Часть третья 4 страница

Он стоял, глядя на сына, полный глубокого бесповоротного презрения к нему, так что ему противно было теперь даже донимать его насмешками; он говорил себе с отвращением, что не стоит тратить слова. Слава богу, сын уезжает из дому, прекратится это жалкое существование паразита. Он исчезнет с его глаз, исчезнет из родной страны, и можно будет забыть о нем.

Он внезапно почувствовал усталость, сознавая смутно, что он уже не тот человек, каким был когда‑то. Его охватило страстное желание забыться, захотелось быть наедине с Нэнси, захотелось выпить. Он сказал с расстановкой:

– Между нами все кончено, Мэт. Уезжай и никогда больше не возвращайся в этот дом. Я не хочу тебя больше никогда видеть.

Затем повернулся к Нэнси и посмотрел на нее совсем другим, любящим взглядом:

– Подай стакан, Нэнси. Хотя он этого не стоит, но я хочу выпить за него.

Когда она молча ушла за стаканом, он проводил ее тем же взглядом, говоря себе, что она снова становится к нему нежна, что с отъездом сына им будет уютнее вдвоем, меньше придется сдерживаться.

– Спасибо, Нэнси, – сказал он ласково, когда она воротилась и подала ему стакан. – Ты услужливая девочка. Не знаю, как это я раньше мог обходиться без тебя.

Потом добавил успокоительно:

– Сегодня я лишнего не выпью, не беспокойся. Нет, нет! Этой бутылки мне должно хватить на неделю. Я отлично знаю, что ты не любишь, когда я много пью, и пить много не буду. Но надо же выпить за успех этой большой косноязычной овцы перед его отъездом в стадо. Не хочешь ли и ты сделать глоток, Нэнси? Это тебе вреда не принесет. Беги, возьми и себе стакан, – предложил он с неуклюжей любезностью, – и я налью тебе немножко, ровно столько, чтобы это тебя согрело!

Нэнси покачала головой, все еще ничего не говоря. Полуопустив ресницы, приоткрыв губы, она сохраняла на лице неопределенное выражение, ни враждебное, ни дружеское, выражение неуловимое, загадочно‑сдержанное, которое ободряло Броуди и самой своей непонятностью влекло его к ней. На самом же деле за этой маской крылось презрение к нему и злоба, потому что, унижая Мэта перед ней, Броуди запугивал того и этим затруднял для нее достижение цели, которую она себе наметила.

– Не хочешь? – сказал Броуди мягко. – Ну что же, принуждать тебя не буду. Такая кобылка требует деликатного обращения, не любит, чтобы натягивали вожжи. Я уже это испытал на себе. Тебя нужно брать лаской, а не строгостью.

С отрывистым смехом он откупорил бутылку и, держа стакан на уровне глаз, заблестевших уже при одном виде капавшей жидкости, медленно налил себе щедрую порцию, поднял бутылку, облизал губы языком, затем торопливо добавил еще виски в стакан.

– Для начала можно налить побольше, чтобы не пришлось доливать каждый раз. И я вполне могу одолеть такую порцию, – пробормотал он, наклонив голову и не глядя на Нэнси. Поставил бутылку на шкаф и перенес стакан в правую руку. Затем, вытянув эту руку со стаканом, воскликнул:

– Итак, пью за наследника дома Броуди, и пью за него в последний раз. Пускай едет занять свой высокий пост и там остается! Пусть скроется с глаз моих и больше не показывается. Пускай отправляется, куда хочет и как хочет, но никогда из возвращается сюда, и если он когда‑нибудь попробует сесть га ту лошадь, о которой он только что говорил, пускай свалится и сломает свою негодную шею, как тот человек, который занимал эту должность до него!

Он откинул голову, залпом осушил стакан до дна, затем, с усмешкой наблюдая за Мэтью, прибавил:

– Это мое прощальное напутствие тебе. Не знаю, куда ты едешь – и даже не желаю знать. Мне все равно, что бы с тобой ни случилось в будущем, потому что я об этом никогда не услышу!

И после этих слов он перестал смотреть на сына, совершенно перестал замечать его. Выпив виски, он чувствовал себя увереннее. Подняв глаза на бутылку, стоявшую на шкафу, он с минуту глубокомысленно ее разглядывал, откашлялся, выпрямился и, отвернув лицо от Нэнси, сказал важно:

– Но не могу же я, выпив за такое ничтожество, не выпить за такую славную девочку, как моя Нэнси.

Он покачал головой в знак протеста против такой несправедливости и, все еще держа в руке пустой стакан, подошел к столу.

– Нет, это было бы несправедливо! – повторил он, наливая себе новую порцию. – Совесть мне этого не позволяет, надо почтить и девочку. Для нее я готов на все, она так мне дорога. Нэнси! – воскликнул он заискивающе, обратись к ней. – Пью за красивейшую девушку в Ливенфорде!

Нэнси так долго сдерживала свой гнев, что ей стало уже просто невмоготу, и глаза ее засверкали, на щеках выступил слабый румянец, казалось – она сейчас топнет ногой и яростно напустится на него. Но она подавила слова, просившиеся ей на язык, и, круто повернувшись, ушла в посудную, где принялась с грохотом мыть тарелки. Броуди стоял с виноватым видом, склонив голову набок, и прислушивался к этому грохоту посуды, в котором ему чудился отзвук раздражения Нэнси. Но скоро он снова перевел глаза на стакан, медленно поднес его к губам и медленно же опорожнил. Затем, подойдя к своему креслу, тяжело опустился в него.

Мэт, все не сходивший с того места у камина, куда его толкнула Нэнси, и в безмолвном страхе наблюдавший за действиями отца, теперь беспокойно зашевелился, неприятно смущенный его близким соседством. Глаза его забегали по комнате, он кусал губы, потирал свои влажные, мягкие руки, мучимый лихорадочным желанием уйти отсюда, но не смея двинуться с места, так как ему казалось, что отец следит за ним. Наконец, ободренный царившим в комнате молчанием, он расширил сферу наблюдения и решился на одну быструю секунду коснуться мигающим взглядом лица Броуди, сидевшего рядом. Тут он сразу убедился, что страхи его напрасны. Броуди за ним не следил, а внимательно смотрел в открытую дверь посудной. Успокоенный этим, Мэт рискнул ступить одной ногой вперед и, так как маневр его не был замечен, продолжал потихоньку подвигаться вперед и, наконец, шмыгнул вон из кухни.

Он хотел выбраться из дому как можно скорее, решившись ожидать на улице, пока отец ляжет спать, но его остановила полоска света, пробивавшаяся в темноте из‑за двери в гостиную. Ему пришло в голову, что, если Несси в гостиной, лучше побыть там с нею некоторое время, раньше чем выйти на улицу в такой мороз. К тому же он испытывал бессознательную настойчивую потребность похвастать своим успехом и насладиться данью восхищения и одобрения, которая вознаградит его за удар, только что нанесенный его самолюбию. Он открыл дверь и заглянул в комнату.

Несси сидела за столом, обложенная неизбежными учебниками; при входе брата она даже глаз не подняла и продолжала сидеть в той же позе – сложив руки, сгорбившись и склонив голову над книгой. Когда же он заговорил, она сильно вздрогнула, вся встрепенулась, как будто неожиданные волны звуков ударили в нее сквозь тишину комнаты.

– Я зашел на минутку, – только и сказал Мэт.

– Ох, Мэт! – воскликнула она, прижимая к левой стороне груди свою маленькую, стиснутую в кулак руку, – Как ты меня испугал! Я не слыхала, как ты вошел. Я теперь так и подскакиваю от каждого шума!

Глядя на нее в эту минуту, на ее наклоненную голову, кроткие прозрачные глаза с таким выражением, точно она безмолвно извинялась за свою слабость, Мэт, потрясенный воспоминанием, забыл на минуту о собственных делах.

– Боже мой. Несси! – воскликнул он, не отводя от нее широко раскрытых глаз. – Ты становишься похожа на маму, как две капли воды. Вот сейчас ты – вылитая мама!

– Ты находишь, Мэт? – сказала она, до некоторой степени польщенная тем, что является объектом его внимания. – А чем же я похожа на нее?

Мэт подумал:

– Мне кажется, глазами. В них такое точно выражение, какое бывало у мамы! Как будто ты знаешь, что должно что‑то случиться, и ждешь этого.

Его слова огорчили Несси, и она сразу опустила свои предательские глаза, не отводя их от стола все время, пока Мэт говорил.

– Что такое с тобою делается последнее время? Ты стала сама не своя. Что‑нибудь неладное?

– Все неладно, – отвечала медленно Несси. – С тех пор как мама умерла, несчастнее меня нет никого на свете, и нет у меня ни единого человека, с кем бы я могла поговорить об этом. Не выношу я эту… эту Нэнси. Она меня не любит. Она всегда за что‑нибудь на меня набрасывается. Все у нас переменилось. Дом стал другой, как будто не тот, что раньше. И папа переменился.

– Тебе его бояться нечего. Ты всегда была его любимицей, – возразил Мэт. – Он всегда носится с тобой.

– Лучше бы он оставил меня в покое, – сказала с тоской Несси. – Он вечно гонит меня заниматься. Я не выдержу этого. Я нехорошо себя чувствую.

– Тс‑с, Несси, – укоризненно сказал Мэт. – Ну вот, опять точь‑в‑точь мама! Ты должна взять себя в руки. Что такое с тобой?

– У меня постоянно болит голова! Я утром просыпаюсь с этой болью, и весь день она не проходит. Я от нее так тупею что не могу ничего делать. Я не могу есть то, что теперь у нас едят. И всегда чувствую себя усталой. Вот и сейчас тоже.

– Ты поправишься, когда покончишь с экзаменами. Ты, наверное, получишь стипендию.

– Получу стипендию! – воскликнула она горячо. – Но что со мной будет потом? Что он намерен потом сделать со мной? Можешь ты сказать мне это? Неужели он всегда будет так подгонять меня, а я не буду знать, для чего это? Он ничего не отвечает, когда я его спрашиваю. Он и сам не знает.

– Ты будешь учительницей – это для тебя самое подходящее дело.

Несси покачала головой.

– Нет! Ему этого мало. Я и сама хотела, когда кончу, подать заявление в Педагогический институт, но он не позволяет. Ах, Мэт! Хоть бы нашелся кто‑нибудь, кто мог бы за меня вступиться! Я так несчастна из‑за этого и из‑за всего остального, что иногда я жалею, зачем родилась на свет!

Мэтью растерянно отвел глаза от ее грустного личика, в котором читалось отчаяние, мольба о помощи.

– Тебе следует почаще выходить и играть с другими девочками, – начал он несколько неуверенно. – Это тебя немного отвлечет от таких мыслей.

– Да как же я могу? – озлобленно воскликнула Несси. – С самых малых лет меня заставляли вечно сидеть дома за уроками, а теперь он каждый вечер прогоняет меня сюда, в гостиную, и так будет целых шесть месяцев. Если бы я посмела уйти, он бы меня отодрал ремнем. Ты не поверишь, Мэт: иногда я думаю, что сойду с ума от этой зубрежки.

– Ведь я же ухожу из дому, – возразил храбро Мэт. – Мне же он не мешает уходить!

– Ты – другое дело, – сказала Несси печально. Минутный взрыв возмущения улегся, оставив ее еще более подавленной, чем прежде. – Да если бы даже я и выходила, что толку? Ни одна девочка не стала бы играть со мной. Они со мной почти не разговаривают. На днях как‑то одна сказала, что ее отец наказал ей не иметь ничего общего ни с кем из нашего дома. Ох, Мэт, как бы я хотела, чтобы ты мне помог!

– Но чем же я могу тебе помочь? – сказал Мэт резко, раздраженный ее мольбами. – Разве ты не знаешь, что я на будущей неделе уезжаю?

Несси уставилась на него, слегка наморщив лоб, и повторила, словно не понимая:

– Уезжаешь?.. На будущей неделе?

– Да, в Южную Америку, – отвечал он важно. – На замечательную новую службу, которую мне там предложили. За много‑много миль от этого вонючего городишки!

Тогда она поняла и побледнела от ужасной мысли, что Мэт уезжает далеко, а она, единственная из всех детей Броуди, остается одинокой и беззащитной, обречена нести одна всю тяжесть существования в этом доме. Мэт никогда ей особенно не облегчал его, а в последние месяцы – еще меньше, чем всегда, но он был ее брат, товарищ по несчастью, и только минуту назад она взывала к нему о помощи. Губы у нее задрожали, перед глазами все расплылось, она разразилась рыданиями.

– Не уезжай, Мэт, – всхлипывала она. – Я остаюсь совсем одна. Если ты уедешь, никого у меня не будет в этом ужасном доме.

– Еще что выдумала! – свирепо огрызнулся Мэт. – Сама не знаешь, что говоришь. Упустить такой случай, который бывает раз в жизни, отказаться от денег и свободы и… и всего прочего ради твоей прихоти? Да ты с ума сошла!

– Нет, я сойду с ума, если ты уедешь! – закричала Несси. – Что ждет меня здесь, когда я буду совсем одна? Мэри нет, тебя не будет, я одна остаюсь здесь! Что будет со мной?

– Перестань вопить! – прикрикнул он на нее, торопливо кидая взгляд на дверь. – Хочешь, чтобы все услыхали? Если ты не перестанешь, он вмиг очутится здесь и задаст нам. Я должен уехать – и все тут!

– А ты не мог бы взять меня с собой, Мэт? – взмолилась Несси, с трудом подавляя рыдания. – Я, конечно, еще не взрослая, но я могла бы вести для тебя хозяйство. Мне это всегда больше нравилось, чем эти несчастные уроки. Я все буду делать для тебя, Мэт.

По лицу ее видно было, что она готова служить ему, как раба. Глаза молили не оставлять ее здесь одинокой и заброшенной.

– Тебя ни за что не отпустят. Чем скорее ты выкинешь это из головы, тем лучше. Тебе бы следовало радоваться тому, что твой брат получил хорошее место, а ты ревешь и причитаешь.

– Я рада за тебя, Мэт, – всхлипнула Несси, вытирая глаза мокрым платком. – Я… я плачу оттого, что подумала о себе.

– Вот то‑то оно и есть, – рассердился Мэт. – Ты ни о ком, кроме себя, не думаешь. Научись думать и о других. Не будь такой эгоисткой!

– Хорошо, Мэт, – сказала Несси с последним судорожным вздохом. – Я постараюсь. Ты меня извини.

– Вот теперь ты мне больше нравишься, – сказал он важно, несколько смягчившись.

Все время, пока шел этот разговор, он дрожал от холода и теперь воскликнул уже другим тоном:

– Ух, как тут холодно! Как ты можешь ожидать от человека, что он будет стоять и разговаривать с тобой, когда здесь не топлено? Если твое кровообращение от этого не страдает, так мое страдает. Придется надеть пальто и пройтись, чтобы согреться. – Он потопал ногами; потом круто отвернулся со словами: – Ну, я ухожу, Несси.

После его ухода Несси продолжала сидеть неподвижно, крепко сжимая в руке смятый в комочек мокрый носовой платок. Ее покрасневшие глаза были устремлены на дверь, закрывшуюся перед нею, как двери тюрьмы. Будущее представлялось ей мрачной дорогой, по которой среди темных зловещих теней брела одинокая, полная страха Несси Броуди. Некому было стать между нею и отцом, между ее хрупкостью и настойчивостью его неведомых замыслов. Мэтью уйдет, как ушла Мэри! Мэри! Она так часто думала о ней в последнее время, так жаждала нежных объятий сестры, отрады ее тихой улыбки, ободряющего мужества, светившегося в ее верных глазах. Ей нужен был человек, перед которым она могла бы облегчить усталую душу, которому могла бы поверять свои горести. И она затосковала по спокойной и мужественной Мэри. «Мэри! – шептала она, как молитву, – Мэри, дорогая, когда ты была здесь, я любила тебя не так сильно, как ты заслуживала, но как бы я хотела, чтобы ты теперь была подле меня!»

Когда с губ ее слетели эти безнадежные слова, ее похудевшее, заплаканное лицо вдруг преобразилось, словно освещенное изнутри внезапно вспыхнувшим светом. В скорбных глазах снова засияла надежда и неожиданная мысль, такая дерзкая, что только глубокое отчаяние могло родить ее. Она подумала: почему не написать сестре? Это страшная неосторожность, но в ней ее единственная надежда на помощь! Наверху, в укромном уголке ее комнаты, она хранила письмо, которое мать отдала ей за несколько дней до смерти и в котором Мэри сообщала свой адрес в Лондоне. Если действовать осторожно, отец ничего не узнает. Несси была уверена, что Мэри никогда ее не выдаст, и новое воспоминание о любви сестры придало ей силы. Она встала, словно во сне, вышла из гостиной и на цыпочках поднялась наверх. Через минуту она возвратилась и, закрыв дверь, настороженно прислушалась, дрожа всем телом. Она достала письмо, но была испугана тем, что сделала, тем, что намеревалась сделать. Однако решимость ее не ослабела. Сев к столу, она вырвала листок из тетради и торопливо набросала короткую записку, полную трогательной мольбы. Она в нескольких словах сообщала Мэри о своем положении и умоляла ее помочь, вернуться к ней, если это возможно. Она писала и все время в волнении поглядывала на дверь, боясь, что войдет отец. Но вот письмо было окончено – несколько кое‑как нацарапанных строк, расплывшихся от упавшей на них невольной слезы. Она сложила неровно оторванный листок, вложила его в конверт, принесенный сверху. Потом написала адрес, старательно списывая каждое слово, и спрятала конверт на груди под платье. Бледная, с сильно бьющимся сердцем, она опять склонилась над книгами и сделала вид, что занимается. Но эта предосторожность была излишней. Весь вечер никто не заглянул в гостиную. Тайна была сохранена, и на другое утро по дороге в школу Несси отослала письмо.

Джемс Броуди просыпался. В окно не лились солнечные лучи, ласково бодря отдохнувшее тело, не плясали золотые пылинки в потоках света перед его сонными глазами. Холодный мелкий дождик стекал по стеклам, туманя их, делая комнату темной и скучной, встречая полуоткрытые, слипшиеся от сна глаза Броуди меланхолическим напоминанием о перемене в его жизни. Он хмуро посмотрел в окно, потом, уже совсем открыв глаза, повернулся к часам и, увидев, что смутно темневшие на циферблате стрелки показывают десять минут девятого – на десять минут позже назначенного, но не соблюдаемого часа вставания, – насупился еще больше. Сегодня он опять опоздает на службу, получит опять резкий выговор от этого наглого выскочки, старшего секретаря, который пытался проверять его и даже грозил доложить помощнику директора, если он, Броуди, не будет аккуратнее приходить на работу.

От этой мысли лицо его как будто еще больше потемнело, выделяясь на белом фоне подушки, морщины углубились и казались высеченными каким‑то острым орудием, в глазах, утративших обычное выражение уныния, засветилось тупое мрачное упрямство. «Будь они все прокляты! – подумал он. – Не дам я им командовать мной! Полежу еще пять минут, наплевать га весь штат директоров верфи!» Он решил, однако, наверстать время, отменив на сегодня бритье; он теперь часто поступал так, назло тем, кто желал заставить его жить по их правилам, следовать их примеру. Эта хитрая уловка пришлась ему по душе еще и оттого, что он теперь неохотно брился по утрам: нетвердая рука часто действовала не так, как нужно, он выходил из себя, пытаясь управлять ею, и дело иногда кончалось порезами. По утрам он теперь вообще бывал не в своей тарелке: не только рука отказывалась повиноваться, но болела голова, язык лежал во рту, как кусок сухого дерева; иногда его мутило при одной мысли о завтраке. Он понимал, что во всех таких неприятных ощущениях виновато виски, и в это серенькое утро с угрюмой трезвостью говорил себе, что должен сократить обычную порцию. Он уже и раньше несколько раз принимал такое решение, но теперь ему казалось, что то было не всерьез. А вот на этот раз надо крепко взять себя в руки, не пить ничего до обеда, да и потом, пожалуй, воздерживаться до вечера, а вечером пить умеренно. Вечером он уж, конечно, будет пить поменьше, чтобы угодить Нэнси, чья благосклонность была для него теперь жизненной необходимостью. Последние два дня Нэнси была с ним несколько любезнее, и он, успокоившись, решил, что она не возвращалась в его спальню с той ночи, когда рассердилась на него после визита к тетке в Овертон, именно по причине, которую приводила в свое оправдание. Убеждали его в этом ее нынешняя приветливость и терпимое отношение к нему. Нет, не может он жить без Нэнси! Она стала ему необходима, как воздух, и уже хотя бы только потому он должен впредь осторожнее прикладываться к бутылке. Он и представить себе не мог больше жизни без этой женщины. Он уверял себя, что сегодня ночью она придет к нему снова, будет еще свежее, еще заманчивее после его вынужденного воздержания.

Последняя мысль вернула ему некоторое подобие былого внутреннего довольства, и, отбросив одеяло, он встал с постели. Но когда холодный воздух комнаты коснулся его тела, он задрожал, нахмурился и, утратив свой довольный вид, торопливо потянулся за одеждой, которая беспорядочной кучей лежала на ближайшем стуле. С величайшей поспешностью кое‑как напялил он на себя белье, удостоил беглого внимания только лицо, умыв его перед тем, как надеть засаленный мягкий воротничок, затем завязал галстук, скрученный в веревочку, надел жилет и висевший мешком пиджак. Экономия времени получилась значительная, так как вся процедура одевания отняла у него не более пяти минут, – вот он был готов, оставалось только спуститься вниз и приступить к утреннему завтраку.

– Доброе утро, Броуди! – приветливо воскликнула Нэнси, когда он вошел в кухню. – Сегодня вы молодцом, вовремя! Как спали?

– Не так хорошо, как хотелось бы, – ответил он с ударением. – Мне было холодно. Но я предчувствую, что сегодня ночью мне спать будет уютнее.

– Постыдились бы с раннего утра говорить о таких вещах! – тряхнула головой Нэнси. – Ешьте свою кашу и помалкивайте!

Он посмотрел на кашу, сжав губы, с видимым отвращением и сказал:

– Что‑то не хочется, Нэнси. Это тяжело для желудка утром. Она хороша на ужин, а сейчас мне и глядеть на нее не хочется. Нет ли у тебя чего‑нибудь другого?

– Есть, есть! Я только что поджарила на сковороде отличную жирную сельдь, – сказала она предупредительно. – Не ешьте каши, если не хочется. Сию минуту принесу рыбу.

Он следил за ее энергичной походкой, видел, как метнулась юбка, как легко и быстро двигались красивые ноги, когда она побежала выполнять свое обещание, и радовался про себя заметному улучшению в ее обращении с ним. Нэнси больше не чуждалась его, не смотрела на него с враждебными искорками в глазах, даже ухаживала теперь за ним, своей услужливостью до странности напоминая ему покойную жену. Он наслаждался этой заботой о нем, этой преданностью в особенности потому, что она исходила от его обожаемой и столь независимой Нэнси.

И когда она воротилась с тарелкой, он посмотрел на нее украдкой и сказал:

– Я вижу, ты опять стала ласкова ко мне, Нэнси. Я помню утра, когда ты швыряла на стол подгорелую кашу, считая, что и этого за глаза довольно бедному человеку. А жирная жареная сельдь мне больше по вкусу, да я твое обращение со мной тоже. Ты ведь меня любишь, Нэнси, не правда ли?

Она посмотрела сперва на его усталое лицо, все в морщинах, с втянутыми щеками, обезображенное двухдневной щетиной, перерезанное натянутой, не идущей к нему улыбкой, потом – на его неряшливую, сгорбленную фигуру, трясущиеся руки, запущенные ногти, и воскликнула с резким смешком:

– Ну, конечно! У меня к вам теперь такое сильное чувство, что меня это даже беспокоит. Иной раз погляжу на вас – сердце так и встрепенется в груди.

Улыбка потухла на лице Броуди, глаза его сузились, и он ответил:

– Как я рад это слышать от тебя, Нэнси! Знаю, не следовало бы этого говорить тебе, но не могу не сказать: просто удивительно, до чего ты мне нужна стала.

И, забыв о завтраке, он продолжал почти виновато, словно оправдываясь:

– Никогда бы не поверил, что я способен так привязаться к кому‑нибудь. Я думал, что не такой я человек, но, видишь ли, у меня так долго никого не было, что когда мы с тобой сошлись, ты… да, ты крепко забрала меня в руки. Это чистая правда. Ты ведь не сердишься на меня, что я это говорю, а?

– Нет, нет! – поспешно воскликнула Нэнси. – Ни чуточки не сержусь, Броуди. Я научилась вас понимать. Но будет толковать, ведь стынет отличная рыба, которую я изжарила для вас. Я хочу знать, понравится ли она вам. Надо, чтобы вы хорошо позавтракали, потому что обедать вам придется не дома.

– Обедать не дома! Почему? – удивился Броуди. – Ты только на прошлой неделе была в Овертоне, так неужели сегодня опять пойдешь к тетке?

– Нет, не пойду, – вызывающе тряхнула головой Нэнси. – Но она придет ко мне. И я не желаю, чтобы при ней вы тут вертелись подле меня, – она приличная женщина и ничего не подозревает… Да, и любит меня. У нее от ваших разговоров глаза на лоб полезут. Вы можете вернуться домой к вечеру, когда она уйдет. Тогда я буду вас ждать в спальне.

Он сперва посмотрел на нее, весь потемнев от гнева, но быстро овладел собой и покачал головой:

– Черт возьми, и обнаглела же ты, девушка! Подумать только – дошла до такой дерзости, что приглашает своих гостей ко мне в дом! Боже, теперь только я вижу, что ты сумела сделать со мной! За то, что ты выкинула такую штуку, не спросив моего позволения, следовало бы хорошенько разогреть тебе задницу ремнем. Но ты знаешь, что я не могу на тебя сердиться. Видно, конца не будет вольностям, которые ты себе позволяешь.

– Да что тут худого? – спросила она сухо. – Неужели честная экономка не имеет права повидаться с родственниками, когда ей этого хочется? Вы прекрасно можете закусить где‑нибудь в трактире, а зато я приготовлю к вашему приходу сюрприз!

Он недоверчиво посмотрел на нее.

– Да, сюрприз – подходящее слово после твоего обращения со мной в последнее время. – Он сделал паузу и докончил мрачно: – Будь я проклят, если знаю, почему я так легко уступаю тебе во всем.

– Не говорите так, Броуди, – мягко пожурила его Нэнси. – Иногда вы говорите такие вещи, словно вы какой‑нибудь язычник‑китаец.

– Что ты знаешь о китайцах! – буркнул он сердито, занявшись, наконец, рыбой, и начал есть ее медленно, отправляя в рот большие куски. Через минуту он заметил уже другим тоном:

– А это вкусно, Нэнси, – такие вещи я бы с удовольствием ел каждое утро.

Она продолжала с какой‑то непонятной сдержанностью наблюдать, как он ест, затем, внезапно вспомнив что‑то, воскликнула:

– Господи, и о чем я только думаю! Ведь вам сегодня утром пришло письмо, а я совсем забыла о нем!

– Что? – Он перестал есть и удивленно посмотрел на нее из‑под густых седеющих бровей. – Письмо? Мне?

– Ну да! Я совершенно забыла о нем из‑за этой спешки с завтраком. Вот оно! – И Нэнси, взяв письмо, лежавшее на буфете, подала его Броуди.

Он подержал его минуту в вытянутой руке, потом с недоумевающим видом поднес ближе к глазам, увидел на марке штемпель «Лондон» и, небрежно подсунув под край конверта свой толстый палец, разорвал конверт и вынул из него письмо. С некоторым интересом наблюдая за ним в то время, как он читал, Нэнси видела, как на лице его так же быстро, как пробегают по темному небу тучи, гонимые ветром, промелькнули сначала сильное замешательство, потом изумление, удовольствие и торжество. С непонятным ей удовлетворением он перевернул листок, потом не спеша перечел его снова и, подняв глаза, загляделся куда‑то в пространство.

– Ну кто бы подумал?.. – пробормотал он. – После всего!..

– Что такое? – крикнула Нэнси. – От кого письмо?

– Она смирилась и хочет приползти обратно на коленях! – Он замолчал, поглощенный своими мыслями, как будто его слова уже все объясняли.

– Не понимаю! – сказала Нэнси резко. – О ком вы говорите?

– О моей дочери… О Мэри, – ответил он медленно. – О той, которую я выгнал из дому. Я поклялся, что приму ее обратно только в том случае, если она будет в ногах у меня валяться, а она сказала, что не вернется никогда. А теперь она, вот в этом самом письме, клянчит, чтобы я позволил ей вернуться домой и вести мое хозяйство. Хорошее утешение для меня после всех этих лет.

Он поднял письмо, крепко зажав его в пальцах, и, казалось, не мог досыта на него наглядеться. Потом прочел, глумливо подчеркивая слова:

«Забудем прошлое. Я хочу, чтобы ты меня простил. Так как мама умерла, я хотела бы заменить ее дома. Здесь мне живется неплохо, но иногда я чувствую себя одинокой». – Он фыркнул: – Одинокой! И поделом ей, клянусь богом! Пускай так будет и дальше. Она сильно ошибается, воображая, что я приму ее обратно. Не желаю я видеть ее. Нет! Никогда! – Он поднял глаза на Нэнси, как бы ожидая ее одобрения, и продолжал, кривя губы: – Неужели ты не понимаешь, девочка? Ведь это доказывает мою правоту. Она была горда, очень горда, а теперь я вижу, что гордость ее сломлена. Если бы не это, чего ради ей захотелось домой? Боже, какое это для нее унижение – быть вынужденной скулить и клянчить, чтобы ее приняли обратно! И какое торжество для меня – отказать ей! Она хочет быть у меня экономкой! – Он грубо расхохотался. – Недурно, а, Нэнси? Она не знает, что у меня уже есть ты, и хочет занять твое место!

Нэнси взяла у него из рук письмо и принялась читать его.

– Не вижу тут, чтобы она скулила, – возразила она спокойно. – Письмо написано вполне прилично.

– Ба! Меня интересует не как оно написано, а суть его. Другого объяснения не придумаешь, и это веселит меня, как стаканчик лучшего виски!

– Так вы не позволите ей вернуться? – спросила Нэнси с испытующим взглядом.

– Нет! – крикнул Броуди. – Не позволю! Теперь у меня есть хозяйка, которая будет заботиться обо мне. Пусть не думает, что мне нужны такие, как она. Она может оставаться в Лондоне и сгнить там, мне до нее нет решительно никакого дела.

– Не следует решать так сразу, – уговаривала его Нэнси. – Все же она вам родная дочь. Подумайте хорошенько и не поступайте опрометчиво.

Он сердито посмотрел на нее.

– Тут и думать не о чем. Никогда я ее не прощу, вот и все.

В глазах его внезапно засверкал огонек, и он воскликнул:

– А знаешь, Нэнси, я придумал, чем ее можно задеть за живое: напиши‑ка ты ей, что, мол, место, которое она просит, уже занято. Это ее здорово унизит, а? Напишешь, девочка?

– Нет, не напишу, – отрезала Нэнси. – Выдумает же! Можете сами это сделать, если хотите.

Дата добавления: 2015-08-20