Владивосток 3 страница

Он разглядывает публику. Она ещё тиха и молчалива, вечер только начался, ещё нет гула, похожего на привокзальный. Неподвижно застыла атмосфера зала, но уже чувствуется её потенциальная напружиненность. Вот-вот пружина зашевелится, придёт в движение, взорвётся оркестр и загремит по накатанным ухабам конвейер искусственного ежевечернего веселья в случайном незнакомом обществе. Сколько лиц перевидали эти зеркала и сколько еще увидят!
«А праздника не получится. Праздник потому и праздник, что бывает редко. А может, и потому, что он — сразу для всех и у каждого? Может, какое-нибудь массовое биополе создается?»

Молодая, очень миловидная официантка принесла графинчик и салаты из помидоров.
— Сегодня последний раз. Завтра завязываю: за рулем ни грамма! — оптимистично, убеждая самого себя, заявил Стас.
— Стас, ну, что такое машина? У кого ее сейчас нет? Ядовитая железяка. Что у тебя изменится?
- Эх, Серый. Ты думаешь, мне она нужна, эта железяка? Сам же говорил про уважение... Вот подкачу к жене, открою дверцу и... Новую жисть начинаю!
— Не-ет, Стасик, жизнь-то посложней. Если у мужчины нет будущего, женщина легко забывает совместное прошлое.
— Кто это сказал?
— Это я тебе говорю. Женщина — она как индикатор. Не даёт нам спать. А вообще, Стасик, стержня у нас нет. Нету стержня.
— А у кого он есть? Вот он, стержень! — Стас помахал своим пухлым портмоне. — Мани-мани-мани!
— А-а... Чепуха. Стержень нужен. Помнишь, у нас учился Колька Прокуда? Ну, такой плотненький?
— Это который рисовал хорошо?
— Ну, вот, даже ты помнишь, что он рисовал. А я ведь тоже рисовал.
— Да ты и в техникуме что-то, кажется, оформлял? Кстати, ты всё мечтал какой-то красивый дом построить, а, Сережа?
— Если бы все наши мечты осуществлялись, Стасик... Жили бы мы во дворцах. Построил я квартиру себе и всё. Ну насчёт Прокуды я недорассказал. Рисовал он здорово. Ну и я стремился так, чтоб не хуже. И вроде получалось. Но вот как-то... Это уже, наверное, где-то в классе седьмом. Ты уже от нас ушел. Так вот, изобразил, понимаешь, Коля Прокуда к очередному уроку рисования коней. Тройку на снегу. Понимаешь, кони... В яблоках. Сани, ямщик, снег, вдали елки... Акварель. Ну, учительница, конечно, всем показала. И я глядел во все глаза. Издалека. Близко боялся... Понимаешь, боялся чужого таланта!! Зависть... Щенок, а что-то такое понял. Что меня может раздавить... В общем, смотрю и думаю: мне так ни за что не нарисовать. И с того дня... Можно сказать, сдался. Предал мечту. А нужно было трудиться, трудиться... А Прокуду видел как-то. Не стал он художником. Киномехаником, что ли, работает...
— Детство, Сережа, детство. Я тоже мечтал знаменитым баскетболистом стать. В техникуме, помнишь, играл? Так что ж теперь? Ну, пойдем, попрыгаем, что ли? А то скучно от этих разговоров. Вон, парочка наша разошлась, смотри, как скачут. Любэвники...
— Ты думаешь?
— Конечно. Супруги по кабакам не ходят.
— Ну, и бог с ними. Личное дело каждого. И вообще, какой нездоровый ажиотаж вокруг элементарного акта размножения! Да, Стасик, хе-хе?!
— А ключик от хаты ржавеет, — Стас покрутил на пальце ключ. — Смотри, сколько девочек...
— Девочки! По пять раз разведены, по сто любовников имели, а тут бродят с неприступным видом, мечтают принца найти. Которого не смогли разглядеть когда-то или удержать возле себя. Думают, что разыщут его здесь.
– Ничё-ничё, нам-то всё равно. Щас приболтаем кого-нибудь. – Стас никогда не унывает или делает талантливо вид, что не унывает.

Они протиснулись в толчею танцевального пятачка. Сергей вдруг почему-то решил показать класс, хотя сделать это в такой тесноте да еще в туфлях на высоких каблуках было невозможно. Но он всё-таки пытался что-то изобразить, выстроить архитектурный ансамбль из ритмичных движений. Стас, длинный и худой, топтался на месте со смущённой от своей неумелости улыбкой. Оркестр играл без пepepыва программные стилизованные русские народные и непрограммные тяжёлые роки.
Стас наклонился к рядом топчущейся девице и нашёптывал ей что-то. Та слушала с безучастным видом.

Сергей не ощущал никакого веселья. В последнее время алкоголь не вызывал в нём былой бесшабашной раскованности, а наоборот, появлялась апатия, раздражение или даже чувство агрессивности, неведомое ему ранее. Он рассматривал Стаса. Под глазами у того уже образовалась бледная предстарческая зелень, собранная мелкими морщинками, выдавая все перенесённые Стасом справедливые и несправедливые обиды, промахи, никчёмную бестолковость его непоседливой трудной полухолостяцкой жизни. «Постарел, постарел. Не скроешь своей вечной жизнерадостной улыбочкой и хихиканьем...»
Они вернулись за стол.
— Обещал девушке покатать на машине, — сообщил радостно Стас.
— Эх, Стасик, не нужны мы уже таким молодым девчонкам. Устарели. Только сами себе кажемся молодыми.
— О-ошибаешься, Серый. Я периодически...
— Глупо, всё глупо.
— Что глупо? Почему?
— Потому что мы роботы. Не читал?
— Это из научной фантастики?
- Нет. Новейшая гипотеза происхождения человека. Мы произошли не случайно. Для случайности не хватает времени не то что Земли, а всей Вселенной. Посчитали умные головы. Нас синтезировало Солнце. Оно разумно... Да, его информационный потенциал намного превосходит потенциал человечества.
— Как это, как это?
— Это долго объяснять, да там и формулы есть, я их сейчас не
помню. Но Солнце, возможно, наша так называемая материнская система. Оно создало жизнь на Земле и нас, самовоспроизводящихся автоматов. В свою очередь Солнце, может быть, управляется другой галактической материнской системой.
— И для чего ж это всё?
— Для того, чтоб органическая жизнь работала, возможно, в интересах материнской системы. Или упорядочить и организовать пространство всей системы — Вселенной.
— Значит, то, что мы делаем, нам диктует, допустим. Солнце? И от нас ничего не зависит?
— Ну-у… Я не пророк. И вообще, это только гипотеза и не моя. В мире всё взаимообразно. Сегодня Солнце лучами вливает в нас жизнь и информацию, а завтра, глядишь, мы рванём в глубины, чтобы добывать жизнь и информацию себе и Солнцу. А мы сейчас являемся материнской системой для машинной цивилизации. Создадим мыслящих роботов и...
— Д-девушка! — Стас остановил проходившую мимо миловидную официантку. — Будьте добры, принесите бифштексы, пожалуйста. Вот человеку необходимо закусить, — ухмыльнулся он в сторону Сергея.

Стас, несмотря на свою весьма сложную жизнь в постоянном окружении людей не самых лучших, несмотря на вечное хождение по узенькой ненадежной полоске — границе между законом и беззаконием, не потерял своей, видимо, врожденной интеллигентности. Почти не матерился, не мог никого обидеть и оскорбить, не стал садистом, не научился драться. Он не умел и не хотел злиться ни при каких обстоятельствах. Эти неизменные черты в Стасе Сергею нравились. Да еще, пожалуй, его любовь к дочке и приверженность семье. Всё тащит как муравей в дом. Но это уже, наверное, больше от инстинкта, чем от разума. В остальном же Стас был далеко не интеллигент. Черты мягкости и грязи перемежались в нём с детства. В младших классах — вечно замусоленные брюки и руки в цыпках. Сейчас — тёмная нечистоплотная личная жизнь. Не читал Стас и книг. Информацию и культуру, словно уставший от жизненных страстей и их описаний в литературе дед-пенсионер, черпал из единственной районной газеты.
«Когда мне читать? Я добытчик!» — говорил Стас. Действительно, Стас не работал — зарабатывал. Старался всегда устроиться туда, где кроме зарплаты можно было ещё чем-нибудь поживиться: по мелочам, не особо нарушая закон. Однако, если бы не его умная жена Люська, то неизвестно, где бы сейчас Стасик пребывал... Да ещё вот Вова Никитин. Стас — его бледная тень, слабый, бесформенный намёк на делового человека по сравнению с Никитиным.

Никитин старше, ему за сорок. У него множество связей на мелких предприятиях города и знакомств на уровне замдиректоров по хозяйственной части. Именно он находил заказы, оформлял наряды, договора. Побелить, покрасить, что-то сломать — полный круг их первоначальной деятельности. Белили и красили они тоже плохо, тяп-ляп, лишь бы отделаться поскорее. Особенно, когда работали по договору: документ на руках и в случае конфликта любой суд будет на их стороне.
Когда-то Вовка Никитин мечтал устроиться в морг городской больницы. Протереть спиртом в некоторых местах покойника и обрядить его в соответствующий костюм — уже в то время эта услуга для родных покойного обходилась недёшево. И Вова подсчитывал, что если в день он снарядит в последний путь столько-то, то получит столько-то, а в месяц — несколько тысяч...
С моргом у него ничего не получилось: нервишки не те, видно, оказались. Зато несколько лет назад он устроил Стаса в бригаду по изготовлению кладбищенских памятников. Бригада трудилась официально, но часть памятников загоняла по очень приличной цене «налево». Стасу тогда не повезло: через несколько месяцев после его устройства бригаду разогнал ОБХСС.
— Ты в ту-а-а не желаешь? — спросил Стас, вытаскивая ноги, похожие на складные ножики, из-под стола.
— Нет пока.
- А я схожу.
— Сходи, сходи.

Сергей оглядывает зал. Ему сейчас ни грустно, ни весело, а как-то безразлично. «Может, и правда все мы стопроцентные роботы? Ведь всё, всё запланировано и обусловлено. У одного такая жизнь, у другого другая. Да что жизнь! Всё человечество куда-то идёт. По какой-то программе. Время — наша перфолента с программой. А ты? Накривлялся? Напился? Надёргался? Что ты здесь делаешь? Интеллектуал-самоучка... Ладно, сиди, умник, анализатор чёртов. Без тебя тошно. Что ты за мной следишь? Записывай молча, подглядывай! Запоминай, может, потомкам в музее пригодится. А меня не трогай. Я простой... Хочу быть простым, как все. Кто я такой, чтоб рассуждать о непостижимом?»

Сергей не заметил, как перешёл в своё, ставшее уже для него привычным, но не всегда приятным состояние раздвоенности. Ему часто казалось, что это вовсе и не раздвоение, а как будто где-то в голове, в мозгу, появился у него кто-то сложный, похожий на паука или осьминога. А всё остальное — тело, лицо, внешние действия, согласованные с традициями и условными законам, — это Простой, это известный знакомым и родственникам Сергей.
А управляет им, дёргает за ниточки - Сложный. Он хитрец и простак. Дурак и гений. Он может быть иногда гадом, злым подонком, а иногда — величайшим справедливцем, добряком и альтруистом. И он следит, следит за Простым. Но подчас он то ли засыпает, то ли исчезает куда-то по тайным делам, то ли очень ловко и тихо подсматривает за Простым, позволяя ему жить так, как Простой жил до появления Сложного – до тридцати лет...

До тридцати Сергей жил живой жизнью. Не то, чтоб он не анализировал свои поступки или не задумывался о тайнах природы. Анализировал и задумывался, но всё вокруг принимал как должное, само собой разумеющееся, и даже до жуткости загадочное — космос — считал делом в недалёком будущем постижимым.
Что же было до тридцати? В шестнадцать природа резко, как неопытный водитель переключает скорости, например, со второй на третью, переключила в нём какую-то свою, биологическую скорость. Он словно вновь появился на свет, поражаясь и восторгаясь вдруг открывшейся в привычном и примелькавшемся: небе, деревьях, траве, цветах, людях — чистой, великой красоте, удивляясь, что никто, кроме него, не замечает этого. Сам себе он казался каким-то исключением в своем роде, единственным и неповторимым, чуть ли не гением, припоминая, что нечто подобное с ним уже происходило лет в пять.
Он не знал, что за жизнь ещё не раз переключатся у него скорости — будут подъёмы и спуски. А тогда, в шестнадцать, он конечно влюбился. Первая полувзрослая школьная любовь. И конечно несчастная. Не потому, что ему не ответили взаимностью, — взаимность была полная, но как раз потому и несчастная, что взаимность осталась без ответа. Не смог он перебороть свою неумелость, глупость, стыдливость. Но сколько было страданий, мысленных монологов и объяснений, ревности! Сколько было не повторившейся потом никогда настоящей, пусть наивной, но высшей, в чистом виде любви!

А после техникума он сам переключил в себе скорости. С интеллектуальной на физическую. Женился. Была ли любовь? Может быть. Но совсем не та, не школьная. Он и его молодая жена как будто решили безжалостно сжечь друг друга в страстном, испепеляющем душу и тело пламени! Они, не сговариваясь, словно задумали жить жизнью героев Достоевского, у которых каждый день и час переполнены сверхнервными событиями и потрясениями. Как будто жизнь кончалась в двадцать лет и нужно было успеть израсходовать себя полностью, уничтожить все нервные клетки.

Потом, когда этот угарный вихрь прошёл, Сергей с удивлением обнаружил, что далеко не все так безрассудно и безоглядно бросаются в эпицентр этого перемалывающего жизненного циклона. Оказывается, многие ни о чём таком и не подозревают, считая страсти выдумкой киношников да писателей. Живут себе до старости тихо и даже счастливо, уже с молодости обрастая ленивым духовным и телесным жиром.
Есть и третья категория: те, что живут долго-долго, переживая намного и страстных, и равнодушных. Они тоже не прочь испытать все положенные и даже неположенные приключения, попереживать, пострадать, они тоже ждут от жизни разнообразия, но… в меру. Где-то в их генетической программе есть ограничители, не позволяющие им ничего много сразу. Они могут всё испытать, всё пройти, растянув это удовольствие до глубокой старости.
Наташа была из этой категории.

А у Сергея после тридцати природа опять резко передернула рукоятку скоростей — до визга шестеренок… Забитый и забытый интеллект вдруг, если верить проверочным тестам, резко подскочил до ста процентов. Его-то Сергей, любитель символизировать, придумывать некоторым «вещам в себе» какие-нибудь свои, оригинальные имена, и окрестил Сложным.
И этот новый интеллект разверз такую бездонную и туманную бездну перед своим обладателем! Жизнь вдруг встряхнула калейдоскоп понятий и представлений, и как когда-то перед ним открылась красота, так сейчас простая картинка бытия неожиданно расчленилась на бесконечность сложнейших узоров, одним из которых стал он сам. И когда Сложный не дремал, Сергей словно предчувствовал второй, истинный смысл жизни и хода времени. Как будто уже вдыхал разрежённый самый край тумана, в котором где-то там, в гуще, через каких-то несколько сотен лет, этот смысл откроется всем свободно, не таясь, и сольётся в неведомых праправнуках в одно целое — Сложный и Простой.

Официантка шла через зал к его столу. Она элегантно, в одной руке, как и полагается, несла поднос и почему-то смотрела на Сергея. Её пристально разглядывали мужчины. Она была слишком нездешняя, слишком чистая для подобного заведения. Она приближалась, и с каждым её шагом на Сергея всё сильнее и сильнее давила волна, идущая впереди этой молодой женщины с нежным белым лицом, добрыми глазами и мягкими детскими руками. Она подошла, и их взгляды ещё несколько мгновений туго переплетались, и оба на уровне бог знает какой телепатии уже парили, взмывая над глупым прозаическим бытом, где-то высоко-высоко, в неземных белоснежных сверкающих костюмах, соединившись в чистейшем, но страстном объятии...

«Живи, Простой!» — как будто услышал Сергей насмешливый голос Сложного.
— Вы — самая красивая девушка нашей страны, а может быть, и Вселенной, — сказал Сергей, глядя, как она пластично и виртуозно расставляет на столе принесённое, и уже почти раздев глазами эту прекрасную фигуру, кажущуюся такой податливой и доступной — лишь чуть протяни руку.
— Вас зовут Оля? — имя своей округленностью и мягкостью само вспыхнуло в мозгу, просясь: назови, назови! И он, произнеся его вслух, понял, что угадал, но не сильно удивился: подобные и даже похлестче случаи телепатии с ним происходили и раньше. Она же изумленно взглянула на него и неожиданно для себя присела на краешек стула. А Сергей, тоже неожиданно для себя, как-то обыкновенно и просто, без пошлого намёка на что-то, накрыл своей ладонью её маленькую нежную ручку и, вглядываясь в красивые голубоватые глаза, на дне которых осели то ли болезнь, то ли какая-то душевная боль, спросил:
— Трудно здесь? Пьяные, накурено?..
И она его поняла — поняла, что в его глазах она хороша и нравится ему, что он жалеет её и видит её одиночество и вообще видит её всю, где-то там, внутри, высоко, а не только, как многие мужчины, лишь лицо и фигуру...

И они вдруг разговорились, разоткровенничались с жадностью и наслаждением, как два одиноких человека, давно мечтавших о такой нежданной, негаданной встрече.
Они листали страницы своего прошлого с откровенностью, которая возможна в подобных обстоятельствах, пытаясь одновременно и разглядеть себя со стороны, пряча подальше свое самое некрасивое, в чём трудно признаться и самому себе, и в то же время перекладывая часть своей тяжелой ноши на неравнодушного слушателя.
А где-то далеко, в бессознательном, словно маленький, слабенький, только начинающий разгораться жёлтенький кусочек плазмы, подвешенный в магнитном поле, дрожала новорожденная хрупкая надежда, что этот разговор — нулевой цикл перед постройкой их будущего.
— Он сам хотел, чтобы я работала здесь. Ему деньги были нужны... Ревновал меня. А ведь я ему никогда... Любила его. Или во мне что не так? Бросил, ушёл к другой. Вот, работаю здесь, на кооператив зарабатываю. Нет, я не обсчитываю, не обманываю, сами дают... А мне квартира нужна. У меня ребенок... Сын. Три годика. На Сахалине у родителей. Душа разрывается. Сама на частной живу... Тут так курят, а у меня сердце стало болеть...
— И у меня семья разваливается. Вижу всё, понимаю, а сделать ничего не могу. Знаешь, как в аварии какой-нибудь. Летит на тебя, несётся, видишь, что вот сейчас, сейчас!.. И осознаёшь, что уже ничего не успеваешь, не увернёшься и некуда деться...

Сергей не стал врать, что холостой. Умолчал лишь о том, что женат второй раз и что лет ему не тридцать, как она посчитала.
«А ведь всё у меня ещё может быть, всё повторится! Любовь, счастье, окрылённость, — думал он, глядя на Ольгу. — Но на какое время? На полгода? На год? Сколько же можно истязать себя? Звёзды сжимаются, коллапсируют, превращаясь в невидимую невообразимой тяжести точку. И чувства человеческие коллапсируют. «Ты плохо исполняешь свои супружеские обязанности», — так в последнее время заявляет ему жена, подразумевая постель.

Вот к чему скатилась, сжалась, сколлапсировалась его былая возвышенная влюблённость, желание видеть её, отразиться в её больших глазах, все его ухаживания, переживания, ревность, лазание по связанным простыням на второй этаж общежития в комнату, где она жила. «Обязанности»... Конечно, он не наивный мальчик. Жизнь есть жизнь. Но если всё так пресно, просто и скучно, тогда зачем же всё остальное — красивые слова, музыка,вся цивилизация,наконец? «Обязанности» есть и у животных...

Два года, пока у них не было ребёнка, они жили прекрасно, ходили везде в обнимку на зависть молодым и старым. Сергей работал на стройке мастером, зарабатывал квартиру. Родилась дочь, и тоже всё было как будто нормально. Он ушёл со стройки и устроился на сутки через трое — матросом на морской буксир. Сутки вкалывал, не спал, а утром шёл на вторую работу: нужны были деньги на мебель и на всё остальное обзаведение. Вечером на вторые сутки приходил, еле держась на ногах. Но молодая жена воспринимала это как должное. «Ты же алименты платишь», — говорила она, и он не замечал в её глазах ни жалости, ни сочувствия, как будто принадлежность его к мужскому полу автоматически исключала подобные чувства с её стороны, как будто не имел он права смертельно устать или заболеть.
Он давно подметил, что есть определенный сорт женщин, считающих мужчин если не грубой рабочей скотиной, то всё-таки существами более низшими, более примитивными, призванными обслуживать их, женщин. Словно и не мужчины, разрушая свои «чёрствые» сердца, сотворили гениальнейшую музыку, живопись, литературу...
И он со щемящим сожалением убеждался, что жена его с каждым днём уходит и от него, и от чего-то тонкого, от той первоначальной поэзии, которая у них была и которой завидовали окружающие. «Ты же мужик», — отвечала она холодно на его жалобы на жизнь и усталость.

Но и сам он приложил немало сил, чтобы эта хрупкая тонкость исчезла... А без трепетной этой голубой призрачной дымки — вечно ускользающего флёра, покрывающего лишь двоих, — что-то нарушилось в механизме их семьи, огрубело, опошлилось и покатилось, покатилось...
Дочь подрастала, и Сергей стал ощущать, что Наташе совсем уже не хватает эмоций и психических сил на двоих. Перетягивала явно дочь. Он не ревновал, но всё более и более чувствовал свою ненужность в доме, изолированность. От него требовались лишь зарплата да «обязанности»...
Потом переехала из деревни теща, и образовалась коалиция: жена, теща и подрастающая дочь. Она ещё тянулась к нему, но он видел, что и дочь уходит от его влияния и авторитета.

Был ещё тесть, пенсионер. Он перенёс три операции на желудок, но выдержал, стал поправляться. «Поезжайте в Кисловодск, поживите, попейте водичку», — советовал ему Сергей.
«Ну, если уж нет здоровья, то чего уж ехать!» — ответила за тестя тёща. Сама же, полная сил и энергии, тут же отправилась на курорт и по родственникам, истратив несколько тысяч, а тестя послала на работу. Не хотел он идти, не чувствовал в себе сил, но пошёл, не мог ослушаться. Его, ещё не окрепшего после трёх наркозов, продуло — заболел воспалением легёких и умер.
В тот день, когда он умирал в больнице, тёща более или менее спокойно вышла на трудовую вахту — честно исполнять свои обязанности незаменимого завскладом в домоуправлении номер три…

И вот тогда-то Сергей взглянул на свою семью как будто новым зрением, словно спроецировав настоящее на много лет вперед, на старость. И увидел себя такого же, как тесть: подмятого, управляемого, без собственной воли. И Сергей прекратил надрываться, постепенно превращаясь в грубоватого эгоиста, прикрываясь этими новыми качествами характера от натиска жены.
А она поразительно, словно фотоснимок под действием каких-то таинственных сил, с каждым годом всё более и более походила на мать — лицом и духом. Тело её, в отличие от раздобревшего тещиного, наоборот, усыхало. Как мало оставалось от той милой двадцатилетней девушки, с которой он когда-то знакомился. Даже речь у молодой современной женщины исказилась и переродилась, появились тещины выражения и словечки, какие-то устаревшие и обывательские, появилась вдруг серьёзная вера в дурацкие и многочисленные приметы, без которых, оказывается, нельзя шагу ступить. Сказалось воспитание или программа наследственности включала всё новые и новые тумблеры характера?

В то время как у Сергея появился некто Сложный, у жены завелся и рос как на дрожжах Потребитель.
Но перед тем как он у неё поселился, она однажды словно проснулась и, очнувшись, удивилась обыкновенным и привычным вещам вокруг себя, поразившись уникальности жизни — своей и чужой. То, что Сергей давно пережил, к ней лишь только пришло.
«Может быть, возраст, разница в пять лет, чем-то мешает нам? Но разве не ровесники любые муж и жена с любой разницей в возрасте? И всё-таки... Мне опуститься в её время легче, чем ей подняться туда, чего для неё ещё не существует», — думал Сергей.

А тот её период удивлений и нового открытия мира он как-то не заметил сначала, не понял и пропустил. Если б заметил, то, может быть, помог ей задержаться в нём? Но не заметил. Все происходит так, как происходит.
А она в тот свой период удивлялась всему вокруг и как маленький ребёнок засыпала его вопросами. Почему? Почему подъёмный кран не падает? Почему бьёт током? Как устроен телевизор?
Ему было либо смешно, либо лень отвечать на её вопросы. К тому же в них ему слышался ещё один подтекст, наверное, подсознательный. Ей, кажется, захотелось от него больше мужской мудрости — как дополнения к мужской силе. Эдакого всезнания, прочности, незыблемости, солидности. Ей, вероятно, нужно было тогда больше его зауважать, что-то в ней истончалось, исчезало. Уходили чувства к нему...
А он не понял тогда ничего. Ему только не хотелось превращаться во всезнающего мужа-кретина, объясняющего жене на каждом шагу элементарные вещи — как будто он сам их изобрел. Обратный перегиб палки. Женщины дураков не любят так же, как и слишком умных...
— Ты же в школе физику изучала, — говорил он ей, зная, что ничего она не помнит из школьной программы, да, пожалуй, и не понимала, когда учила.
«Как странно... Только что было лето, тепло, вода, и вдруг холод, зима, лед...» — задумчиво сказала она как-то, когда они прогуливались по берегу замёрзшего залива. И лишь после этих её слов Сергей догадался, что жена его в той стадии, в которую он сам недавно вошёл, предчувствуя интуитивно какой-то возможный второй смысл жизни.
Конечно, как и все, она знала о существовании физических законов, но удивляли её не сами законы, а их бытие вообще, то, что они есть, а вместе с ними — Земля, Солнце, звёзды и всё живое. И именно вот так, в таком виде, в каком она всё видит и чувствует вокруг, именно в таком и ни в каком иначе. И то, что ощущает она и все другие, — было, есть и будет, это какая-то странная непоколебимая данность, нельзя выйти из себя, сменить оболочку, превратившись в нечто совершенно другое...
Кто не проходил в том или ином возрасте через подобное удивление перед загадкой мироздания?

Она не могла выразить своих новых ощущений словами, но Сергей в конце концов заметил и понял её состояние. Жаль, что поздно. Он ничем не успел ей помочь. Переломный момент наступил. Она сделала свои основные жизненные выводы.
Потребить! Потребить! Уcпеть! Пропустить через себя как можно больше вещей и зрелищ! И, конечно, секса. После каждой неуёмной фантазии в постели они надолго охлаждались друг к другу. Днём она молча осуждала его ночного, как будто не была сама добровольной участницей, как будто потенциально не подталкивала его.
Он перехватывал её скрытые жадные взгляды на мужчин. Она не могла сдержаться даже в его присутствии. Но она ему ещё не изменяла. Он знал это точно. Над мыслями же её он был невластен. А насчет невыполнения им супружеских обязанностей говорила нарочно, чтобы поддеть его, поиздеваться или разжечь.
Потому что сама бывала холодна чаще, чем он. И когда он первый проявлял инициативу, она торопливо произносила: «Нет-нет...» Или специально ела на ночь лук... И они лежали вдвоём на одной двуспальной кровати, ворочаясь, с открытыми глазами. И кто знает, сколько здесь, в этой постели, побывало других, воображаемых мужчин и женщин!..

Потребитель же её рос и крепчал, наливаясь выкачанными из хозяйки соками. Лишь на продуктах она странно экономила, относясь к еде, как делу совершенно второстепенному.
Внешность её менялась к худшему. Заострились плечи и скулы, усохла грудь, увеличился нос, а в больших, когда-то добрых глазах поселился постоянный блеск голодающей неудовлетворенности. Тому, чего потреблять она не могла, она тоскливо и бессловесно завидовала, испытывая непонятное, наверное, ей самой горе, словно меньшее или большее количество потребленного могло отодвинуть предстоящее разрушение, старость, смерть.

«Или, если честно признаться, виноват я сам?» — Размышлял иногда Сергей. В последнее время он стал замечать за собой, что ко многим вещам, которые ещё так искренно волнуют его жену, он стал откровенно равнодушен, снисходительно и свысока рассматривая их, как несущественную мелочь, вечную суету сует. Жена ещё была вся в движении, в погоне за временем, а он уже не спешил, не переживал по поводу какого-нибудь солнечного пляжного неиспользованного денька,пропущенного фильма. Не использовал, не посмотрел? Ну и что же, ну и пусть.
Иногда он казался себе эдаким старым, заплывшим жиром моржом, с толстой кожей и рубцами на ней от былых сражений. И хотя наружность его никак не соответствовала подобному образному представлению — за фигурой он следил и внешний жирок сгонял гимнастикой и бегом, — но внутри...

Слишком искушен он был во многом и часто забывал, что Наталья ещё не испила свою эмоциональную чашу, что ей, может быть, кроме спокойной жизни просто физиологически необходимы даже ссоры и слёзы. А её тяга к потреблению — не наивное ли это стремление наполнить жизнь если не эмоциями, так вещами, подменять одно другим?
Впрочем... Может быть, какая-то своя, женская истина в ее материальных запросах все-таки есть? Муж, не умеющий добывать всё новые и новые вещи, плох, болен, стар, негоден? Может, это заложено в женщине, как что-то изначальное, инстинктивное?
Не так давно, в конце зимы, они вышли вдвом на одну из своих редких деловых прогулок: отправились в ГУМ за материалом на шторы. Прошлись по всем отделам посмотреть, где что новенького. В секции мехов постояли, разглядывая дорогие бобровые и норковые шапки. На Сергее была кроличья, довольно уже поношенная и поистертая. Когда-то имелась у него и ондатровая, да моль съела. А эту пора бы, конечно, сменить.
— Жизнь проходит, а ты так и не поносил хорошей шапки, — сказала Наташа, переводя взгляд с витрин на мужа. — Мне так хочется... Чтобы ты красиво был одет.
И когда он услышал эти слова, наполненные неподдельной искренностью, горечью и грустью, эти слова, которые он не ожидал от неё услышать, увидел её тоскливые глаза, откуда печально блеснуло нечто... Любовь? Или гораздо большее, то, что срослось в обоих, спаялось в общении многих лет, сроднилось? Или жалость к уходящему и неосуществлённому, жалость к нему?

Господи, да нужна ему какая-то паршивая шапка! Он и в своей ещё может ходить сто лет! А за эти слова её... Да он будет ходить в чём угодно! Если бы он мог, он бы купил сейчас ей вон ту норковую шубу за восемь тысяч! Каких бы трудов они ему ни стоили. Но таких денег у него не было, а было где-то около сорока рублей. И он потащил её в отдел дорогих материй и уговорил купить самую лучшую, какая понравится — на платье. Вместо штор...

Дата добавления: 2015-08-27