Александр Самойленко 2 страница

Филологическое отделение располагалось в старинном здании. Возле двери с табличкой «Комиссия» толпилось с десяток девчонок. Андрей занял очередь и пошёл погулять по коридорам. Ему не терпелось представить себе, что он уже здесь учится, что всё это уже его, родное. Он остановился возле подоконника в конце коридора. Тут же стоял парень интеллигентного вида с тонким, но несколько прохиндейским «востроносым» лицом. Эдакий интеллектуал, знающий всё на свете, которого ни в чём не переспоришь.
– На журналистику? – спросил парень сходу.
– Да, – ответил Андрей.
– Я тоже. Сама Аркадия Семеновна Шестилапова принимает. - Андрею это имя ничего не говорило.
– Всего восемь мест осталось, – сообщил парень.
– Как восемь? Ведь двадцать пять?... – удивился, ничего не понимая, Андрей.
– Хе-хе. Семнадцать уже приняли своих.
– Как своих?
– Как-как... Дочки-сыночки. Я всё узнал. Я справку с типографии достал, будто там работаю...
Настроение у Андрея понизилось. Но всё-таки пять лет рабочего стажа придавали ему уверенности, когда он смотрел на толпящихся у двери вчерашних школьниц.
Подошла его очередь. Он вошёл, поздоровался. Шестилапова Аркадия Семеновна не ответила, не посмотрела ему в лицо, мельком заглянула в аттестат и сразу взяла выписку из трудовой.
– Вы работник торговли. «Росмясорыбторг»... Вам надо в торговый институт. Зачем вы к нам пришли?
– К-как... работник торговли? Я же слесарь-аккумуляторщик? –
удивился Андрей.
– Нам нужно направление на рабфак с завода. Или, если бы вы работали в газете, то...
– Но я же три года на заводе проработал? И матросом... Я же с завода только уволился... – он хотел ей всё объяснить, растолковать. Как он работал матросом, как тонул, и ещё всякие бывали ситуации. Шла война американцев во Вьетнаме, и их танкер заправлял наши ракетные эсминцы… И американские самолёты над мачтами… И американо-корейские учения, куда в самый центр они попадали и им угрожали…. И испытания ракет в Тихом океане, где они тоже присутствовали и заправляли наши специальные военные гидрографические суда - «Чажму» и «Чумикан»… Но эта секретная информация, он давал подписку… И как расскажешь, что на танкере во время войны, в которой ты принимаешь необъявленное участие, погибнуть можно в любую секунду… Как расскажешь, что в восемнадцать лет ты прошёл три океана, побывал во многих морях и многодневных штормах, что тебя «крестили» на экваторе, что ты ловил летучую рыбу и акул…

А потом - завод, целый день грохот прессов, штампы целый день стокилограммовые таскаешь. И сейчас сутки... Какой там работник торговли! Ему хотелось сказать, что он кое-что видел в жизни и понял, и будет хорошо учиться. А если станет журналистом или даже писателем, то будет писать без вранья и халтуры, будет вникать во всё, чтобы стало лучше и красивей. Ведь это занятие его! У него есть способности! Так ему хотелось ей сказать. Да не так! А выложить всю душу!
Но он перехватил её мимолётный взгляд. Она взглянула на его руки. А руки были не очень интеллигентные. Не как у работника торговли. Хотя он и драил их специальной щёткой с хозяйственным мылом, но в трещинках всё-таки оставалась машинная грязь. Да ещё ссадины и пятна ожогов от щёлочи. Погрузчики сделаны неудобно, пока подлезешь, руку и обдерёшь. Или ключ сорвётся.
Он перехватил её взгляд на его руки и, наконец, разглядел и сам её. Белое холёное равнодушное лицо с жирно намазанными ярко оранжевой помадой губами. Там, под этой человеческой маской он увидел что-то сытое, овечье, закруглённое, без мнения, без принципа, готовое выполнять все распоряжения другого такого же зажравшегося лица, лишь бы остаться на этом стуле, в этой привычной ячейке, в этой надёжной, пусть и ничтожной, но сытости. Она походя решала чужую судьбу, зарывала чужие способности, не взглянув даже на него, пришедшего «с улицы», без высоких рекомендаций.
– Вот, пойдите на завод, поработайте с годик... – его дурачили, шельмовали с удовольствием, с издёвочкой. «Семнадцать уже своих приняли», – сказал тот парень в коридоре. «Такой поступит. Пролезет. Им такой нужен.»
Андрей собрал дрожащими руками документы и вышел.
– Ну что, приняли? – подскочил к нему всезнающий интеллектуал.
– Да пошли... они все на... – ответил Андрей. Он хотел сказать «вы», но не сказал. Может, и не такой он, этот паренёк.

А сейчас Андрей собирался на очередную дискотню, чтобы снять там очередную размалеванную куколку лет семнадцати...
Звонок в дверь. Андрей открывает. На пороге плотный парень в милицейской форме. Протягивает удостоверение.
– Хотел бы поговорить с вами и с Еленой Петровной о вашей соседке.
– А... А в чем дело?
– А вы разве не слышали, что приключилось с вашей соседкой? – глаза следователя смотрят в упор и сердце Андрея обрывается и летит, летит куда-то вниз. «Неужели!?...»

Беспредел

Беспредел приоткрыл веки. Рукоятка, педаль, запах резины, металла, бензина... Хаотичное пространство, которое он не может понять и не может ощутить в нём себя. Он попробовал пошевелиться, вытянуть ноги и руки – они почему-то неестественно согнуты, но оказалось, что у него нет совсем сил, что руки и ноги его окоченели от какого-то странного, неведомого ему ранее холода, и весь он продрог и страшно ослаб, а вся одежда на нём отчего-то мокрая. Он скосил глаза, увидел свою куртку, набрякшую от пропитавшей её бурой крови и мгновенно всё вспомнил и понял! И страх ёкнул в нём, но тут же исчез, потому что от того, что он скосил глаза, у него сильно закружилась голова и он прикрыл веки, пытаясь остановить завертевшуюся карусель. И сразу появилось лицо матери. И почему-то той, делашихи, в подъезде... «И-и, и-и...» – не лицо, а её страх смерти, её «и-и».

«... Жалко. Мать. И эту. Зачем? Ничего не надо. Какой обман. Деньги. Обман. Ничего... Матери бы... домик. Жалко. Мать. И эту. Зачем? Не надо ничего. В двадцать четыре года... умирать", – откуда-то из далекого далека приходят обрывки мыслей и слов – уже нездешних. Слёзы стекают по вискам – впервые за много-много лет жуткой его жизни, которую ему всегда и везде навязывали другие, а сам он никак не мог уйти от её жестоких законов.
... Да, он пытался, пытался уйти, вырваться из такого существования!! Они жили с матерью в Питере, в полуподвальной коммуналке. Мать работала уборщицей. Сердечница, ей нужно было часто отдыхать. И он рос хилым, худющим бледным и болезненным пацаном. Всегда голодным. И мать его голодала всё детство, и материна мать, его бабка... И прадед, батрак, едва не умер в детстве с голоду. Крепкий же их, наверное, был когда-то род, что выжили, хотя и стали все больные. Прадед, мужик-золотые руки, построил сам, один, мельницу. И зажили неплохо, да раскулачили...
Он думал, что так и надо, что так все живут, пока в школу не пошёл. И там он не сразу понял... Но потом увидел. Что в «а» учатся богатенькие. И в «б» тоже. А он учился в «ж». И был один из самых замухрышистых и хреново одетых... А пацаны, его ровесники, широкоплечие, мордастые, щеголяли в джинсах, с магнитофонами, при карманных деньгах. И Ленинград в то время ломился от жратвы: мясо, колбасы, фрукты, шоколадные наборы... Иногда им, пацанам с их дома, удавалось «укатить» арбуз или дыню с разгружающейся машины – возле дома стоял гастроном, и это были все «фрукты» за год...
А ему тоже очень хотелось иметь широкие плечи и скулы, носить джинсы и слушать записи на своем маге...
... В девять лет он стал «гамщиком». «Chewinq qum» – жевательная резинка.

... Он до сих пор помнит тот первый стыд... Нужно было подойти к иностранцам, сходящим с «Икаруса» и сказать: «Хелло! Гив ми гам, мани, сувенир, плиз». И потом: «Сэнк ю, данкэ, граци...»
Много чего он после делал такого, куда более позорного... Сегодня, вот. И расплатился. Расплатился... А он же знал! Точно! Знал всё наперед... Или так кажется сейчас? Нет, он видел сегодня сон. И всё получилось, как во сне. Он видел «камаз», который они угнали. Подъезд... Он даже видел лицо её... Он узнал её сразу в подъезде! Убил? Конечно. Кастетом в висок. Нет, в висок он не попал. И бил несильно. Первый раз вот т а к бабу ударил. Шлюхи получали иногда от него, пару пощечин, не больше. За дело, конечно. От драк не уклонялся. Били его всю жизнь, с тех пор, как стал гамщиком. В первый раз за то, что присвоил себе без разрешения звеньевого карандаш-порнушку с голой бабой. Звеньевой его избил там же, в парке возле «Интуриста». Разбил нос. Всё нужно сдавать – лиры, марки, иены, доллары, карандаши, жвачку, сигареты... За это звеньевой платил «деревянными» – советскими.

... Беспредел... «Ну ты и хиляк! Совсем беспредел!» – так его окрестил командир гамщиков их района, когда в первый раз его увидел. Так и закрепилось. Сначала – как самый хилый и бледный. А потом – как самый наглый и удачливый гамщик. Он умел разжалобить и выкачать с иностранцев больше всех. А взамен его фотографировали, фотографировали... Однажды командир показал ему заграничный журнал и в нём, на весь разворот, его цветное фото – он стоит с протянутой рукой, а турист вкладывает ему ван доллар...

... Мать два раза штрафовали – по пятьдесят рэ из её девяносторублевой получки. Но командир возмещал – за дополнительные часы работы, конечно. И в школе его позорили. Но ему уже тогда было наплевать. У него уже росли плечи и скулы. И кулаки... Он уже ел мясо и фрукты. И домой кое-что приносил. У него были джинсы и куртки, магнитофон и кассеты. А потом и девочки... Он занимался гирями и в подпольной секции – каратэ. Но ему всё-таки часто доставалось. Нарывался на чужаков, претендовавших на гостиницу их района. Били менты в лягавке. Постепенно лицо его превратилось не в морду даже, а в «хавало» – рассечены брови, перебит нос, на щеке шрам, губы биты-перебиты, передние зубы – верхние и нижние, выбиты. Перед армией поставил золотые, но в армии их опять выбили.
В армию взяли в стройбат – милиция постаралась. Там он базу держал, конечно. Но всё-таки раз попал, чуть не «сделали» его. Считалось, что в стройбате они получают получку. Шестьдесят рублей... Сами себя кормят, одевают, а что останется – на книжку. На дембель он пошёл с бешенными деньгами – сто пятьдесят рэ...
Выгружали с вагонов кирпич и цемент – вручную. Людей не хватало, спали по четыре часа. Хуже скота. Он не хотел быть скотом. Он пришёл служить, изучать оружие, стрелять. Но на стрельбах за всё время был однажды – пальнул из автомата. Он отказался разгружать вагоны. Раз и другой. На гражданке он уже познал власть – дослужился до помощника командира. А тут – цемент на горбу...
Его зажали – с подачи лейтенанта, в кочегарке пятеро чмуров. В каратэ он до черного пояса не дотянул, но этих пятерых уделал. Один удар только пропустил – сзади ломом по спине. Против лома нет приёма... Они его сапогами топтали, вылущивали золотые зубы. И на губе было прохладно, минус тридцать градусов с выбитой форточкой, на бетонном полу, в шинели на голое тело и в сапогах без портянок. Десять суток днём и ночью делал зарядку, подкрепляясь водой и хлебом...
Зачем же всё это было? Вся его жизнь? Чего он достигал, куда шёл? Что это так воняет знакомо? Он скосил глаза. Прямо возле носа его лежит дед – новая сторублевка. И воняет деньгами. Деньги не пахнут? «Не в деньгах счастье, а в валюте», – любимая была шутка командира гамщиков их района. А потом Беспредел, когда сам стал помощником командира, придумал новую шутку: «Чего нельзя сделать за деньги – можно сделать за валюту…»

Провались оно всё пропадом! Его убили, бросили мешок с костями, труп в двадцать четыре он умирает, а мог бы жить, но жить было негде с матерью в маленькой комнатушке, зарплата после армии сто пятьдесят, если не есть не пить всё равно ни на что не накопишь хоть за сто лет.
Надо было просто жить... До старости дышать в две дырочки... Как же всё получилось? он умирает в двадцать четыре, так хочется жить! Тёмный сволочь! Он обманул. Тёмный как сто часов ночи. Это он наслал на них... Но как, как?! С подъезда... Бичуган за рулем. Плохо водит... По плану Тёмного должны ехать на одну хату. Машину бросить и с чемоданами на хату. Но они с Бичуганом не дураки, поехали на бухту, в лес. Бичуган как чувствовал, вскрыл чемодан. Полный капусты! Насовал пачки, тысяч тридцать, наверное...

... Как странно. Умирает. Сон и явь сошлись. Как странно ещё много загадок летающие тарелки инопланетяне они все узнают и будет всё новое а он не узнает ы-ы-ы не в деньгах счастье и не в ы-ы-ы в валюте ы-ы-ы жить! но как странно откуда они его знают? сказали «Беспредел брось чемодан и тебе ничего не будет, получишь свою долю». Ну да, это Тёмный... Такие ребята не делятся тоже не морды а хавалы куда пострашнее его получилось как в сегодняшнем или когда это было сне. Он врезал одному ногой в печень. Упал. Бичуган побежал в лес у второго пика в руке и дура за поясом. Я побежал с чемоданом удар в сердце сзади. Успел обернуться подумал – как во сне всё сошлось из машины торчит дуло винтовки с прицелом и дымок рожа в тёмных очках и всё... Так было. Зачем? Обман...

Бичуг, Бичуган...

Бичуган, он же Бичуг, он же Бичёвый, он же Бичбой, он же Бичмэн нёсся, летел на реактивной тяге, на суперфорсаже сквозь мелкий кустарник и дубняк по пересечённой местности, волосы от ужаса торчали дыбом, в штанах что-то мокро хлюпало... Но он мчался, не забывая инстинктивно прыгать зигзагами – из стороны в сторону, как заяц, конечно, ни черта не соображая, не думая – как заяц или не как заяц. Он спасался. И каждую секунду ожидал э т о г о. И всё-таки краем сознания понимал, что э т о может получиться только из автомата и то ещё, смотря как рассеивает.

Он бежал и бежал, не забывая, однако, придерживать за пазухой трепещущие пачки. «Только бы уйти с ними, только бы уйти» э т о вдруг хлопнуло, но в мгновенье он понял, что далеко, т а м, что Беспредела больше нет... И рванул ещё сильнее, и оглядываясь, осознал, что ушёл, но продолжал бежать через лес к микрорайону, белеющему невдалеке глыбами уютных домов, посылающих ему сюда, в лес, лучи порядка, законности и спасения...
Придя, наконец, в себя, не останавливая бега, Бичуг перво-наперво прикинул к носу – что он от всего этого имеет? В каждой пачке, конечно, по сотне дедов. Нет, были пачки и с полсотенными. Так, полсотенные он совал в карманы. А сотенные за пазуху. Идиот, надо было только сотни... Так, в карманах пять штук. Это значит... Пятью пять – двадцать пять. А нулей сколько? Это ж... Двадцать пять кусков! А за пазухой? Он замедлил бег и стал щупать рукой, считая пачки. Тоже пять! В пачке сто по сто. Это будет... четыре нуля... десять! На пять... Пятьдесят! Пятьдесят и двадцать пять!

Бичуг бежал и складывал пятьдесят и двадцать пять и никак не мог сложить и посчитать окончательную сумму. Таких денег он не видел даже в кино. Семьдесят пять?! Семьдесят пять тысяч сейчас, с ним, наличными! Одну пачку он выронил, слава богу, из кармана! Пять кусков. Тот, который гнался за ним, кажется, не заметил. Если б заметил – стал бы палить. А он только орал: «Бичуг, сука, стой!» Голос хриплый, из желудка, и рожа... Нашёл дурака – стой...
Но в чем дело? На бегу хорошо думается. В чём они ошиблись? «Бичуг...» Откуда он меня знает? Я его в первый раз вижу... Значит, в общагу возврата нет. Найдут. И документов нет. А до конца «химии» ещё год. Значит, в нелегалку? Семьдесят пять кусков... Прилично, конечно, но...
Но в чём они ошиблись, в чём?! Всё так удачно складывалось! И взяли легко, на шарап... Так, нужно прокрутить всё сначала, чтоб знать – куда бежать и от кого.
Решили угнать «камаз», потому что машина знакома и ему, и Беспределу. Тем более, что грузовые ГАИ реже останавливает, чем легковые. Угоняли от пивного ларя. Водилы не дураки, оставляют тачки за квартал – чтоб их у ларя не застукали. Они выследили его. Закрыл тачку и пошёл в очередь. Беспредел занял за ним – на всякий случай. Заговорил, закурил с ним, потом пошёл якобы за банкой... А Бичуг открыл отмычкой дверь и спокойно отогнал тачку в условное место. Подошёл Беспредел и они поехали т у д а. Шоферюга будет пить пиво ещё час или два. И в милицию сразу не побежит – запах пива... Так что здесь всё чисто, всё на ять.
Дальше. У подъезда бабки сидели. Беспредел очень нервничал, курил одну за другой. Руки тряслись. Первый раз шёл на такое. Где-то рядом должен был быть Тёмный. Наблюдать. И проверять. «Ты её аккуратненько. Не замочи. Нам не надо мокрого», – так Бичуг ласково сказал Беспределу, когда тот пошёл в подъезд.
Дальше. Беспредел сделал дело. Всё нормально, поехали. Тёмный снял хату на окраине, частный дом. Они изучали заранее дороги, подъезд. А потом решили – хрен с маслом! Тёмный их, конечно, свел, организовал. Узнал точный срок, когда гагара выезжает. И всё. И отдай ему за это третью часть миллиона? Много. И они рванули в другое место. Но откуда эти взялись? Значит, Тёмный тоже не дурак. Перехитрил. Так, стоп! Он сидел в машине, дёргался. Смотрел в зеркало обзора. Никого не было. А потом... Потом подъехали серые «жигули», метрах в тридцати стали.
Эти же, эти же самые «Жигули»! А он не обратил внимания. Какие-то серые задрипанные, побитые «жигули»...
Они поехали на бухту Улисс. В лесу бросят машину, поделят бабки, решат, сколько дать Темному. По дороге остановились, за руль сел Беспредел. А он аккуратно, не ломая замки, вскрыл один чемодан. Под тряпьем – макли, макли, макли... Сколько же там было? Миллион – вряд ли. Правда, что во втором, они так и не узнали. А в этом попадали пачки двадцатипяток и даже десяток. А все-таки, он хитрый. «Ты чё, офанарел?! Положь на место?» – это ему Беспредел, когда он брать начал. «Бережённого бог башляет... Выложу потом, небоись».
Только вылезли с чемоданами - а «Жигули» уже тут-как тут. «Менты!» – это Беспредел так подумал вслух.

Трое вышли из машины и спокойно пошли на них. Не-ет, не менты... Один улыбается – полный рот золота: «На манеже всё те же! Беспредел, бросай чемодан и тебе ничё не будет. Не ссы в капрон, свою долю получишь...» Двое на них, в руках топорики из нержавейки, а третий, лысый, в обход. Куртка расстёгнута, на животе рукоятка. «Дура»!... А в машине четвертый в черных очках и в руках что-то длинное... «Дуло!» – понял Бичуг. И ещё он понял, что от них он сможет убежать. Блатные здоровые, хавало у каждого – не дай бог, но убежать он сможет, что-что, а ноги у него удались и дыхалка неплохая, да и возраст. А эти староваты, с животами. «Беги, Беспредел!» – крикнул он и рванул. Вот и всё. А потом – хлопок. Беспредела больше нет...
И всё-таки. В чём же дело? Тёмный слишком мелок, чтобы иметь такую команду. Зачем бы тогда они с Беспределом были нужны Тёмному? Значит, они кому-то помешали? Думай, думай Плэйбич!
Вариант первый. Пойти и сдаться в ментовку. Отдать все башли и в зону. Но эти-то в зоне как раз и достанут. И – кранты...
Вариант второй. Отдать башли э т и м. Глупо. Никаких гарантий. А чё я нервничаю? Они же не знают – что я взял. И сколько. Они считают, что всё у них. Если лысый не заметил выпавшую пачку... Придётся уйти на дно, дохать на хате у Ленки...
Бичуган вышел в микрорайон, сел в трамвай и поехал в ГУМ – покупать новые брюки. Старые он порвал и от них подозрительно попахивало...

Тёмный.

Тёмный сидел на лавочке в глубине двора и из-за кустарника смотрел на соседний дом, на первый подъезд. Он знал, что кроме него на этот подъезд смотрит сейчас, наверняка, ещё не одна пара глаз. Предполагал он и то, что вот-вот может стать очевидцем кровавой драмы – с пальбой, а то и с «красным галстуком»... Да, он сдал этих молодых тухлых фраеров и перешёл из разряда подельников в очевидцы... Сдал. А что ему оставалось делать? Такова сэ ля ви. Или ты, или тебя. Облом, опять облом! И с Ланочкой – вот же сука! И с капустой. Триста кусков! Как минимум он мог бы взять триста, но взял бы больше, половину бы – пятьсот. Пятьсот тысяч!... Раскатал губищу – собирался начать новую жизнь, отойти от всех этих мелких делишек и с Ланочкой рвануть подальше! Ах ты, сучонка-сучонка...

Тёмный смотрит на дверь первого подъезда, смотрит спокойно, как зритель. А чего ему волноваться? Отмазку он на всякий случай слепил – занял очередь в зубной в своей районной поликлинике. Очередь длинная-длинная. Целый час он угробил, чтоб крепко запечатлеться стоящей в очереди толпе. Ходил туда-сюда по коридору, держась за щеку с якобы очень болящим зубом, затевал разговоры, наконец, устроил массовую дискуссию на тему: отсутствие перестройки в медицине. Выходил несколько раз курить, Вышел «перекурить» ещё раз, прошёл квартал, сел в свою тойоту «Карону», пять минут – и он здесь.
«Какого хера я здесь сижу? Тянет преступника на место преступления взглянуть?» – думает Тёмный. И ещё он думает, что вот ему уже сорок третий год и Ланочка перекинула его через... канифас. Что, в сущности, никому он не нужен на этом свете, он, который за один вечер может пропустить двух-трёх юнчих, никому не нужен, не дорог. Он, прошедший крым, рым и медные трубы, толстокожий непрошибаемый «Темный», вокруг которого каждый день вьются десятки людей и людишек, одинок, очень одинок, ему жалко себя, но никто об этом, конечно, не подозревает...
«Ланочка... Девочка девяносто шестой пробы... Сколько он их перевидал... Ни с кем из них не говорил по душам, а этой пытался объяснить. Но э т о нельзя, наверное, объяснить. До э т о г о нужно дожить, чтобы понять, как текуч и непрочен человек, как зыбки и ничтожны его чувства, желания, мечты...
Да, он пытался вызвать её на откровенность. Зачем? Не оттого ли, что наступала его осень, его «мужицкое лето» и эта двадцатидвухлетняя сочинская путана, в отличие от многих бывших других, вдруг задела его, выражаясь современным языком пацанов – достала, он заторчал и потащился?
«Ланочка, я тебе в отцы гожусь. Ну, скажи откровенно мне – а что дальше ты думаешь?»
«Ну, «папочка», в натуре, чё в душу лезешь?!» – хиляла Лана шутя под блатную. Пока этот тон и базар были у неё наигранные, шутливые, ещё не вошли в её кровь. В аттестате за среднюю школу у неё всего одна четверка, остальные пятерки. И в литературе она секла здорово. Но это – пока...
«Мони нужны, Тёмненький, мони!» – говорила она.
«Но у тебя уже есть и немало, наверное, а?»
«Сколько есть – все мои. Было бы немало, если бы сволочи не забирали... Я ж тебе рассказывала. До пятнадцати тысяч в месяц заколачивала, а забирали две третьих, а то и больше. Кое-что есть, конечно, но инфляция идёт, сам видишь...»
«Ах, Ланочка! Жизнь – странная штука, она проста да безобразия. Я хочу тебе добра. Как бы тебе так объяснить... Вот, понимаешь, молодость... Ты свеж, чист, красив, всё у тебя впереди и кажешься бессмертным. И такие же люди тебя окружают – молодые, красивые. И ты можешь подойти к самой лучшей, чистой и честной женщине и добиться её, даже жениться. И ты имеешь чувства, ты переполнен ими, ты умеешь любить и быть любимым, ты готов жертвовать собой ради всего этого. Но потом… Проходит какое-то время и ты как будто просыпаешься и видишь, что уже не нужен, и она тебе не нужна, что любовь давно превратилась в грязный разврат... И вот, ты стареешь, ты переливаешься совершенно в нечто другое, и люди вокруг тебя уже другие, и женщины... Нет, я без намека! Бог, который нас придумал, он сделал нас такими искусственными мотыльками с короткими чувствами. Знаешь, есть такой стих... «Миры летят, года летят...» – Наизусть не помню, смысл, в общем, такой: не кажемся ли мы сами себе в смене пёстрой придуманных пространств, времен? И кончается так: мой друг. Дай мне руку, выпьем, забудемся опять!»

«Ох-хо-хо, Тёмный! это Блок. Слушай:

Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, – который раз?

Что счастие? Вечерние прохлады
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?
И, уцепясь за край скользящий, острый,
И слушая всегда жужжащий звон, –
Не сходим ли с ума мы в смене пёстрой
Придуманных причин, пространств, времен...

Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать...
Как страшно всё! Как дико! - Дай мне руку
Товарищ, друг! Забудемся опять».

«Да, Ланочка, сегодня ты еще помнишь стихи… А завтра? Сегодня тебе ещё клиенты башляют по сотне за час, а завтра? Сегодня у тебя чудненькие голубенькие глазки, пухленькие губки, бархатная кожа, высокая грудь и стройные зажигательные ножки. Но всё течет, всё загрязняется. Каждый день курить, выпивать… Да и СПИД недолго подцепить. Губки завянут, зубки загниют, ножки покривеют, грудь высокая в сиськи ниже пояса превратится. У тебя же есть уже деньги. Построй себе домик двухэтажный. Всего-то и надо – двадцать пять кусков. Ну, и плюс обстановочка».
«Я могу и три домика построить. Но мне нужно пожизненное обеспечение, чтоб никакая инфляция не обанкротила, чтоб не даром продать свою молодость. Я куплю золото и бриллианты. Еще нужны деньги…»
«И купишь мужа. Но не получится ничего. После того, как у тебя за день пять мужиков… И в рот, и в зад – извини за выражение. Не получится, привычка к такой жизни, не остановиться. Это – как с молодости съезжаешь. Не замечаешь, что уже не тот, не та кожа и рожа, не те силы, а пытаешься брать то, что тебе не принадлежит. И берёшь - да уже другой совсем кайф, хреновенький».
«Ах ты блядун старый! Меня призываешь завязать, а что ж ты сам не завязал?! Содержишь тут малину или хазу, или как там по вашему? Прислуживаешь тут всякой сволочи!»
«Во-первых, никакой малины и хазы я не содержу. Тут всё чисто. А если уж выражаться по научному, то тут у меня небольшой катранчик… был. Приходили люди, перекидывались в картишки – что здесь страшного? Ну, и видеосалончик для своих…»
«С тяжелой порнухой?»
«Да это чепуха всё. Вся наша жизнь – тяжелая порнуха! Вот я тебе почему и говорю, что сам не завязал, так хоть тебя бы уберечь. Понимаешь, если бы ты могла, могла их видеть, этих баб... Сравнить... Они когда-то были, ну… такие, как ты. Тоже красивые, молодые. Я знавал некоторых... Они моложе меня, но если бы ты могла их видеть сейчас, как они выглядят, во что превратились! Они тоже когда-то думали, что это временно, что заработают и вырвутся. Они спились, облысели... Они уже не л ю д и. Совсем. Понимаешь?»
«А что ж ты мне предлагаешь?! На завод за бетонный забор с колючей проволкой?! В вонючий цех за сто двадцать рэ и на всю жизнь?! В их столовку – на обед десять минут и суп из гнилого минтая? Да пусть они... сами у себя сосут, чтоб я свою молодость и внешность им за сто двадцать их поганых деревянных отдала! Моей бабке девяносто три года. Она на огороде в жару и в холод до сих пор. И чушку держит. И дрова рубит. И по воду за километр ходит. У неё руки как деревяшки. Всю жизнь мантулила, а знаешь, какую пенсию заработала? Десять рублей! Она колхоз основала, председателем первым была, пятьдесят лет отвкалывала – пахала на себе! И десять рублей пенсия! Нет, я не дура! Я себе заработаю... Я бабке тыщу как-то отстегнула, так она пошла за десять километров в церковь пешком, свечку за меня поставила. Она, конечно, не знает, откуда деньги...»

Тёмный, разумеется, темнил. Почти несознательно. При ней, при Руслане, ему непроизвольно хотелось казаться чище, светлее. Но он знал, что каждая морщинка на его многоопытной морде, каждая его ухмылка и даже два золотых зуба – выдают его, его прошлое, настоящее и будущее. И как бы он ни «светлил» перед этой девочкой, жизнь сделала его таким, каков он есть и от этого факта ему никуда не деться.
Да, его четырехкомнатная хата не только катран – притон игральный, но и действительно, в какой-то степени и «малина», где иногда хранят краденное. Правда, не в самой, квартире, а в подвале. Да и сам он бывал и в роли сводника, и сутенёра, и ростовщика, и растлителя малолетних. А в прошлом году здесь замочили парня... Сам он, конечно, не участвовал, но на его хате... И эти суки записали на кассету его, Тёмного, голос – когда он охал и ахал по поводу крови и советовал, как лучше подать труп в люк, в подвал. И сейчас он у них на крючке, сейчас они из него вьют веревки.

Ничего этого она не знает и не узнает, но по нему видно – какой он. И чтоб он ни говорил – ему нет веры, потому что его хорошие или красивые слова сами по себе, а он – сам по себе. Совпадает только то, что совпадает с ним. Вот когда он скажет фразу беспредельно пахабную и из одних матов – это будет его фраза, ему поверят. Если он осклабится угрожающе, с недоброй золотозубой улыбочкой – ему тоже поверят, это его клише. Но ему всё-таки хотелось, чтобы она верила в него и в другого, ну хотя бы немного. Давно он смеется над и х сопливыми песенками: «любит-не любит». Он далеко ушёл, далеко, и пришёл к клеточной простоте... Почти все к ней приходят, да стесняются признаться, делают вид, что всё сложно и красиво, а он и такие, как он – не стесняются. В этом разница между ними и всеми остальными чистоплюями.

Ланочка рано поняла п р о с т о т у. Только она думает, что ещё вернётся о б р а т н о. Заработает и вернётся. Вот он ей и хотел разъяснить, от души, потому что она «достала» его, потому что нутром чувствует, как сжимается его, сорокота, время на этом свете и вот т а к, как с Ланочкой, у него, может, в последний раз.
Конечно, он презирал её, ни на миг не забывая, что она шлюха, конечно, презирала и едва терпела его она, позволяя ему «взлететь» с собою не более двух раз в неделю. Но они неплохо прожили вместе эти несколько месяцев. Они нуждались друг в друге в этом п р о с т о м мире. Призрение к ней не заслоняло тех волн нежности, чуть ли не отцовских, которые накатывали на него, когда он на неё даже просто смотрел. И она с ним смогла расслабиться, отдохнуть после Сочи, найти некоторую защиту и временную привязанность в этом непризнанном, но существующим рядом с официальным, параллельном мире, где всё п р о с т о...
Но если бы он мог, если бы он умел показать ей на своем примере, если бы он позволил себе раскрыться перед кем-то, перед ней, например, и рассказать...

Дата добавления: 2015-08-27