Записки земского врача. 1 страница

20 декабря (год 1903)

Вот уже неделя, как я уехала из Петербурга, и все впечатления этой недели кажутся мне какими-то нереальными, словно я не переживаю их сама, а только читаю о том, как молодая девушка, шесть лет изучавшая медицину в громадном городе за границей, вдруг, почти непосредственно с университетской скамьи, попала земским врачом в глухой уездный городишко, затерявшийся среди болот и лесов северной России.

На последней станции железной дороги за мной словно задернули завесу, за которой осталось все знакомое, привычное – впереди лежал совсем новый неведомый мир русской деревни с иными людьми, иными условиями жизни, с новыми трудными и ответственными обязанностями – мир, в который я шла с волнением и тайным страхом, - выдержу ли, сумею ли.

Мне предстояло проехать около сотни верст на лошадях, – к счастью, стоял санный путь и погода была хорошая. Я надела теплые валенки, повязала шапку платком, надела поверх пальто шубу и, потеряв в этом наряде всякое сходство с человеческой фигурой, с великим трудом взобралась на сани. Ямщик перекрестился и, запахнув полы своего полушубка и разбирая вожжи, уселся на облучок. Сани тронулись. Все было мне странно и ново. Был яркий солнечный день, и под бледно-голубым ясным небом расстилалась бесконечная снежная равнина, ослепительно сверкавшая под лучами солнца. Впереди тянулась узенькая лента наезженной дороги, убегая в безбрежную даль. Местами на яркой белизне снега мелькала тощая убогая растительность – какой-нибудь чахлый куст уныло простирал кверху свои голые колючие ветви. Изредка попадалась бедная деревушка из десятков двух приземистых изб, словно осевших под тяжестью снега. Порой навстречу ползли крестьянские дровни, запряженные тощей унылой лошаденкой – на них, закутавшись с головой в полушубок, спал мужик. Разъехаться на узкой дороге было невозможно, ямщик, после тщетных попыток разбудить мужика, объезжал дровни, а то и целый обоз, и наши сани круто наклонялись, съезжая в придорожные сугробы. Потом опять ни души, ни одного предмета, на котором мог бы остановиться глаз. Ямщик, в своем полушубке, с закутанной головой, похожий на какую-то бесформенную кучу платья, сидит неподвижно, словно застыл. Я тоже гляжу вперед, и эта бесконечная снежная гладь, мертвое молчание, в котором как-то теряется однообразное позвякивание колокольчика, прозрачный морозный воздух – все это погружает меня в какое-то забытье, и в голове мелькают лишь неясные обрывки мыслей, которые тут же расплываются и тают, как пар от дыхания в холодном воздухе. Всё было ново и вместе с тем странно знакомо, словно когда-то давно я видела эту картину. Земская станция… Убогая, серая, полузанесенная снегом деревушка, бедная изба, маленькая комната с специфическим запахом, по стенам портреты царской семьи и картинки из «Нивы», засиженные мухами, большой тусклый самовар, проезжающий, распивающий чай… Где, когда я видела всё это? Или это – воспоминания моей «книжной» души, впечатления из книг? Верно, да. Разве все мы, люди, больше читающие, чем живущие, не перестаем отличать действительность от книжного вымысла?

Лошадей перепрягли и я поехала дальше. Опять снежная пустыня, необъятная, молчаливая. Солнце стало садиться; бирюзовый цвет неба стал темнее, по блестящей белой пелене побежали сероватые тени. Предо мной, на западе светилась еще яркая золотистая полоса, приветливая и отрадная; позади меня поле все больше и больше одевалось тьмою, и его простор становился таинственным и мрачным.

Опять станция, ночлег, потом опять снежная гладь, убаюкивающая под мерное позвякивание колокольчика. Наконец виднеется городок темными пятнами своих домиков на белом фоне снега. Ямщик легко подвозит меня к покосившемуся крыльцу неприглядного деревянного домика, и я слышу, как он с гордостью и оттенком почтения шепчет: «Самая лучшая гостиница в городе». Я вхожу в самую лучшую гостиницу, где меня встречает грязный заспанный номерной и некоторое время смотрит на меня с нескрываемым изумлением, затем, зевнув и почесав голову, вздыхая, вносит мои вещи. Умывшись и переодевшись, я немедленно отправляюсь по делам: нужно побывать в Управе, в больнице, найти помещение. Городок весь величиною с носовой платок, и все домики похожи один на другой, как две капли воды. На улицах, на обледенелых мостках, играющих роль тротуаров, никого не видать – изредка пробегут ребятишки, толкая друг друга, осторожно пройдет баба, несущая откуда-то воду в обледеневших ведрах. А вот и несколько каменных домов вдоль площади – это, оказывается лавки местных богатеев.

Вот и городской сад – маленький квадратик земли, где стоят голые унылые деревья вокруг небольшой беседки. Немного поодаль монастырь, которого я сначала не заметила – его массивные старинные белые стены совсем сливаются с окружающим фоном, но вблизи он производит впечатление чего-то громадного, и от него веет величавой поэзией седой старины, на которой душа словно отдыхает от подавляющей банальности глухого уездного городка. То скользя по обледеневшей земле, то увязая в снегу, я наконец добираюсь до Управы. Председатель, неуклюжий, средних лет, с круглым румяным простодушным лицом, встречает меня очень радушно и, с трудом подыскивая слова, объясняет мне положение дел – больничный врач в отпуску по болезни; дела много, я хорошо сделала, что не замешкалась.

Из Управы я направляюсь в больницу. Это каменный двухэтажный домик, с четырьмя комнатами на каждом этаже – здесь находится стационар больных. Флигелек во дворе служит помещением для амбулатории и аптеки. Я с трудом пробираюсь по крылечку, где расположились в ожидании приема бабы с ребятишками, ожидальная тоже переполнена народом и после свежего морозного воздуха захватывает дух от запаха овчины, пота, грязных детских пеленок, скучившейся больной толпы. В приемной я нахожу фельдшеров и акушерку. Один из них пожилой, с резкими чертами лица, темными умными глазами и спокойными самоуверенными приемами, другой – молодой, с бесцветным лицом, робкий и застенчивый; акушерка – толстенькая близорукая старушка с добрым и смешным обликом. После состоявшегося знакомства они показывают мне больницу. Амбулатория снабжена довольно хорошо – есть немало инструментов, есть даже микроскоп, при виде которого мне сразу становится веселее. Зато палаты больных отвратительны – расположение комнат неудобно, белье на больных грязное и рваное, везде какой-то застоявшийся воздух. Мне сообщают, что уже десять лет собираются строить новую больницу, да все не выходит дело. Я ушла из больницы с тем, чтобы завтра вступить в свои обязанности и отправилась искать пристанище. И скоро мне удалось найти две подходящие комнаты у одной бедной вдовы, в домике на самом краю города. Комнаты довольно большие, светлые и удобные – обилие цветов несколько скрашивают мещанскую банальность обстановки со стенным зеркалом, изумительно искажающим предметы и картинами на стенах «Король жених», «Царская невеста» и т.п. Окна выходят на необозримую снежную гладь, на самом горизонте темнеет длинная полоса леса.

На следующий день я приступила к приему больных. Я чувствовала себя возбужденной, мне было любопытно и немного жутко – а вдруг не разберусь в заболевании или ошибусь в рецепте, а вдруг будет опасный и трудный случай, требующий немедленной хирургической помощи? Эти мысли заставляли меня замирать от волнения, но я изо всех сил старалась подавить его, принять спокойный и бодрый вид, ничем не выказать, что я – молодой начинающий врач. Но уже после первых 10-15 больных я почувствовала себя увереннее в смысле диагноза и рецепта, то есть того, что непосредственно от меня требовалось. Я осматривала больных подробно и внимательно, заинтересованная самим процессом работы, находя удовлетворение в выяснении картины заболевания и гордая сознанием, что делаю нужное и полезное дело – так мне тогда, по крайней мере, казалось. Первые часы прошли для меня незаметно, и мне было досадно и неприятно, взглянув мельком на фельдшера, который писал под мою диктовку рецепты, заметить на его лице явное выражение скуки и нетерпения. Но ведь этот прием, который я произвожу в первый раз, он видит изо дня в день уже 20 лет! Мне стало еще понятнее это выражение, когда после 4-х часов приема оказалось, что остается еще около ста человек непринятых. А ведь почти все съезжаются с раннего утра, многие издалека, много еще таких, которым трудно ждать. А принять необходимо всех до одного – все, конечно, предпочитают ждать своей очереди пять и шесть часов, чем возвращаться ни с чем и снова повторять это утомительное путешествие. Оставалось одно – ускорить процесс приема. Еще через час усталость сильно давала себя чувствовать и чем дальше, тем труднее было вслушиваться в жалобы, разбираться в заболеваниях. Больным, казалось, не будет конца – лица мелькали, как в калейдоскопе, однообразные сбивчивые жалобы сливались в какой-то смутный гул, и нужно было большое напряжение воли и внимания, чтобы вслушиваться и вдумываться в них. Сами больные, утомленные необычно долгим ожиданием, протестовали против подробного осмотра, не соглашались раздеваться, утверждая, что «нутро у них здоровое», только «головушку ломит» или «вздохи тяжельче». И уговаривать их было тем труднее, что у меня самой сильно болели виски и рябило в глазах. На седьмом часу фельдшера стали открыто зевать и недовольно поглядывать на часы, сама я с трудом вникала в самые простые слова, а больных было еще порядочно. И последних двадцать человек я принимала с такой торопливостью, которая еще так недавно, в клинике, показалась бы мне недопустимой. Но здесь она никому не казалась странной – напротив: больные, получив свой рецепт после двух-трех вопросов, уходили с вполне удовлетворенным видом, а на лице старого фельдшера, этого ветерана земской медицины, выражение недоумения и недовольства сменилось чуть-чуть видной усмешкой, смысл которой был для меня вполне ясен: «уходилась! теперь поймешь наши порядки.» И действительно, когда я вышла из приемной после 8 часов работы, приняв больше 150 больных, я понимала многое, что в клинике, среди профессоров, ассистентов, методов исследования – показалось бы мне ересью или карикатурой.

На днях я собралась сделать обязательные визиты. В Управе мне дружески советовали не откладывать их и даже составили целый список, который я, впрочем, сократила втрое. Врачей, конечно, необходимо было посетить, да мне и интересно было познакомиться с типами земских врачей. Через сугробы рыхлого снега я кое-как добралась до маленького деревянного домика, стоявшего на другом краю городка. Мне отворила чистенькая горничная и ввела меня в гостиную, убранную с заметными претензиями на изящество. Минуту спустя вышел хозяин, высокий плотный пожилой человек с маленькими заспанными глазками и большим красным носом. И сразу заполнил небольшую комнату своей массивной фигурой и голосом, похожим на звук трубы. Труба эта гудела беспрерывно, и обладатель ее тоже не мог ни на минуту успокоиться – он ежеминутно поворачивался во все стороны, хлопал себя по ляжкам, сыпал шутками, закатываясь при этом добродушным, богатырским хохотом, и рассказывал множество случаев из своей практики. Случаи эти все были удивительного, даже можно сказать, сверхъестественного свойства: один раз у него собрались приятели, затянули, знаете ли, песни; тем временем присылают за ним: в слободе женщина умирает родами. Он моментально собрался, поехал, сделал операцию, вернулся – они не успели еще этой песни кончить. Другой случай касался излечения одного пациента в последней стадии чахотки порошками весьма невинного состава. «И выздоровел?» вопросительно повторила я. «Представьте себе, совершенно», - торжествующе произнес мой собеседник и радостно хлопнул себя по ляжкам. Разговор случайно зашел об одном новом методе лечения. Как же, года три тому назад у него было четыре случая, которые он пользовал именно так, и все с блестящим успехом… «Что же побудило Вас прибегнуть к этому методу, ведь тогда он и опубликован не был», - невольно заинтересовалась я. «А так, думаю, не попробовать ли? И прекрасные, знаете, результаты получал, прекрасные».

Но тут наш разговор был прерван появлением его жены, стройной блондинки в очень сложном туалете, который, по-видимому, долго и заботливо обдумывался. После взаимных представлений она с ленивой грацией, которая тоже показалась мне разученной, расположилась в качалке и с томным видом стала говорить о скуке провинциальной жизни, о своем стремлении ввысь, вдаль и пр. Я заметила, что мой веселый коллега, красноносый эскулап, как я тут же мысленно окрестила его, значительно присмирел в присутствии своей бонтонной половины и уже не рассказывал чудесных случаев, а только подавал реплику супруге, пересыпая свои ответы словами: «да, душенька, нет, душенька».

Оттуда я направилась к другому врачу. Здесь мой звонок вызвал настоящий переполох – за дверью засуетились, забегали, послышался шорох, торопливые переговоры, топанье детских ножек. Наконец мне отперла дверь босоногая грязная девочка и при виде незнакомого лица раскрыла рот от изумления. Постояв так с раскрытым ртом, она опрометью убежала, и мне оставалось только войти в дверь, которая ввела в комнату, неуютную, убогую, являющую печальное зрелище запустения. В открытую дверь видна была другая комната, верно, детская с разбросанным по стульям и по полу неопрятным бельем, с неубранной постелью. Я посидела минут пять, в дверях мелькнуло бледное унылое детское лицо и торопливо скрылось. Мне становилось безотчетно тяжело, и я начинала подумывать уже о бегстве. Но в дверь уже входил толстый средних лет мужчина с неподвижным обрюзгшим лицом, с громоздкой неуклюжей фигурой, сразу напомнивший мне Собакевича. Он что-то пробормотал, не то извинение, не то приветствие, и уселся с угрюмым, почти мрачным видом, напротив. Не только фигурой, но и манерой разговаривать он оказался очень похож на Собакевича – мое чувство неловкости все возрастало от его односложного, едва понятного бормотанья и взгляда искоса, словно он избегал взглянуть мне прямо в лицо. Я не могла разобрать, чем обусловлены эти странности – одичалостью ли, характером или чем-либо другим, но, во всяком случае, почувствовала истинное облегчение, когда распрощалась и ушла. Из местных врачей остается еще один, и он пока в отпуску. Пока вся больница лежит на мне одной, и работы множество: ежедневный прием 100-150, а в воскресенье и ярмарочные дни и больше 200 человек, затем обход тридцати стационарных больных, посещение особой больнички, расположенной за городом, с отделениями для заразных и душевнобольных. А экстренные вызовы в деревни, а посещения на дому городских больных… всего не перечтешь. Но изнурительнее всего прием. Он вызывает во мне очень сложное психическое состояние, в котором мне самой нелегко было разобраться. Прежде всего оно зависит от состава больных. Уже в конце первой недели мне нетрудно было выделить из общей массы определенные категории. Первая, самая значительная по численности, это – категория, обусловленная самыми особенностями крестьянского быта, органически связанная с недоеданием, грязью, темнотой. И в первую голову страдают дети, несчастные дети, вскармливаемые чуть не с самого рождения соской из ржаного хлеба, кашей, словом, чем попало. И не потому, что у матери нет желания кормить их, а потому, что ей или недосуг из-за полевых работ, или она просто не знает, что полезно и что вредно ребенку. Понос, золотуха, рахит – эта роковая триада как будто неизбежна для бедных крошек. За этот месяц предо мной прошло что-то около тысячи одних грудных детей, целая гекатомба безвинных жертв, обреченных на быструю смерть или на хилое прозябание. Иногда это хорошенькие крошки с грустным, жалобным, словно умоляющим взглядом, иногда уродливые маленькие существа с покривившейся спинкой, вздутым животом и кривыми ножками, и у всех усталое старообразное выражение личика, пискливый страдальческий голос. И все завернуты в старые цветные тряпки с отвратительным запахом. И обо всех матери, словно сговорившись, рассказывают слово в слово одно и то же, так что теперь я нередко после первых же слов заканчиваю сама, к великому изумлению бабы, которая долго не может потом успокоиться: «вот-вот-вот, в самый раз, то – нет, в самую точку. Течет, как из утки (?), на ножки не приступает, за бочкИ не дает взяться, цельный день криком кричит». И почти с каждой женщиной у меня повторяется стереотипный диалог. «А чем кормишь?» - «Известно, какая наша еда, крестьянская… хлеб да каша… что сами едим» - «Вот от этого он у тебя и болеет, маленькому никакой пищи, кроме молока, нельзя». - «Да он и молочко когда пьет». - «Да он только одной грудью до 6-7 месяцев должен кормиться, а все другое ему вредно». - «И-и, белый свет, чать не господское дитя, крестьянское – ему хлеб на пользу». - «Ну, это ты, тетка, оставь: что генеральское дитя, что крестьянское – всем грудным молоком до полугода хоть кормиться надо, потому и зовется грудным младенцем».

Этот последний аргумент обыкновенно производит впечатление, но все же баба не сразу сдается: «Да у нас все так кормят». - «Так у вас и болеют всегда ребята да помирают». Моя собеседница оживленно соглашается: это, грех солгать, правда: и у нее из семи трое осталось, и у сестры Степаниды из десяти – двое, и у соседки Домны из двенадцати - трое. И я собираюсь перейти к следующему больному, но посетительница не уходит. «А рецепу-то?»

«Зачем же тебе рецепт; ему лекарства не надо, ты его корми, как я тебе говорила, вот и поправится ребеночек». Глубокое разочарование отражается на лице бабы. «Нет, уж ты, белый свет, дай ему такие порошки, чтобы на пользу». - «Да ему порошки не помогут, его надо кормить как следует».

Прежде, чем ее успеешь удержать, баба бросается в ноги: «Заставь за себя Бога молить, дай ты ему порошочков». И выпросит-таки какой-нибудь невинный рецепт: ведь еще сотня человек дожидается, а она без рецепта не уйдет. Получив заветную «грамотку», она сразу проясняется и как будто уже уходит, крепко зажимая свою «рецепу». Но у самой двери она останавливается: «Так два порошочка в день, говоришь?» - «Да, два». - «Ну, пошли тебе матерь Божья». Через секунду она опять выглядывает в дверь: «Так ты сказывала, в молоке или в отварной воде давать?» - «Да». На этот раз она уходит окончательно, оставляя во мне полную уверенность, что она по-прежнему будет кормить своего трехмесячного младенца жеваным хлебом и кашей, усердно давая ему порошки танина или висмута, и станет горько жаловаться соседкам, что вот и бабки нашептывали, и к докторше носила, а все пользы нет. И таких явлений без конца – точно так же женщина, вставшая на другой день после родов блины печь, со скучающим и равнодушным видом слушает внушения, что после родов необходимо лежать спокойно хоть несколько дней, и настойчиво просит дать ей «подъемных капелек от натуги». Или еще дряхлый старичок, который страдает жестоким катаром желудка и на все мои увещания пить молоко испуганно отмахивается руками: «Что ты, что ты, красное солнышко? Ведь у нас теперь пост. Оборони Господи». - «Ничего, дедушка, больному человеку не грех, а коли грех, так на моей душе будет; а то тебе тяжелой пищи никак нельзя». - «Известное дело, какая наша пишша», - соглашается старичок, - «ну да, никто как Бог». И тут же настойчиво, чуть не со слезами, просит дать ему таких капелек, чтобы можно было с больным желудком есть капусту, огурцы. И не выдержишь – пропишешь ему что-нибудь, после чего он, вздыхая и крестясь и призывая на тебя благословение Божие, успокоенно уходит. Спрашивается, какую роль играет врач среди этой категории больных? Очевидно, он в их глазах тот же знахарь, заменяющий лишь нашептывание чудодейственными порошками; в силу этих порошков и капелек они верят крепко, и чем лекарство неприятнее на вкус, чем сильнее запах, тем больше веры оно внушает им; если оно и не помогло раз или два – нужды нет, значит, доктор не «напал на настоящее». Эта вера в снадобья, которые могли бы заменить хорошее питание и здоровые условия жизни, пожалуй, трогательна, но это бессмысленное прописывание рецептов вызывает во мне мучительное чувство неловкости, досады, почти стыда. А ведь таких больных 75%, если не больше. Вторая категория – это действительно тяжелые больные, которых привозят сдавать в больницу. Если это острое тяжелое заболевание, которому я могу помочь – какая-нибудь пнеймония, тиф, сибирская язва, я сразу оживляюсь, и чувство неловкости сглаживается. Я беру их в больницу, ставлю в такие условия, какие нахожу нужными, делаю подробное исследование, поскольку это возможно, и этот поединок со смертью волнует и увлекает меня: пока они больны, я испытываю к ним искренне теплое чувство, а когда они выздоравливают, положительно благодарна им, как будто они имели в виду доставить мне удовольствие. Но бывает и так, что у привезенного больного оказывается хроническое нервное страдание или иное, тоже неизлечимое, и опять меня гложет сознание своей бесполезности, вырастающее до истинного страдания. Но еще хуже, когда заболевание такого рода, что я, именно я, маленький земский врач в глухом городишке, в убогой больнице, ничего не могу поделать, а для счастливых врачей клиник, устроенных по последнему слову науки, это было бы шуткой. Таковы все серьезные хирургические случаи. Разве в этой грязной больничке можно взять на себя грозную ответственность операции. Везде тесно, грязно, темно, помощников нет. Да я сама, зеленый 24-летний врач прямо со школьной скамьи, разве я готова к этой трудной и ответственной роли? Что же мне ответить этой несчастной бабе с колоссальной кистой яичника или этому жалкому мужику с раком прямой кишки? Сказать, что я ничего не могу, не умею помочь, направлять их за сотни верст, в эти далекие клиники. «Другой бы на твоем месте мог помочь», - шепчет мне безжалостный голос и я чувствую потребность оправдываться перед ним, объяснить ему, что я не виновата.

Ведь я же не хирург, ведь стать хирургом – на это нужны целые годы, а тот, другой, который мог бы помочь, все равно не пойдет сюда, в это унылое захолустье. Таких больных было за этот месяц три, и все они оставили в моей душе такой тяжелый осадок, что я с усилием взяла себя в руки – мне так нужна теперь бодрость.

Третий разряд больных – это бестолковые, болтливые, по большей части, бабы, с пустейшими жалобами и самыми необыкновенными историями болезни. Первые дни, когда я, памятуя уроки профессоров, стремилась «синтезировать», «объединять» и пр., они приводили меня в отчаяние. Придет, подопрет щеку рукой и затараторит без передышки: «Перво-наперво ноги заломило¸ потом в бок вступило, а там стало вниз стрелять, и перенось заболело; а тут пошла в голове лапота несусветная, инда шишку на лбу наломило». Откуда что берется! При ближайшем рассмотрении окажется, что ноги болят уже десять лет от расширения вен после восьми беременностей, бок здоровехонек, голова болела один день от угара, а пресловутая шишка – старая жировая киста. И непременно ей нужно по отдельному лекарству для каждой своей болезни: «масти» для ног, и «порошечков от головы», и капелек, чтобы не стреляло, и питья от «колотья». Две-три такие пациентки могут довести кого угодно до полного одурения.

22 января

Моя жизнь здесь совершенно установилась и как будто застыла в неизменном однообразии. С утра, чуть встану, направляюсь в больницу, где ожидальная уже битком набита, и к воротам то и дело подъезжают сани. 3-4 часа предо мною проходят сотни больных, по окончании приема иду в палаты. Здесь все больные с их болезнями известны мне во всех подробностях, и здесь во мне с особенной силой сказывается наивная черта молодого врача – чем тяжелее заболевание, и чем успешнее идет лечение, тем симпатичнее мне и сам больной – правда и то, что чувство удовлетворения, доставляемое мне такими больными, пожалуй, единственное положительное ощущение в моей нынешней жизни. Они все, в свою очередь, встречают меня почти радостно, теми трогательными ласкательными словами, которых так много на крестьянском языке. Здесь я чувствую себя, действительно, полезной и нужной, и этот обход несколько сглаживает неприятные и томительно-скучные впечатления приема. Последнюю неделю я после обхода иду обыкновенно наведаться в отделеньице душевнобольных. На днях привезли ко мне на прием молоденькую девушку, монастырскую послушницу – уже подходя к больнице, я увидала у ворот целую толпу, которая с боязливым любопытством и ужасом глядела вглубь двора. Действительно, больная в припадке исступления могла поразить чье угодно воображение – она билась и металась, как пойманная птица, в руках дюжих троих мужиков, которые с трудом удерживали это тонкое и гибкое девическое тело, ее белокурые волосы распустились и висели спутанными космами, руки были в крови от порезов. При осмотре она не переставала неистовствовать, с ненавистью разгоняла всех родных и ожесточенно плевала в мою сторону, перемешивая проклятия с молитвами и именами святых. Когда я навестила ее в уединенной избушке, отведенной земством для умалишенных, которые и живут там под надзором сторожа в ожидании отправления в губернский город, я нашла ее в таком же состоянии – она сорвала с себя всю одежду, разбросала все вещи и, совершенно голая, металась по маленькой комнате.

Я стала наведываться к ней почти ежедневно – не столько для лечения, для которого нужна совсем другая обстановка, сколько ради надзора, из смутного опасения, чтобы старый сторож не обидел как-нибудь это несчастное создание. И она сразу, без видимой причины, перешла от озлобления к самой горячей привязанности: нередко, подходя к домику, я видел в крошечное окошечко безумный, горящий взор, как будто нетерпеливо высматривавший что-то, и едва я показывалась на пороге ее келейки, бедная Аннушка со смехом и плачем бросалась целовать мне руки и сразу становилась тихой и покорной, как дитя – послушно надевала сброшенное платье, принимала лекарство, и мне казалось в эти минуты, что к ней возвращается сознание. Но стоило появиться сторожу или любопытному прохожему остановиться у окошка, к ней возвращалось безумное, неутомимое исступление, и едва мне удавалось в конце концов успокоить ее – она смирялась и только повторяла, тихо плача: «матушка, солнышко красное». Теперь в другой комнате – правильнее сказать, каморке: так убого и жалко это помещение – живет еще одна девушка – больная. Ее привезли дня три тому назад, в маниакальном приступе, и не было даже возможности ввести ее в приемную, так она отбивалась руками и ногами, кусалась и бушевала. После бесполезных усилий окружавших мне пришлось выйти к ней во двор и, за неимением ничего лучшего, обратиться к ней самой строго и внушительно. На девушку, как это часто бывает с истеричными, это строгое обращение подействовало, как настоящее гипнотическое внушение, и она немедленно последовала за мной. Это успешное действие имело только одну отрицательную сторону, все же очень для меня неприятную - оно так поразило воображение собравшейся во дворе толпы, что среди больных немедленно распространились слухи – уже вчера моя сиделка передала мне это – насчет умения новой докторши «заговаривать сумасшедших» - выходит, что я, хоть и без вины виноватая, сама способствую распространению суеверий. Поди опровергай! – твои объяснения никого не убедят. Разве я могла разубедить ту старушку, которая на днях с земными поклонами благодарила меня за исцеление от зубной боли, хотя лекарства она еще и не успела взять в аптеке. «Как же это я тебе помогла?» - недоумевала я в ответ на ее благодарность. «А так и помогла, матушка – чуть прикоснулась, боль как рукой сняло, и лекарствица не нужно». «Полно, бабушка; ну сама посуди, я же тебе ничего и не сделала». - «Что ты, матушка, ведь с твоей руки и прошло, стало быть, ты Богу угодна». И старушка набожно перекрестила меня и сама перекрестилась.

И в привязанности Аннушки, думалось мне, играет роль тоже религиозное чувство, преломленное, конечно, в призме больного ума. Так оно и оказалось. Сегодня я опять побывала в печальном домике. Он стоит за городом, в полуверсте от моего жилища, но нередко ветер доносит оттуда дикие вопли обеих больных. И когда я в сумерки добралась туда через сугробы уже рыхлеющего снега, я сама почувствовала какую-то жуть, войдя в этот темный одинокий домик, который весь словно шатается от порывов ветра, завывающего под занесенной снегом крышей. В сенях сторож мастерит что-то при свете одинокого огарка и длинные причудливые тени бегают по низкому потолку. За дверью, запертой тяжелым висячим замком, слышны дикие крики, визг и завывание. Сторож встал, как будто обрадовавшись моему приходу, я невольно подумала о том, как он должен чувствовать себя в этой обстановке. Он зажег лампочку и отпер обе комнатки. Аннушка, опять полуголая, неутомимо металась по комнате, другая, Степанида, в одной рубашке, сидела в углу на полу и кричала во весь голос. Они обе бросились ко мне. «Чего раньше не приходила?» - спросила Аннушка с совсем разумным выражением. «Дела много, Аннушка, нельзя было; а вы как поживаете?» - «Посиди с нами, посиди с нами», - закричала она, не отвечая на мои вопросы, – «а он пусть уходит… его не надо», - вдруг прибавила она, враждебно поглядывая на сторожа. Тот не решался уходить, опасливо смотря на меня, но я хорошо знала, что мне с их стороны ничего не угрожает, и отпустила его. Обе девушки, как расшалившиеся школьницы, заставили меня сесть на низенькую скамью и сами уселись по обе стороны. И действительно, все обошлось вполне мирно – Степанида только смотрела на меня, молча, немигающим взглядом, а Аннушка, как всегда, послушно оделась, приняла лекарство и имела успокоенный, почти блаженный вид. «Ты узнаешь меня, Аннушка, ты знаешь, кто я?» - спросила я ее, очень заинтересованная своим влиянием на нее. «Знаю, знаю», - радостно засмеялась она. «Царица Небесная». Так и есть – это еще одна бредовая идея на общем фоне ее религиозного бреда. И когда, при моем уходе, она опять со смехом и плачем припала к моим рукам своей бедной головкой, я невольно подумала о том, что бред безумия, пожалуй, ярче и счастливее всех впечатлений и переживаний, которые обещает ей суровая действительность, безотрадная бабья доля, такая серая, трудная, скучная… Добро ли это – исцелять от счастливых иллюзий? Я ушла в тяжелом настроении, которое еще усилилось при виде моего темного, низкого, неприветливого домика, где меня ждало мертвое молчание и долгие одинокие часы за книгами.

Дата добавления: 2015-08-18