пробита голова...
Это было в прошлом году. С тех пор у него надежный телохранитель – Петя. За год он стал взрослее и умнее. Он понял один вечный парадокс... Парадокс каменоломень: чем больше в них работаешь, тем меньше шансов заработать каменные палаты.
Через год он подошёл к новой «красной черте», перед которой ему предстояло решать – зашкалит ли стрелка его судьбы за эту черту, или же он сможет удержаться перед «ограничителем»? Что же, так и идти ему от одной опасной черты к другой, балансируя на краю? Или это лишь рисковая молодость, из пике которой нужно суметь удачно выйти – живым и по возможности более или менее невредимым... Чтобы потом, округлившись и вконец опошлившись, как все, идти от одной кассы к другой, где за старыми разочарованиями приходят новые авансы и налоги.
В сущности, вся-то разница между людьми – кто к какой кассе, в конечном итоге, приходит. А пока у него в этой, молодой жизни, всё проходит, и многое – мимо кассы...
Но он ещё в силе своего обаяния, ещё в самом расцвете –единственной и никогда-никогда неповторимой молодости! Он ещё обладает гипнотическим, непостижимым, не стоящим ему никакого труда влиянием на женщин, а через них, отраженно – на мужчин. Но он уже знает, что нет ничего вечного в мире кроме вечности. Кончается его молодость, а с ней и внешность, и влияние. И что останется? И они, все, кто его окружает сейчас, кто поклоняется его внешности, с кем живет он в одном объёме пространства и времени, они все словно ждут от него чего-то, словно подталкивают куда-то. За «красную черту»? «Ну что же ты? Сейчас – ты король! Мир в твоих руках! Веди нас! Мы, женщины, исполняем любую твою прихоть. А мы, мужчины, подставляем свои плечи и кулаки за тебя, веди нас! – вот что он слышал в их взглядах. – Сейчас-сейчас, пока юн ещё – космос нашей жизни, пока чувствуешь первозданность и непривычность ощущений, пока хочется жить красиво – веди нас! Ученье свет, а дипломов – тьма. И счастье, оказывается, в чем-то другом.
Животное, которое осознает, что оно животное – человек! Секс – урывками или лошадиными дозами, водка или сигареты с «химкой», или... У кого больше, у кого меньше. От «животного» или от «человека»? Но мало, этого так безобразно мало, а куда-то хочется во вселенские высоты, потому что вечерняя красивая жизнь – лишь иллюзия и пустота, а впереди, может быть, диплом – или его отсутствие, впереди комнатушка в общаге – или её отсутствие... Впереди ничтожная зарплата и ничтожные проблемы. Впереди – улицы, по которым мы будем ходить, не узнавая друг друга и не здороваясь, потому что мы изменимся, нас уже т а к и х не будет никогда, мы перейдем в д р у г у ю Вселенную... Веди нас, мы подчиняемся твоему обаянию, потому что красота – это зовущий куда-то маяк. И мы знать не хотим, что он светит в никуда. Веди нас, пусть даже за «красную черту»! Может быть, именно там – настоящее...
Да, от него все чего-то ждали, как будто он обязан был упорядочить хаос жизни вообще, и хаос собственной и их жизни в частности, потому что у любой жизни нет сюжета и сценария, а есть лишь зыбкая фабула, сколоченная из тысяч случайностей, может быть, совсем не случайных для Космоса, который знает Будущее, но непостижимых для хрупких живущих...
А он совсем никуда никого не хотел вести – не тот склад ума и нервов. Он хотел быть выше ничтожных материальных забот. Но не получилось. Грязные работы – на самом дне, и унизительные зарплаты. И никаких перспектив!
«У нее миллион, представляешь, миллион!» – говорила мать. Почти с мистическим восхищением.
У матери за тридцать лет работы в школе на сберкнижке скопилось целых триста рублей. Вообще-то, мать не завидовала. Поскольку: «человек – это звучит гордо»..
Петю Арик в общежитии не застал.

Петя.

Рост – сто девяносто восемь. Вес – сто двадцать пять. Возраст – двадцать два. Кандидат в мастера спорта по боксу в тяжелом весе. «Петя, никогда не бей людей по голове», – говаривал Петин тренер. Огромные кулаки, впечатляющие бицепсы, трицепсы, широченные запястья, большая голова, тяжёлая нижняя челюсть и тяжёлый взгляд серых глаз. Но... Слегка картавит. Когда волнуется – картавит сильнее, язык заплетается. В общении с прекрасным полом краснеет до свекольного цвета. Очень сильно сексуально озабочен... Однако дела в этом направлении у него совсем не идут. Почти «мальчик» – в свои-то двадцать два и при такой солидной внешности. Родом из-под Одессы. Успел закончить строительный техникум в небольшом молдавском городке. Там же взят под стражу и осужден – на три года условно, с отработкой в народном хозяйстве. Трудится на стройках города Океанска – за тысячи километров от родного дома, в качестве плотника второго разряда. Получает сто пятьдесят, но только на питание ему надо рублей двести. Иногда подбрасывает старикан – фотограф, в сезон вкалывает почти круглосуточно, по патенту на черноморском побережье. Старикан у него неплохой, но вот за то, что он сюда попал, Петя имел к отцу претензии. Почему не выкупил? Заплатил бы, кому надо, и всё. Ведь купил же ему техникум. Не шла учеба, совсем не шла – по семьдесят ошибок делал в небольшом диктанте. Но папаня платил.. И в этот бы раз мог, да не захотел почему-то. А ведь попал Петя сюда, в Океанск, на эти поганые «стройки города» совсем несправедливо! «За превышение самообороны...»

... Они пошли с тренером в ресторан – отметить удачное петино выступление на ринге. Алкоголь Петя не употреблял, но очень уважал тренера и, конечно, в ресторан пошёл. Тренеру тридцать, мужик взрослый, выпил, заторчал, познакомился с девочкой... Петя тоже выпил. Пол стакана сухого вина. И сильно опьянел. Над ним всегда смеялись – вот, такая туша, а пьянеет от глотка кваса. Но что делать, такой у него организм, говорят, от сверхздоровья – не принимает ни табак, ни выпивку. Петю тошнило, он вышел на улицу освежиться. И тут на него напали трое. Нет, он бы не стал «превышать самооборону», если бы ни его только что зажившая челюсть. Её сломали ему при ана логичных обстоятельствах в общаге – чуть-чуть выпил, забалдел и его замесили ногами... Он не удивлялся, он привык, что полно завистливых ничтожеств, объединяющихся, чтоб унизить его, здорового и сильного, избить или даже убить, а потом хвастать перед такой же мразью: вот как мы его сделали.
Сегодня он боксировал одной рукой, прикрывая второй недавно сросшуюся челюсть. Боксировал, правда, недолго – послал противника в нокаут. И вот на него опять напали, опять хотят его унизить. Причём, все трое – совсем не «моськи», а довольно крепкие черти, с кастетами, а у одного он успел заметить нож. И Петя обиделся. Разозлился. Вспомнил, как его всегда обсмеивали вот такие дерьмовые ребятишки: «кабан», «жлобина», «комод», «шкаф»... «А-а, суки! Получите!...» – заорал Петя.
Он и ударил-то каждого не более двух раз. Того, что с ножом, правда, раза три – потому что тот порезал ему новый пиджак на плече. Потом он позвал тренера и они попытались оказать этим ребятишкам некоторую медицинско-спортивную помощь типа массажа. Но все трое лежали без сознания. Пришлось вызывать скорую. Милиция приехала сама...
Все трое выжили, один, правда, тот, что с ножом, побывал в реанимации, но тоже оклемался. А суд признал «превышение самообороны»...
И вот – стройки города Океанска. И ещё два года впереди. Общага со спецурой, в которой нужно каждый вечер, не позже одиннадцати, отмечаться. Нарушил режим раза три-четыре – и можешь загреметь на зону – с новым сроком и с прибавкой туда же всего старого. Майор из спецуры как-то провёл с ним беседу – склонял шестерить за ребятами, а за это обещал помочь скостить половинку. Но Петя, конечно, на это не пошёл. Западло. А вообще, он стал привыкать и осваиваться. Никогда не думал, что заживёт вот такой жизнью, но коль уж пришлось, то надо быть здесь своим. Такой у него метод – там, где живёт, всё и всех знать, вжиться и слиться полностью с тем, что его окружает. Уголовником ему, конечно, быть ни к чему, но и выглядеть белой вороной среди такой публики тоже не годится. И первая его цель – изучить по мере возможности «феньку». В некоторых определенных компаниях он ловит и запоминает: «дурмашина» – шприц, «взлететь» – совершить половой акт. И так далее. Он чувствует, что стал меняться, превращаясь в какого-то другого, в того, в кого его окрестил тот неправедный суд, назначив ему за самооборону три года «химии». Он на собственной шкуре испытал, как неустойчивы и зыбки правила жизни и в любой день ты можешь быть растоптан и брошен в зону. И нужно быть готовым. Уже нескольких ребят при нём из их общаги отправили на зону. За мелочи. Один взял в магазине фотопленку и «забыл» заплатить. Всего месяц оставалось до звонка. А получил шесть лет общего режима. А там, там...
Петя ещё колотил грушу – тащил её на крышу общаги, привешивал на натянутую проволоку и молотил руками в боксёрских перчатках. Он держал форму, но знал – на спорте крест. И что ему сейчас терять? И когда Арик заговорил о миллионе у соседки...
«Миллион, а? Представляешь, Петя? Нам с тобой и десяти жизней не хватит, чтоб его у государства заработать, ха-ха!»
Арик здорово изменился за этот год. Они дополняли друг друга. Рядом с Петей и Арик чувствовал себя значительно здоровее и увереннее, словно это у него самого такие вот стальные бугры мышц и чугунные кулаки. А Петя рядом с Ариком почти не заикался и не краснел. И девки, которые таращились на Арика, унижались перед ним, назначали свидания, вольно или не вольно поглядывали и на Петю. И когда Арик выбирал какую-нибудь девочку, то подруга, пусть всегда похуже, но доставалась Пете. Если же он пытался знакомится сам или с каким-то другим приятелем, то эти сопливые сексотки его только унижали и оскорбляли, даже самые ничтожные, не стоящие и ногтя его. Доходило до того, что он этим сучкам за унижения выдавал пощечины...
Конечно, он одной левой может растереть в порошок десяток таких, как Арик. И в общаге, в комнате с ним живут ещё трое пацанов, для которых его слово – закон. Но дело-то не в этом. Он сам набился Арику в друзья – и это было не просто. Арик его поначалу не принимал. Сейчас Петя может выполнить любую просьбу Арика и не посчитает для себя унизительным.
Но с другой стороны... Ох, эта славянская наивность и нерасчетливость, доходящая просто до глупости! Арик кропает стишки и какой-никакой талант, возможно, и есть, хотя Петя в этом ничего не смыслит, но по человеку-то видно – есть в нём что-то. А попёр сдавать документы на журналистику и ни копейки не заплатил. Наивняк! Всё же на взятках! Мало того, оказывается, там чуть ли не все преподаватели, вплоть до декана – бывшие ученики ариковой мамаши. И ни разу не сходила, не попросила! Вот же интеллигенция... Гнилая. Ни хрена не умеют жить!
Год назад, когда они познакомились, Арик едва ни голодал, потому что умудрился в восемнадцать лет жениться на хитрой молодой шлюшке и сейчас выплачивал алименты, вероятно, чужому ребенку. Но Петя недаром был родом из-под славного города Одессы, в котором барахолка ещё не так давно успешно функционировала каждый день. Петя голодать не собирался. А барахолка – это прекрасное место, где всегда найдутся дураки, которые не знают, что продают, и всегда найдутся также дураки, которые не знают, что покупают. Стоит, к примеру, бабка и продает новейшие, ни разу не надеванные фирменные джинсы «Леви Страус». За стольник. Фокус состоит в том, чтоб раньше всех подскочить к бабке, сунуть ей стольник, схватить джины, отойти на пять метров и через три минуты сдать их за триста.
Арик сначала упирался, отказывался, говорил, что его весь город знает, а он будет по барахолкам таскаться, и вообще, что занятие «купи – продай» – поганое и позорное занятие... Но его ста двадцати рублевая зарплата, из которой высчитывали алименты, была ещё более поганой и позорной. И Арик сдался. Они совершили также несколько поездок по глухим леспромхозам, где в задрипанных деревенских магазинах торговали японским хламом – дерьмовыми джинсовыми костюмчиками и нейлоновыми куртками – в обмен на первоклассный хвойный лес, который вырубали под самый корешок... Петя договаривался в общаговой спецуре, ставил пару пузырей, они добирались до райцентра сначала на поезде, там брали мотор и объезжали несколько деревень, набирая японского тряпья тысячи на полторы, предварительно скопленные в основном из тех, что присылал петин папаня.
А в этом году Арик запел про миллион. Как бы шутя. Пугачёва поет: «Миллион, миллион алых роз...» И Арик: «Соседка по лестничной площадке, миллион...» Бичугана даже подключили. Шутя тоже. Лежали на пляже и тут опять Пугачёва: «миллион алых роз». И Арик за свое: соседка, торговка, миллион...
«Торговка? «Делашиха», значит. Одинокая? Богатая? «Гагара», значит», – это уже Бичуг, ростовский хулиган, хорошо феньку знает.
Они ещё не распределяли ролей, не намечали конкретных планов – всё это пока лишь подготавливалось где-то рядом, висело в воздухе...

То, что висит в воздухе

Они еще не подозревали, что их мужская оболочка – это хранилище фаз, накопленных историей человечества. Они не знали, что история переходит в генетический аппарат людей и то, чем на полном серьёзе занимались несколько столетий назад седобородые мужи, превращается в конце концов для новых юных поколений в детские забавы и игры. Каждый молодой человек в определенное время проходит фазы «любовника», «воина», «купца», «мужа»... Они смещаются, перекомпоновываются, соединяются, разъединяются. Через годы, когда подсознание, в котором заключена вся Вселенная, начнёт переливаться в сознание, для тех, кто не застрял пожизненно в ранних человеческих фазах, придут новые, высшие фазы – общественные, политические, философские... Придёт осознание, что «нормальное» состояние сегодняшнего человека является в высшей степени ненормальным – это предательство подлинных возможностей. Успешное приспособление к «реальности» означает потерю себя самого и утрату подлинной реальности...
Им, темным и необразованным, приходилось на ощупь пробираться во мраке незнания, ставить на себе эксперименты – те, что цивилизованное человечество давно изучило и прошло. Им не дали прочитать ни Фрейда, ни Ницше, а о всяких там психоаналитиках: Лэйнгах, юнгах, янгах, хайдеггерах они и слыхом не слыхивали. Также, как и не удалось им не только прочесть, но и не разу подержать в руках гуманитарной истории человечества – Библии...
За десять лет учебы в школе они изучили лишь арифметические действия и простой расчёт показывал: либо оставаться в фазе раба пожизненно, вкалывать на дне, в грязи, за рабскую зарплату, за работу «бери больше, неси дальше», либо нужно протянуть руку и сорвать запретный плод... Но тогда фаза «разбойники» будет уже наяву, а не где-то там, в генетическом подсознании. И сколько ни оправдывайся, что действуешь в духе Дубровского или Робина Гуда, производя экс у воров, но если поймают, то лишат и этого рабского «рая» и бросят в реальный ад...
Кто знает, в какой бы фазе застряли Арик и Петя, если бы не…

Эпизод первый.

Летним вечером они с толпой собирались на «скачки» в центральный парк. Стояли на трамвайной остановке, Арик с кем-то разговаривал, то ли с Малышом, то ли с Бичугом, и заметил, что Петя отделился и стоит, широко улыбаясь и краснея до своего обычного в подобных ситуациях тёмно свекольного цвета в обществе двух дам. Одного взгляда Арику было достаточно, чтобы вычислить «дам». Как-никак, а лицо всё-таки «зеркало души», даже если её нету. У одной из дам душа была безобразна, видимо, и от природы, и от воспитания, поскольку обладала она физиономией «страшнее атомной войны». Лицо преступницы, которую уже ничем и никогда не перевоспитаешь. Пожалуй, такую страшную молодую женскую физиономию Арик видел впервые. Вторая, возле которой увивался Петя и которая отвечала ему сладкими обещающими улыбочками, наоборот, была довольно смазлива той расплывчатой грязной смазливостью, как будто вобравшей в себя все мировые женские пороки... От «дам» шла почти осязаемая волна. Арика она отталкивала, а Петю притянула... «А всё же ты дурак малоинтеллектуальный», – подумал о приятеле Арик. Сам он, даже в ранней молодости, когда бывали неудачи и перерывы с женщинами, всегда обходил таких стороной. И ещё у него была интуиция, он не смог бы её объяснить, но он точно определял заразных баб и ни разу ничего не подхватил. А сколько друзей за минутное удовольствие!... Сифилис, гонорея, потом – бездетность...
Но Петя... Ох, Петя-Петя! Он совершает ещё одну ошибку, старую, как мир ошибку молодых, неуверенных в себе, закомплексованных мужчин – из дурнушек выбирать самую дурнушку, в надежде, что она сразу согласится. Но дурнушки, как правило, все с придурью, потому они и дурнушки, что у них психика не в порядке. Дурнушка, к тому же, может оказаться либо девочкой, либо неопытной фригидной дурой. А от повышенного внимания к себе, со страху, вообразив бог знает что, может и «написать в капрон». Или, вдруг вздумав, что она вмиг неожиданно похорошела и пришло её время, начнёт кривляться и отказывать. Вот Петя и действовал в таком духе, когда пытался действовать один. А сейчас докатился до подзаборной уголовницы. Нет, выбирать нужно самых-самых – королев! Они достаточно опытны и испорчены, они привыкли к постоянному вниманию к себе и под настроение пойдут куда угодно и с кем угодно – совершенствовать свой опыт.
Показался трамвай, Арик подошёл к Пете.
– Ты что, охреновел? Пошли! Это же..., – прошипел он приятелю.
– Да я, я... я... щас, щас вас догоню, – глазки у Пети замаслились и бегали.
«Голодный, как волк... Ну и чёрт с тобой!» – и Арик запрыгнул в трамвай.
Петя чувствует перед Ариком некоторую вину, поскольку нарушает сейчас неписанные правила их дружбы, отпуская приятеля одного в летний вечер городского парка, где может прозойти что угодно. Конечно, Бичуг есть, Толян, Малыш... Да разбегутся, случись что. Но Арик сам виноват, не больно он печётся о друге. Вот, совсем недавно сделал такое, что он его не понял, очень не понял... Зашли в одну общагу, пять комнат пустых, одни кровати и две девочки, медички-акушерки, одна старая знакомая Арика и её подруга. Выпили, разбрелись по комнатам и его, как её там, Верка или Зинка уперлась и ни в какую, не даёт. Одной рукой зажал ей руки, второй сдернул с неё всё. Начала дура стонать да орать, целку из себя строить, а на ней-то и клейма ставить негде... Так Арик вышел, Зинка в окно сиганула, а этот интеллигент начал его отчитывать: «Ты не так с ней поговорил, не там погладил...» Что Арик понимает? Да у него не шибко и стоял на эту Верку. Просто хочется... ласки. Любви. Ведь его никто никогда не любил. Никто. Всегда одинок. Друзья, мужики... Арику хорошо, он всё прошел, бабы его любят. А эта вот сама остановила, сама! Ну что ж, блатная, но мало ли чего? Он тоже сейчас блатным считается... Так что ж, он и не человек? И она человек. Симпатичная...

– Ну ты здоровый, хе-хе. Ты наш? Наш? Ты не «петух»? Хе-хе-хе, – симпатичная дёргает его за рукав, улыбается, она довольная, что он остался и не поехал с товарищами.
– Обижаешь, начальник! – хехекает Петя, пошире улыбаясь, показывая золотую «фиксу» и припоминая термин «петух». – Откинулся из зоны на химию, – привирает он, каная за своего.
– Меня Валькой зовут, – говорит, смеясь, симпатичная. – А её – Нинка. Чё, Нинка, хороший парень? Здоровый. План сделали, пойдём дохать? А тебя как?
– Петя, девоньки, Петей зовут.
– Ха-ха, это чей-то, кликуха? – смеётся Валька. – Петя, пойдем с нами? Мы тут рядом. Мы всё, план сделали, по стольнику в день на каждую. На четвёртом маршруте пашем...
Петя делает вид, что что-то понимает и идёт вместе с ними. Девки ему нравятся. А что? Самостоятельные, не то, что какие-нибудь дешёвые кривляки. И повидали, небось, такое... Девки знают жизнь и он перед ними, конечно, пацан, но не надо этого показывать.
Впереди них идёт слегка покачиваясь подвыпивший мужик с сумкой на плече.
– Щас мы его «купим», – говорит Валька, лицо её загорается и хорошеет.
Мужика задевает плечом встречный прохожий, Валька мгновенно расстёгивает замок на его сумке, выхватывает из неё бутылку шампанского и передаёт Нинке. Нинка также мгновенно прячет её в свою сумку. Валька успевает ещё раз заглянуть в открытое нутро чужой сумки, но, видимо, там больше ничего её не привлекает. Они обгоняют мужика.
– Ха-ха – смеётся Валька. – Этот «пропаль» мы сейчас употребим! Бедный «потерпила», похмелиться нечем будет! Видал, как я лихо «разбила дурку»?
Петя поражён, не все слова ему понятны, но делает вид, что для него всё это не впервой. Девки ему нравятся, есть в них какая-то неизвестная ему свобода, романтика, совсем другая жизнь...

Дата добавления: 2015-08-27